Текст книги "Фронда. Блеск и ничтожество советской интеллигенции"

VII

Десталинизация. Как много в этом звуке… Писатель, диссидент А. Зиновьев вспоминал: «Один из пунктов моего мальчишеского антисталинизма заключался в следующем риторическом вопросе: кто дал Сталину право распоряжаться мною?! На него следователь на Лубянке дал мне такой риторический ответ: народ! Я рассмеялся: мол, я такой демагогией сыт по горло. “Ты, сопляк, – спокойно сказал следователь, – не знаешь еще, что такое народ и что такое власть. И запомни: выражение “враг народа” – не пустышка для пропаганды и не абстрактное обобщение, а точное и содержательное понятие, отражающее сущность эпохи. Тот, кто восстает против Сталина, восстает против народа. Он есть враг народа. Мы, органы, лишь выражаем волю народа. Врагов народа мы караем. Ты еще молод и глуп. Таких мы воспитываем. И защищаем от гнева народа”. Потом, скрываясь от органов и скитаясь по стране, я присматривался к власти и к народу. Мне достаточно было всего несколько месяцев, чтобы понять, как прав был тот мой первый следователь» (105).

В какой-то мере в народном сознании Сталин и стал тем воплощением доброго, справедливого царя, которого оно жаждало. Жизнь красных бояр, массы партработников, бюрократов, кружащейся вокруг них старой и новой интеллигенции народ видел и оценивал во всей ее неприглядности. Но высший идеал Справедливости, ради которой и творилась Революция, Гражданская война, существовал как бы объективно, персонифицируясь в образе Сталина-Царя, наследника Ленина-Христа.

Массовое сознание наделяло его высшими добродетелями, представляло носителем строгой справедливости, неустанным радетелем за народное благо. Десятки свидетельств описывают восторженное отношение народа к вождю, имевшее мощное подтверждение в реальных достижениях молодой Советской республики. К. Симонов вспоминал о своей юности: «К этому кругу “хорошего”, связанного в нашей жизни с тогдашними представлениями о Сталине, относилась еще и Арктика – спасение экипажа “Челюскина”, высадка на Северном полюсе Папанина с товарищами, перелеты Чкалова и Громова. За организацией всего этого, за всеми этими смелыми предприятиями в нашем ощущении стоял Сталин, к нему приезжали, ему докладывали об этом» (106). Эффективными пиар-акциями оставались демонстрации трудящихся и парады на Красной площади, когда вожди выходили к своему народу общаться воочию. Рапорты подтверждали мудрость правящей верхушки и преданность народа, исполняющего предначертания. Парады – силу строя и мощь страны, которой можно гордиться. Осознание принадлежности к великой и могучей стране, с одной стороны, рождало чувство гордости за нее и за себя, с другой, – скрашивало многие трудности бытия.

Главное отличие человека традиционного, крестьянского общества, – способность придавать священный смысл многим обыденным, с точки зрения либерального общества, вещам. Вследствие этого огромное значение здесь приобретает авторитет, не подвергаемый проверке рациональными аргументами. Но в западном «гражданском обществе» проверка и разрушение авторитетов являются не только нормой, но и важнейшим принципом бытия, вытекающим из самого понятия свободы и демократии. Культ личности Сталина является полнейшей антитезой принципов «гражданского общества». Хотя, по сути, именно Сталин насаждал антиреволюционные порядки правильного государственного устройства.

Царь должен быть строгим (крестьянину это было понятно, поскольку и свое хозяйство крепкий мужик держал в кулаке), но справедливым. «Справедливым», то есть наказующим «несправедливость» – подлое предательство «боярами» всенародного дела борьбы за «волю». И, конечно, царь щедрый к праведным. Рабочих и колхозников, ставивших рекорды, «красный царь», как и должно, осыпал медалями, орденами, звездами Героев, депутатскими мандатами. Талантливых конструкторов и академиков одарял имениями. Писателям и поэтам, прославлявшим «великую сталинскую эпоху», разрешал поездки за границу. Композиторам и артистам, сочинявшим и исполнявшим любимые мелодии вождя, он даровал автомобили, совершенно недоступные рядовым гражданам…

Широко известна переписка Сталина со многими гражданами Страны Советов, из чего агитпроп не делал секрета, наоборот, многие письма получали широкую огласку. Простота, доступность – вот, что отличало новоявленного народного царя в глазах народа, и делало его царем идеальным[62]62
  В мемуарах Л. Гурченко мы находим профессиональное описание роли, которую успешно исполнял И. Сталин. «По-настоящему крупные личности всегда скромны, – пишет она. – Они потому и крупные, что поняли сердцем, талантом, интуицией – не знаю чем, – что величие именно в простоте…»


[Закрыть]. К. Симонов: «В своих выступлениях Сталин был безапелляционен, но прост. С людьми – мы это иногда видели в кинохронике – держался просто. Одевался просто, одинаково. В нем не чувствовалось ничего показного, никаких внешних претензий на величие или избранность. И это соответствовало нашим представлениям о том, каким должен быть человек, стоящий во главе партии» (107). Даже скептично настроенные сограждане не могли не отдать должное его популярности. Е. Булгакова рассказывает о появлении Сталина в театре: «Это всё усиливалось и, наконец, превратилось в грандиозные овации, причем Правительство аплодировало сцене, сцена – по адресу Правительства, а публика – и туда, и сюда.

Сегодня я была днем в дирекции Большого, а потом в одной из мастерских и мне рассказывали, что было что-то необыкновенное в смысле подъема, что какая-то старушка, увидев Сталина, стала креститься и приговаривать: вот увидела все-таки! что люди вставали ногами на кресла!» (108).

Огромный запас популярности помог ему сохранить авторитет и власть даже после таких ударов, когда другие режимы рассыпались в прах. Люди просто верили его слову. Видный дипломат И. Майский вспоминал: «Однажды, сам не знаю, откуда взялась у меня смелость, когда зашел разговор о начале войны, я решился спросить: “Товарищ Сталин, в своем знаменитом выступлении на Красной площади седьмого ноября сорок первого года вы сказали, что враг не так силен, как это кажется некоторым перепуганным интеллигентикам и что пройдет несколько месяцев, полгода, может быть, годик и Германия лопнет под тяжестью своих преступлений. Какие были тогда для этого основания?” У Сталина было, видимо, в этот момент благодушное настроение и он, как-то иронически на меня посмотрев, не спеша, ответил: “А никаких оснований, товарищ Майский, у меня не было. Просто надо было как-то подбодрить людей”» (109).

Реальный портрет Сталина, безусловно, не лик святого или аскета – про экспроприированные зубаловские дачи мы уже рассказывали. И мелкое тщеславие ему было не чуждо[63]63
  Подметив, что Сталин, желая казаться повыше ростом, предпочитает обувь на высоких каблуках, начальник его личной охраны К. Паукер изобрел для Сталина сапоги специального покроя с необычно высокими каблуками, частично спрятанными в задник. В результате таких ухищрений многие, видевшие Сталина издали или на газетных фотографиях, считали, что он среднего роста. В действительности его рост составлял около 163 сантиметров.


[Закрыть]. Развлечения в узком кругу тоже нехитрые. Так, 20 декабря 1936 года, в годовщину основания ВЧК-ОГПУ-НКВД Сталин устроил для руководителей этого ведомства небольшой банкет, пригласив на него Ежова, Фриновского, Паукера и нескольких других чекистов. Когда присутствующие основательно выпили, Паукер показал Сталину импровизированное представление. Поддерживаемый под руки двумя коллегами, игравшими роль тюремных охранников, Паукер изображал Зиновьева, которого ведут в подвал расстреливать. “Зиновьев” беспомощно висел на плечах “охранников” и, волоча ноги, жалобно скулил, испуганно поводя глазами. Посередине комнаты “Зиновьев” упал на колени и, обхватив руками сапог одного из “охранников”, в ужасе завопил: “Пожалуйста… ради Бога, товарищ… вызовите Иосифа Виссарионовича!” Сталин следил за ходом представления, заливаясь смехом» (110). Ну, чем ни Иван Грозный в кругу веселящихся опричников. Именно такую картину подспудно хочет пробудить в нашем воображении автор этих воспоминаний, беглый чекист А. Орлов. Будем считать, что пробудил. Карла Паукера, к слову сказать, тоже скоро расстреляли – еще одна невинная жертва сталинских репрессий?

Но то веселье за кадром, и, кстати, далеко не факт, что данный эпизод вообще имел место, а в реальных отношениях с народом (для которых Он и прочие Они, олицетворяли «высшую Справедливость») вожди неукоснительно соблюдали правила игры. Руководители того времени позволяли себе грубость лишь по отношению к руководящему составу, а с простыми людьми члены Политбюро, как правило, вели себя подчеркнуто вежливо. Тоже строгие, но справедливые. Легендарный разведчик П. Судоплатов: «Берия, грубый и жестокий в общении с подчиненными, мог быть внимательным, учтивым и оказывать каждодневную поддержку людям, занятым важной работой… и у него была уникальная способность внушать людям как чувство страха, так и воодушевлять на работу…

Мне кажется, что он взял эти качества у Сталина – жесткий контроль, исключительно высокая требовательность и вместе с тем умение создать атмосферу уверенности у руководителя, что в случае успешного выполнения поставленной задачи поддержка ему обеспечена» (111).

Переводчик Сталина и Молотова В. Бережков: «Со своими непосредственными подчиненными Молотов был ровен, холодно вежлив, почти никогда не повышал голоса и не употреблял нецензурных слов, что было тогда обычным в кругу “вождей”. Но он порой мог так отчитать какого-нибудь молодого дипломата, неспособного толково доложить о положении в стране своего пребывания, что тот терял сознание. И тогда Молотов, обрызгав беднягу холодной водой из графина, вызывал охрану, чтобы вынести его в секретариат, где мы общими усилиями приводили его в чувство. Впрочем, обычно этим все и ограничивалось, и виновник, проведя несколько тревожных дней в Москве, возвращался на свой пост, а в дальнейшем нередко получал и повышение по службе» (112). В случае чего, страх мог навести и сам добрый усатый вождь, чему примеров немало. Но к вождям можно было подойти на улице (даже к Сталину до покушения на Кирова), записаться на личный прием, пожаловаться на начальство.

Власть постоянно подчеркивала свою близость к простым людям, потому что уже один раз разнузданный с помощью и при настоянии образованных классов народ преизрядно напугал элиту своим свирепым нравом и видом. Его поспешили загнать обратно в стойло, и, по большому счету, это было в интересах страны. Н. Бердяев: «Русские историки объясняют деспотический характер русского государства этой необходимостью оформления огромной, необъятной русской равнины… B известном смысле это продолжает быть верным и для советского коммунистического государства, где интересы народа приносятся в жертву мощи и организованности советского государства» (113). В. Кожинов: «Если ставить вопрос о своеобразии России, то кратко можно ответить так: «чрезмерная» властность ее государства всецело соответствовала «чрезмерной» вольности ее народа» (114).

Наученная горьким опытом элита, соблюдая необходимые формы приличия (якобы народовластия), все же сочла за лучшее воли народу больше не давать. Ему оставили право на публичный восторг и упование на мудрость вождей, которые в ответ постоянно оказывали простонародью ритуальные знаки внимания. Ему же – народу – оставили традиционную для черного люда ненависть к боярам. Ненависть, которую периодически нужно удовлетворять.

VIII

Мы описали чаяния народа после Октябрьской революции и как они разнились с реальной жизнью новой элиты, как постепенно вырастала стена народного несогласия между народом и «народной» властью на местах. Одним из самых главных моментов, разделивших народ и его правителей, стала насильственная коллективизация крестьянства – основного населения тогдашнего СССР. Вопросы переустройства деревни, без решения которых была невозможна индустриализация страны, начали занимать первое место в планах власти.

Интеллигенция в целом была на стороне государства[64]64
  Лишь единицы, вроде М. Пришвина, понимали, что поспешная перестройка фундамента общества обернется грандиозными катаклизмами: «Я все раздумываю о пророчестве Разумника: «война неизбежна». Он это высказывает после того, как побывал в деревне. Я понимаю: его поразило величайшее разногласие деревни и города, скрытая война, которая должна разрешиться явной войной» (116).


[Закрыть]. Только образованный класс в полной мере мог оценить те перспективные преимущества, которые давала индустриализация для развития страны, но их не могли понять обычные крестьяне, на которых стихийным бедствием обрушилась новая затея большевиков.

Главным идеологом проекта социалистического переустройства деревни в индустриальном обществе был ученый из Германии видный сионист А. Руппин, руководивший всей программой создания коммун-киббуцев в Палестине. Он подробно описал эту программу в книге, вышедшей в Лондоне в 1926 году, и имевшей широкий резонанс. Однако его проект был разработан для колонистов-горожан и вполне соответствовал их культурным стереотипам. Ведь обобществление в киббуцах доводилось до высшей степени – никакой частной собственности в них не допускалось, и даже обедать дома членам кооператива было запрещено. Но горожане-колонисты не собирались ни создавать крестьянское подворье, ни заводить скота. Как могла эта модель заработать в крестьянской России?

Поначалу, видимо, руководство Наркомзема и Аграрного института было под большим впечатлением от экономических показателей этого типа кооперативов и без особых сомнений использовало готовую модель киббуцев. Вопрос о ее соответствии культурным особенностям русской деревни вообще не вставал. Насколько известно из воспоминаний В. Молотова, И. Сталин, посетив вместе с ним несколько возникших еще ранее колхозов, весьма воодушевился увиденным. Но в тех «старых» колхозах не обобществлялся домашний скот, а каждой семье был оставлен большой приусадебный участок.

Еще раз следует отметить, что вырвавшаяся было из-под власти государства народная стихия не вызвала симпатии у городской интеллигенции; народ, как объект социальной инженерии, являлся естественным «полем» для экспериментов новой элиты. Идеализации условный Каратаев более не подлежал. Его новому закабалению придавался в глазах интеллигенции смысл как экономический (а где еще взять ресурсы для грандиозных свершений), так и воспитательный (иначе с этой «недисциплинированной толпой» нельзя).

СМИ, публицистика, литература в эру первых пятилеток были склонны иронически отзываться о селе с его консервативным бытом. Традиционная культура видится горожанам как странно-архаичная, неуместная на фоне тракторов, самолетов, телефонов и других символов современности. Когда К.Чуковский вспоминает о дружеских посиделках с коллегами-писателями, меня поражает ход их рассуждений: «Федин начал с очень живописного описания, как он семилетним мальчиком ехал с отцом в какой-то Саратовской глуши, и все встречные крестьяне кланялись ему в пояс. А Леонов стал говорить, что шестидесятники преувеличили страдания народные, и что народу вовсе не так плохо жилось при крепостном праве»[65]65
  Крепостничество распространялось примерно на половину русских крестьян, причем еще половина из них были оброчными (то есть жили, где хотели); большинство русских купцов и промышленников вышло именно из рядов оброчных крестьян. Но и оправдывать крепостничество, значит быть внутренне готовыми к его воскрешению во имя каких-то, разумеется, «возвышенных» целей.


[Закрыть] (115). Знаменитые советские писатели вспоминают симпатичные им картинки угнетения народа. Символична в этом отрывке перекличка шестидесятников ХIХ и ХХ веков.

Коллективизация обернулась грандиозными катаклизмами. Тот тип колхоза, в который пытались втиснуть крестьян, был несовместим с их представлениями о хорошей или даже нормальной жизни. Не имея возможности и желания сопротивляться активно, основная масса крестьян ответила пассивным протестом: уходом из села, сокращением пахоты, убоем скота. Но в ряде мест случились и вооруженные восстания (с января до середины марта 1930 года на территории СССР без Украины было зарегистрировано 1678 бунтов), росло число убийств в конфликтах между сторонниками и противниками колхозов. Будущий личный переводчик Сталина В. Бережков вспоминает, как у них дома в Киеве обитал жилец, человек посланный партией проводить коллективизацию в украинских селах:

«…Проснувшись ночью, я нередко слышал его глубокие вздохи, а порой и страшные стоны. Как-то мама спросила его об этом. Он помялся, помолчал, но все же ответил:

– У меня очень трудная работа. Организовывать колхозы не так-то просто. Но как дисциплинированный партиец я должен выполнить данное мне поручение. Вам трудно себе представить, что такое раскулачивание и выселение людей из родных мест. Это страшная человеческая трагедия. Ведь не только мужчины-кулаки, но их жены, старики-родители и дети – все должны быть депортированы. Видели бы вы, как прощаются они со своим домом, со своей скотиной, с землей, за которую воевали в Гражданской войне на нашей стороне! От такой картины не то, что закричишь в ночи – готов убежать, куда глаза глядят» (117).

Эта драматическая картина и вспоминается нам, когда мы почти хором говорим, что на земле во время коллективизации извели «настоящего хозяина»: отсюда, мол, все наши беды! Однако, внимание, в 1930–1931 годах на спецпоселения («кулацкая ссылка») было выслано 381 026 семей общей численностью 1 803 392 человека. Это – всего 1,5 % крестьянских дворов, а официально к кулакам причислялось около 3 % дворов. Считать, что «справные работники» составляли чуть больше одной сотой нашего крестьянства – нелепость. Далее. Современная пропаганда уверяет нас, что кулаки в основном были высланы на север и работали на лесоповале. В действительности первая по численности местность спецпоселений – Казахстан, вторая – Новосибирская область. На работах было занято 354 тысяч человек, из них на лесоразработках всего около 12 тысяч (118). Основная масса трудилась все же в сельском хозяйстве. Но вот сколько напуганных крестьян разбежалось по стране и спасались в городах?! Это учету не подлежит.

Просвещенная элита с гадливым равнодушием взирала на народные страдания. В качестве исключения пытаются привести позицию тех партийцев во главе с Н. Бухариным, которая вошла в историю партии под названием «правый уклон». Благодаря конфликту со Сталиным, Бухарин незаслуженно приобрел, пользуясь модным сегодня словечком, «имидж» защитника крестьянства, чуть ли ни почвенника-патриота.

В действительности же интеллигентный покровитель Мандельштама Н. Бухарин, выступая против «сплошной коллективизации», стремился защищать вовсе не крестьянство, а исключительно большевистскую власть, для которой крестьянское сопротивление представляло смертельную опасность. В своем вызвавшем резкие нападки Сталина докладе «Политическое завещание Ленина» (21 января 1929 года), он заявил, что «если возникнут серьезные классовые разногласия между рабочим классом и крестьянством, “гибель Советской республики неизбежна”… По мере развертывания коллективизации Бухарин убедился в том, что ни о какой гибели Советской республики не может идти речи, и уже19 февраля 1930 года в опубликованной в “Правде” статье громогласно заявил, что с кулаками “нужно разговаривать языком свинца”» (119).

Нанося фатальный удар по крестьянству, государство обрекало себя на недоедание. В те времена в СССР промышленным хлебопечением обеспечивалось только 40 % городского населения. А крестьянство, составлявшее тогда большинство населения нашей страны, обеспечивало себя хлебом самостоятельно, за счет домашней выпечки. И лишь после страшного голода 1932–1933 годов, укрепления власти колхозов на селе и создания мощной пищевой промышленности в середине 1930-х страна постепенно начала выпутываться из последствий амбициозного и плохо продуманного эксперимента по приживлению практики киббуцев.

Наши крестьяне, в конце концов, нашли сочувствие, но не от собственной интеллигенции, которая молчала за редким исключением, но среди интеллектуалов Запада. И каких интеллектуалов! «…Миллионы скорбящих и страждущих крестьян, у которых отобрали их землю, опустошаемую и разоряемую безумным экспериментом по парализующему коллективизму; голод, от которого ежегодно гибнут миллионы людей… Это рассказ о безымянных страданиях и невообразимых лишениях, которые терпит народ с населением в сто шестьдесят миллионов человек… Грубое и безжалостное управление горсткой террористов, состоящей по большей части из евреев…» (120).

Кто же так трогательно сопереживает нашему народу!? Это главный гитлеровский пропагандист, доктор Йозеф Геббельс на ежегодном партийном съезде НСДАП 13 сентября 1935 года распинается, а вы могли подумать, что душевные слова произносит кто-либо из современных либеральных политиков. Разве что еврейская тематика выдает одного из руководителей нацистов, которые вполне искренне считали коммунизм и Октябрьскую революцию порождением еврейского духа. И подпевал из местных до сих пор у них хватает. Но тут можно и нужно не соглашаться. Евреи им революцию делали!? А кто виноват в импотенции Центральной Рады, пьяном разложении тыла Деникина, анархическом восстании украинца Махно. Сами себе Рабиновичи.

IX

Значение революции в русской и еврейской истории невозможно уяснить без понимания того, что в Российской империи к 1917 году проживало около половины евреев всего мира – более 7 миллионов человек. Судьба этого громадного людского массива не могла не интересовать как ту часть их соплеменников, что жили в за пределами Российского государства, так и политикум внутри страны, тем более, что евреи играли важную роль в торговле, науке, культурной жизни Империи. Более того, в дореволюционной России эта нация впервые за две тысячи лет обрела некое территориальное единство – черту оседлости. Её часто изображают завуалированной формой большого концлагеря, но вот советский поэт еврейского происхождения Д. Самойлов пишет, что «черта был не хуже других границ, не хуже, например, нынешних твердых границ. Но, – дальше горько замечает Самойлов, – евреи, триста лет имея границу, ничего существенного не создали: ни литературы, ни музыки, ни живописи, ни философии. Ничего» (121). Категоричное утверждение; скорее всего, автор хотел подчеркнуть, что созданное еврейским народом имело значение для мировой культуры, преломляясь сквозь культуру русскую (польскую, немецкую, французскую и т. д.).

Связь русской интеллигенции с еврейством рассматривается обычно в контексте ее юдофилии и значительной доли интеллигентов еврейского происхождения. Последнее обстоятельство особенно охотно обсуждается представителями националистического лагеря, приводящими соответствующие статистические выкладки. Либеральные авторы обычно отвечают в том смысле, что для порядочного (интеллигентного) человека национальность никакой роли не играет вовсе, для него нет ни эллина, ни иудея.

Для понимания судеб российских евреев в революционную эпоху в высшей степени целесообразно ознакомиться с одним поистине уникальным человеческим документом – изобилующей выразительнейшими деталями «Автобиографией» видного филолога Моисея Альтмана (1896–1986 гг.), написанной им в конце 1970-х годов. Каковы же были основы провинциальной еврейской жизни? «…Русские у евреев не считались “людьми”. Русских мальчиков и девушек прозывали “шейгец” и “шиксе”, т. е. “нечистью”. Напомню, что и Белая Церковь у евреев называлась “мерзкая тьма”. Для русских была даже особая номенклатура: он не ел, а жрал, не пил, а впивался, не спал, а дрыхал, даже не умирал, а издыхал» (122). Д. Самойлов: «Еврейские интеллигенты шли в Россию с понятием об обязанностях перед культурой. Функционеры шли с ощущением прав, с требованием прав, реванша. Им меньше всего было жаль культуры, к которой они не принадлежали» (123).

Следует со всей определенностью сказать, что среди евреев-большевиков было очень мало таких, которые к 1917 году глубоко приобщились русской культуре и быту. Многие евреи, которые становились фанатичными большевиками, начинали свою жизнь в собственно еврейской среде, где все русское воспринималось как чуждое или даже прямо враждебное.

При этом социализм «русским» не был, и молодые еврейские интеллектуалы им отчаянно увлекались. Круг ближайших соратников-большевиков Ленина во многом состоял из евреев – Свердлов, Троцкий, Зиновьев, Каменев. Но и основатель меньшевизма Лев Мартов носил при рождении фамилию Цедербаум. И анархист Дмитрий Богров, застреливший премьера Столыпина, и сотни других революционеров происходили из еврейской среды. Современный классик стихотворной миниатюры Игорь Губерман с удовольствием описывает историю своей семьи: «Петр Рутенберг, один из основателей государства Израиль, а до этого эсер-боевик, был моим двоюродным дедушкой. Именно он организовал исторический разговор с попом Гапоном, которого потом повесили рабочие и о котором написано в каждом учебнике по истории». Повесили Гапона не рабочие, а эсеры-боевики во главе – правда! – с инженером Петром Рутенбергом. Наверное, если поскрести, почти в каждой еврейской семье дедушка-революционер да найдется.

Революционная еврейская молодежь немало содействовала созданию атмосферы террора, царившей в Российской империи в последние годы правления династии Романовых: бесконечные убийства и взрывы. «Харьковские губернские ведомости», 14 декабря 1906 года, статья «Взрыв бомбы на вокзале»: «Вчера в 9 часов 22 минуты вечера на харьковском вокзале раздался оглушительный и ужасный по своей разрушительной силе взрыв бомбы. К счастью, в это время не было ни приходящих, ни отходящих поездов, и публики было сравнительно немного. Тем не менее, пострадавших зарегистрировано 11 человек. Из них 2 убитых, 2 тяжело ранены, 7 легко ранены… Небольшой коридорчик, ведущий к входной двери, весь загроможден обломками, под которыми найдена оторванная выше колена левая человеческая нога, обутая в простой высокий поношенный сапог. Круглый вестибюль вокзала уложен мельчайшими осколками стекол, обрывками человеческого мяса и внутренностей. На висящей посреди его люстре повис большой лоскут окровавленной сорочки… Перед взрывом в зале 1 класса сидел некто г. Григоросуло. Когда раздался взрыв, он упал на колени, а в это время сидевший с ним за одним столом молодой человек, еврей, вскочил со стула и, махая шапкой, несколько раз прокричал “ура”, убегая из зала. Но г. Григоросуло погнался за ним и схватил за горло. Еврей вынул из кармана какую-то коробку, завернутую в газетную бумагу, что было в бумаге, может быть бомба, но бросить ее не удалось, т. к. г. Григоросуло смял его под себя и продолжал сжимать ему горло, пока не подбежали два солдата и дежурный офицер» (125). Обратите внимание на будничный тон корреспонденции. Кровавая вакханалия стала, по сути, обыденностью.

События, нараставшие в стране, вызвали у еврейской молодежи энтузиазм не только видения светлого будущего, но и эмансипации всей еврейской нации, испытывавшей в царской России целый ряд ограничений. Член партии эсеров с конца 1900-х Берта Бабина десятилетия спустя рассуждает о причинах, заставивших эсеров, в конце концов, поддержать Советскую власть: «…был какой-то гипноз слова “социализм”… Была ликвидирована частная собственность на средства производства, было бесплатное образование, медицинское обслуживание. И, конечно, национальный вопрос – до революции с нами, евреями, дело обстояло очень плохо. Мы во всем этом видели поступательное движение к социализму» (126). Национальный вопрос, как видим, тесно увязывается с социализмом.

В любом сборнике стихотворений Маргариты Алигер можно найти строки:

 
«Мы много плачем, слишком много стонем,
Но наш народ, огонь прошедший, чист.
Недаром слово “жид” всегда синоним
С святым, великим словом коммунист».
 

Не осталось участие еврейства в русской революции без внимания и другого поэта эпохи. Сергей Есенин в своей поэме «Страна негодяев» описывает диалог между комиссаром из охраны железнодорожных линий Чекистовым и неким Замарашкиным. Чекистов говорит:

 
А народ ваш сидит, бездельник,
И не хочет себе ж помочь.
Нет бездарней и лицемерней,
Чем ваш русский равнинный мужик!
Коль живет он в Рязанской губернии,
Так о Тульской не хочет тужить.
То ли дело Европа?..
Я ругаюсь и буду упорно
Проклинать вас хоть тысячи лет,
Потому что…
Потому что хочу в уборную,
А уборных в России нет.
Странный и смешной вы народ!
Жили весь век свой нищими
И строили храмы Божие…
Да я б их давным-давно
Перестроил в места отхожие.
 

Замарашкин отвечает ему:

 
Слушай, Чекистов!..
С каких это пор
Ты стал иностранец?
Я знаю, что ты
Настоящий жид.
Фамилия твоя Лейбман,
И черт с тобой, что ты жил
За границей…
Всё равно в Могилеве твой дом…
 

Добавлю, что в первые годы Советской власти евреи-чекисты часто брали себе русские имена, чтобы не вызывать излишнего раздражения как среди информаторов, так и своих коллег.

Любопытны наблюдения Н. Мандельштам за средой подобных Чекистовых. В своих «Воспоминаниях» она описывает систему мышления новой элиты и в качестве примера приводит одну из звезд эпохи – Ларису Рейснер, ту самую, которая вместе с Раскольниковым одарила Лютика Каменева одеждой расстрелянного цесаревича Алексея: «Во время нашей встречи Лариса (Рейснер) обрушила на О.М. кучу рассказов, и в них сквозила та же легкость, с какой Блюмкин хватался за револьвер, и его же пристрастие к внешним эффектам… С теми, кто вздыхал в подушку, сетуя на свою беспомощность, ей было не по пути – в ее среде процветал культ силы (выделено мной – К. К.). Спокон века право использовать силу мотивируется пользой народа – надо успокоить народ, надо накормить народ, надо оградить его от всех бед… Подобной аргументацией Лариса пренебрегала и даже слово “народ” из своего словаря исключила. В этом ей тоже чудились старые интеллигентские предрассудки. Все острие ее гнева и разоблачительного пафоса было направлено против интеллигенции. Бердяев напрасно думает, что интеллигенцию уничтожил народ, ради которого она когда-то пошла по жертвенному пути. Интеллигенция сама уничтожила себя, выжигая в себе, как Лариса, все, что не совмещалось с культом силы» (127). Золотые слова. Но ту же Ларису Рейснер восторженно воспевает один из ведущих журналистов страны, будущая жертва сталинских репрессий М. Кольцов: «Пружина, заложенная в жизнь этой счастливо одаренной женщины, разворачивалась просторно и красиво… Красочен, смел стремительный путь Рейснер-человека»[66]66
  http://world.lib.ru/e/ewgenija_s/lar.shtml


[Закрыть]. А как же насчет мальчишеского костюмчика расстрелянного цесаревича?..

Л. Троцкий писал во время «Дела Бейлиса» о балтийских немцах, игравших в государственном аппарате Российской империи примерно ту же роль, что позже сыграли еврейские кадры в первые годы Советской власти: «Воспитанные в раболепстве пред царизмом и в презрении к населению, играют, как известно, большую роль в русской дипломатии, прокуратуре и жандармерии, давая наиболее чистую культуру бюрократического нигилизма, – без национальности, без хотя бы связей с коренным населением, без совести и без чести» (128). По иронии судьбы слова Лейбы Бронштейна можно напрямую отнести и к роли евреев сразу после Октябрьской революции.

Евреи были востребованы как специалисты, люди, в основном, из грамотных слоев общества, люди, многие из которых еще с дооктябрьских времен были связаны с революционерами. И дело здесь даже не в особой большевистской юдофилии – новая власть нуждалась в квалифицированных кадрах. Сразу призвать на службу дореволюционную интеллигенцию власть не могла и по причинам идеологическим, и в виду колоссальных физических утрат, которые понесли образованные классы во время Гражданской войны; а для формирования образованного лояльного общества необходимо время.

В качестве иллюстрации сложившего положения дел можно привести фрагмент добытого ОГПУ доклада полковника немецкого генштаба Хальма о состоянии РККА в 1927 году, где особо отмечалось: «Старые офицеры царской армии были малозаметны. Евреи находятся большей частью в высших штабах на таких должностях, которые требуют наибольшей интеллигентности» (129). На одной только Украине 26 % всех студентов были евреи, а в медицинских вузах их насчитывалось более 44 %. Уже в 1970-е годы еврейский публицист, диссидент Борис Хазанов так суммировал ситуацию: «Заменив вакуум, образовавшийся после исчезновения русской интеллигенции, евреи сами стали этой интеллигенцией» (130). Само собой разумеется, что сталинские репрессии, направленные против якобинской элиты, напрямую коснулись и этого слоя.