Текст книги "Книга"

Карусель

 
Сели мы на карусели.
Огляделись – сели все ли?
Словно в пиццы колесе
черри, сели вроде все.
Закружилась карусель.
Захотелось слезть отсель.
Вещей страшное число
центробежкой унесло.
 
 
Рос мороз. Кончалась осень.
Парк закрылся. Карусель
циркулирует. Иосиф
забыл выключить дроссель.
Он уволился с работы.
Был он техник, стал поэт.
Совершаем обороты
мы уже четыре лет.
 
 
Сострадательные люди
нам кидают снизу хлеб.
Мы вращаемся на блюде.
Образ жизни наш нелеп.
Кто бы кинул полотенце.
Надо вытереть лицо.
Изо рта слюна сентенций
лезет матерным словцом.
 
 
Шли века, эпохи, эры.
Целы спицы, обод, ось.
У Петра вчера и Веры
двое внуков родилось.
Постепенно мы привыкли,
свили гнёзда, обжились.
Поём хором «квыкли-квыкли»
и посматриваем вниз.
 
 
Что ещё сказать об этом?
Сударь ты или мамзель,
если техник стал поэтом,
не садись на карусель.
В силах только крановщица
снять оттуда корпус твой.
И вообще, куда ты мчишься
как психический. Постой!
 

Клар net

 
Этой ночью случилось вот что.
Клара у Карла украла кларнет.
Взошло Солнце. Открылась почта.
Карл проснулся. Кларнета нет.
 
 
Заскрипели двери. Заплакали дети.
Собаки сходили в туалет.
Воцарился гендир в кабинете.
Карл обыскался. Кларнета нет.
 
 
Ток заполнил электросети.
Балерина подумала: «Опять балет!»
Генералы столпились в генералитете.
Карл расстроен. Кларнета нет.
 
 
А Клара сидит на табурете:
«Карлуша, присядь, скушай омлет.»
Карл присел. Безнадёжно в омлете
копается. Кларнета нет.
 
 
И всё же где-то на белом свете
кларнет существует. Карл знает – он есть.
Пока не закончатся поиски эти,
Карл омлеты не будет есть.
 

Кларет

 
Первого мая они по традиции
с бутылкой кларета сидели под птицами.
И было им хорошо.
 
 
Второго мая ему было плохо.
Она мечтала о палочке Коха
или чьей-то ещё.
 
 
Проблема не в том, что он алкоголик,
а ей нравятся Сенька и Толик.
Проблемы нет никакой.
 
 
Просто, скоро наступит лето.
Почему бы не выпить немного кларета,
и что там ещё под рукой.
 
 
Ведь известно, что будет дальше.
Немного любви. Много фальши.
Дети окно разобьют.
 
 
Иногда будет клёво. Иногда – плёво.
Но где-то всегда Рита Райт-Ковалёва
пишет «пьюти-фьют».
 
 
Она переводит на страницы,
как льётся вино и поют птицы,
на бойню гонят гурт.
 
 
Кафка, Сэлинджер, Фолкнер, Саррот
рядом с ней сядут незримо, станут
По и Воннегут.
 
 
И мы тоже на той же планете
злые, глупые, прям как дети
лепечем слово «давай».
 
 
И пусть мы ползём, летим или едем,
чхать что писали, как их там… Федин.
У нас есть кларет и май.
 
 
Поэтому снова мы по традиции
с бутылкой кларета сядем под птицами.
И будет нам хорошо.
 
 
Пройдут мимо подростки с репом,
старичок с выражением лица нелепым.
О, дождик пошёл.
 

Княжна

 
Сёдня ко мне пришла княжна.
А я в исподнем. Я её не ждал.
Вторую неделю забываю побриться.
Не комильфо, как у них говорится.
Омары кончились. Шато испортилось.
Осталась на таракане настоянная Хортица,
недопитая Безумным Вовкой
назад полгода. Не пью водку.
 
 
Я ей говорю: «Ваше преподобие,
жеву при! Так неудобно мне!
Я думал, вы придёте в среду,
и не ко мне, а к соседу.
От него постоянно несёт пармезаном,
просекко и круассаном.
Может, вы ошиблись дверью?
Я из Осташкова, что за Тверью.
Никогда не выезжал дальше Питера.
Не наступите. Я потом вытеру..»
 
 
А она прямиком в типа спальню,
и достаёт из-под полы лютню.
А я меркую: нормально, парень!
В типа спальне княжне уютней.
Там матрас почти живой ещё,
видавший елдовые побоища.
Там на стене пожелтевший постер,
на котором пожелтевший Костя
в роли Космического Пирата
попирает извивающегося Большого Брата.
Постер к фильму «Держитесь гады!»
Есть даже вентилятор для создания прохлады
посредством перемещения воздушных масс.
Но центр композиции в спальне – матрас.
 
 
Время – около полудня.
Она, сомкнув вежды,
начинает играть на лютне.
Поёт и шуршит премиальной одеждой.
А я, прям как в третьем классе
на контрольной, думаю: «Ни фига се!
Понятно, что ничего не понятно.»
В башке сплошные белые пятна.
Хлопаю ушами, как крыльями птица.
Пора влючать интуицию.
 
 
Смотрю лсково ей в глазницы.
Она от largo дошла до presto.
«Заканчивай музыкальную композицию.
Не бывает пусто койко-место.»
 

Коза

 
Есть кошечка, мышка, собачка и тля,
красотка, цветок и чудовище.
Они все живут на планете Земля
по мнению Павла Петровича.
Но если Петрович закроет глаза
на сеттинге гуру Гранмальцева,
весь мир заслоняет большая коза
(не тварь, а фигура из пальцев).»А
что это в принципе, инь или янь?» —
Петрович спросил у Гранмальцева.
Пророк отвечал ему: «Павел, отстань.
Не вижу я никаких пальцев. А
есть кошечка, мышка, собачка и тля,
красотка, цветок и чудовище.
Они все живут на планете Земля.
Понятно? Ты хочешь чего ещё?»
Петрович ответил: «Я деньги плачу
тебе, уважаемый гуру.
И, что это значит, узнать я хочу.
Что значит из пальцев фигура,
известная людям под ником «коза»?
А если ты, гад, не ответишь,
в твои небольшие гнилые глаза
я вставлю сейчас этот фетиш.»
Гранмальцев подумал и деньги отдал.
Ла-ла-ла-ла-ла-ла-ла-ли-ло.
А Павлу Петровичу крупное Дао
в метро через день привалило,
когда он увидел замедленный зум:
в час-пик из вагончика тесного
ему показал неизвестный козу.
Зачем? Почему? Неизвестно. Во!
 

Контротступление

 
Мышли вдаль ясной параллллели,,
касаясь вёдрами другдруга.
А впереди зари аллели.
И гвоздь в мозгу синел упруго.
Однако все мы были против.
Шли на врага единой грудью.
«Ура» рождалось в каждом роте.
Кадили страшные орудья.
Пришли. Стоим. Атам всё теже.
Зарёй не пахнет. Пахнет гноем.
Однако всех вельми понеже
мы по инерции уроем.
 

Корова

 
В мою сторону направилась корова
поздороваться, проверить имя-отчество.
Я убрался подобру и поздорову.
У неё рога вон. Может плохо кончится.
Насобачился общаться я с собаками.
Скалю зубы иногда непредумышленно,
и сорваться не замедлю в контратаку.
Но с коровами бодаться лбом не вышел я.
Погнала коров дошкольная девчонка
ранним утречком, помахивая хлыстиком.
Знает отчество дошкольницы бурёнка,
а ко мне, как полицейский, идёт пристально.
Не быкую в таких случаях. Учёный!
Было б в паспорте Ояма Масутаци…
Вывод на вот: есть науки где с девчонками
конкурировать бессмысленно пытаться.
 

Комическая одиссея

 
Марина Ершова написала в интернете,
что случайно оказалась на этой планете.
Какой-то дебил из галактики Грёз
её случайно сюда завёз.
Похитил у неё нгодацых и пцогги
и оставил одну на дороге
возле большого здания
на котором красовалось большое название.
Её подобрала Матвеева Анка,
увидевшая: потерялась иностранка.
Почему иностранка? Потому что стоит,
имея научно-фантастический вид.
Непонятно, что на ней надето,
из чего сделано это,
и как вообще это можно надеть
без угрозы для жизни. Обалдеть!
 
 
Сперва контакт развивался вяло.
Марина ругалась в ультрадиапазоне.
Анка ничего не понимала,
повторяя: «Нихт ферштейн, сорри».
Наконец Анка догадалась
сказать: «Какая у вас сумочка симпатичная!»
Марина сдулась, как в штиль парус,
и перешла на телепатический:
«Это не сумочка. Это устройство
для синтеза головокружительной красоты.
Работает предельно просто.
На эту пимпочку нажми ты.»
Анка не поверила, но нажала.
И тут же стала невероятно хороша.
Зарумянились нежные жабры.
Вырос гребень, как у ерша.
Марина пояснила: «Последний писк.
Национальный костюм созвездия Рыбы».
Анка сказала: «Эйншульдигун, плиз,
а вы мне хвост убрать не могли бы?»
«Дико неудобно на нём стоять» —
пожаловалась она и упала опять.
«Сменить имидж можно через сто лет.
Сейчас такой возможности нет.» —
ответила Марина и с натугой
подмышку взяла подругу.
Марина принесла домой Анну.
Положила в ванну.
Взяла анин лептоп. Написала в интернете,
что случайно оказалась на этой планете.
А ей все, кто там был, ответили:
«Я тоже случайно на этой планете.»
 
 
Только Толька, пребывающий в нирване
(нирвана подобна сладкой вате),
как-бы подумал: «Кокетничать хватит!
Представьте, как тесно Анне в ванне!»
 

Кругосвет

 
Спит Одиссей. Ночь. Бесконечен квест.
Мир танцует на нитях света, подхвачен тремя китами.
Вверх-вниз. Норд-зюйд. Ост-вест.
Чёлн, тонущий в безднах священных мест.
Есть ли предел и смысл твоих скитаний?
 
 
Есть ли где-нибудь в памяти та струна,
что заставляет вибрировать сердца камень?
Если море – всего лишь одна волна,
что гонит в шторм валы – за стеной стена,
что позволяет ей разойтись строками?
 
 
Спит капитан. Тёмен, обветрен, угрюм,
словно скала, резко очерченный профиль.
Хвост на затылке вьётся подобно угрю.
Что содержит, хранит головы его трюм?
Порох, ром, пиастры, крыс и картофель.
 
 
В кубрике за фортепиано мадам Петрофф.
Невидящий взгляд застыл на нотной странице.
Кисть левой руки поднята и левая бровь.
Блестит в куафюре жемчуг, роза ветров
благоухает, спят райские птицы.
 
 
Рядом тенор встал, изготовившись
петь. Грудь на выкате. Спину – прямо.
Ну-ка публика слушай, молись, держись!
Сейчас зажгу! Смешаю мечту и жись.
Немая сцена. Спят господа и дамы.
 
 
На вёслах ушкуйники в серых лохмотьях риз.
Бороды, кандалы, кресты и цепи.
Один в дерюге с принтом «еть компромисс».
Другой, модернист, на весле повис
в спортивном костюме и кепке на лысой репе.
 
 
В люльке, подвешенной к рее, под скрип и плеск
тихо спит ребёнок, причастный тайне.
А на палубе – нищета и блеск,
герои, трусы, глупцы, мудрецы. Бурлеск.
Предъявите счастливый билет на Титаник.
 
 
С высоты недреманный всевидящий глаз
на ковчег сновидцев и сновидений
смотрит вниз, горит, не мигая, в нас.
Всегда и всюду. Здесь и сейчас.
Оживляет прозрачные зыбкие тени.
 

Лев и блеф

 
Со свирепой силой
накатился лев.
Проанализируй —
может это блеф?
 
 
«Та-ак. У льва на роже
мощное грызло.
По идее, может
причинить он зло.
Он в тяжёлом весе.
Он хриплоголос.
Но ко мне претензий
у него ренонс.
Я его в три ночи
не пугал ножом.
Я не раскурочил
у него Пежо,
утром в ухо жутко
не кричал: «Вставай!»
Не толкал я в шутку
его под трамвай.
Не увёл у льва я
милую жену
(предположим, Раю
свет Зиганшину).
Вёл себя я клёво.
Гладки взятки все.
Не стучал на лёву
боссу в офисе.
Я не брал ни разу
у льва денег в долг,
не звал педофрастом
или словом волк.
И ко мне претензий
у него голяк.»
 
 
А он взял и прыгнул
на тебя внагляк.
 

Лиза и ЗИЛ

 
Было раньше всё ясно и просто.
У меня была кепка и ЗИЛ.
Я тогда был огромного роста,
вместо крестика гирю носил.
 
 
Было всё у меня в аккурате:
свой балет, Голливуд, хор цыган.
На Ильинской я жил в зиккурате
с огородом 14 Га.
 
 
Я не помню, зачем ходил с гирей
золотой на мохнатой груди.
Помню, вместе с братухой Вергилием
по метро как-то ночью бродил.
 
 
Я гулял с Лизой, Кларой и Светой,
демонстрируя храбрость и ум.
На пустую Москву предрассветную
я глядел, опираясь на ГУМ.
 
 
Нам встречались пророки, герои,
Аристотель, Платон, Галилей.
Ахиллесу у рюмочной «Троя»
мы сказали: «Брат, больше не пей!»
 
 
Лицезрели мы схватку Будённого
и Аттилы у здания МИД,
как забрали Василия Тёмного
в ВЧК за хтонический вид,
 
 
как Аспазия шла с Микки Маусом
в клош с акульим пером под венец,
как лихачил на танке под парусом
Пётр Первый, когда был юнец,
 
 
как приполз на Москву антрарктический
флегматичный незваный ледник,
и Борт-фельтская репа практически
испарилась из песен и книг,
 
 
как Малевич сеньору Морозову
по Тверской в Древний Рим увозил.
Всё тогда было ясно и просто:
гиря, Светочка, Лиза и ЗИЛ.
 

Макс

 
Бывал на севере, на юге.
Везде один и тот же мозг.
Там зной и пыль. Сям воют вьюги.
И плавно тает тела воск.
 
 
Там хитровкрадчивы кошмары.
Сям оглушительная жесть.
На плоскости земного шара
едва ли свято место есть.
 
 
Портрет красавицы Природы
написан кровью на крови.
Кому-то хочется в походы.
Кому-то хочется любви.
 
 
На всё есть веские причины.
Иди, смотри (и не боись)
на города из мертвечины,
воздвигнутые как-бы ввысь,
на свет грядущего пожара.
 
 
В пляшущих отблесках огня
стоит архонт земного шара
в пекло заката устремя
пустые чёрные глазницы.
Течёт из впадин серый прах.
Над ним крыло огромной птицы
в рапиде совершает взмах.
 
 
А Макс купил вина бутылку.
Устроил нищебродский пир.
Пил, пел, и гладил по затылку
у ног его лежащий мир.
 

Мистерии

 
Всласть о мистериях Хирама
в пивной мы рассуждаем, но
мы понимаем – ни хера мы
не понимаем всё равно.
 
 
Сидят асанистые йоги.
Читают цадики Талмуд.
Но всё равно нас наши ноги
к бездонной глупости ведут.
 
 
Вслух прочитав стихи Корана,
отметив ими утро дня,
мы тащим ножик из кармана.
И начинается резня.
 
 
Мы постоим перед иконой.
Домой вернёмся под дождём.
Там выпьем водки с Coca-Colaй
и на соседа нападём.
 
 
Мы копошимся днём и ночью
во глупостях и во грехе.
Над нами молнии хохочут
хи-хи-ха-ха-хо-хо-хе-хе.
 
 
И даже лошадь в зоопарке,
от смеха встав на две ноги,
ржёт, разглядев наши запарки
и-го-го-го и-ги-ги-ги.
 
 
Куда бы мы не шли, Серёга,
каким бы правильным путём,
нигде не кончится дорога,
и никуда мы не придём.
 

Не ты ль?

 
Кто разработал вражеские планы?
Кто Ковид инсталлировал? Не ты ль?
Кто из рогатки целит в дельтапланы?
Кто правде в интернете ставит баны?
Кто охмуряет мягких простофиль?
 
 
Кто не лелеет смутные надежды?
Кто ходит по газону во дворе?
Кто носится по тундре без одежды?
Кто на чужое растопырил вежды?
Не служит кто примером детворе?
 
 
Кто свет не погасил, грязно хихикая?
Лавандыш не полил раствором кто?
Натура кому свойственна двуликая?
Кто спать мешает, под окном бибикая?
Кто носит запрещённое пальто?
 
 
Ты агитировал голосовать за Берию.
Ты подло Одоакра подучил
разрушить древнеримскую империю.
И можешь в инфернальной кассе премию
кармически за это получить.
 

Нырок

 
Бывает 18:26.
Бывает 04:43.
Бывает, что кого-то надо съесть
чудовищу, сидящему внутри.
 
 
Случается, автобус не пришёл,
и мокрый снег в лицо швыряет ветер.
И всё при этом дивно хорошо,
приветливо, бесхитростно на свете.
 
 
Кому-то даден дядя генерал.
Кому-то генералы горше редьки.
А кто-то, предположим, отобрал
в подъезде астролябию у Федьки.
 
 
На практике, течение судеб
сбивается в хтонический колтун.
Нет в путанице места смог бы где б
найти концы мегакрутой колдун.
 
 
Мифический индеец Мокрый Снег
из мглы веков поведал нам об этом.
Внемли ему, о жалкий человек,
застыв с открытой пастью за обедом.
 
 
Бывает, что из ложки выпал суп.
А ложка-то не ложка. Это ж парус!
Бывает, изо рта пролился зуб
на скатерть. А под ней глубится хаос.
 
 
Там был когда-то ровный твёрдый пол,
сколоченный трусцой, ходьбой и бегом.
Теперь там sex&drugs&rockNroll
бешено пляшут джигу с Мокрым Снегом.
 
 
Нырни под стол, как в омут, с головой.
Озвучь нырок простой внезапной песней.
Пускай безумный, дикий образ твой
запомнит охреневший сотрапезник!
 

Овощ и курсистка

 
Прими, мон шер, земли дары:
картоху и помидоры.
Положь на блюдо их, мон шер,
и рассмотри, включив торшер.
 
 
Внимательно ощупай их,
прочти над ними этот стих.
Читай серьёзно, как философ.
Зачем? Не задавай вопросов,
трагикомический мон шер.
Затем, чтоб овощ не замшел!
 
 
Ибо с течением годов
мы обращаем втуне вежды
и нос, поставленный их между,
к вящей сохранности плодов.
 
 
А муза между тем, пьяна,
проходит мимо близко-близко
пленительна и голодна,
как мимолётная курсистка.
 

Ойкумент

 
Маленькое животное
умирает от ран.
Вокруг всё такое плотное,
словно плоский экран.
 
 
Но пока ещё вертится
на стебле голова,
в зарослях тёрна и вереска
бабочками слова
порхают. Трепещут крылышки
от цветка к цветку.
Нет ни дна ни покрышки.
Зато есть немного медку
с горечью дегтярной
в пропорции два к четырём.
Ещё немного протянем
ниточку и умрём.
Останутся ненадолго
от нас паутиночки.
Энтомолог Набоков
направит на нас очки.
Ты ляжешь, булавкой проколот,
на плотный жёлтый лист,
в серый асфальтовый город.
Лепидоптерофилист
сунет в могилу шкафа
засушенной тушки скарб.
Серым грифелем Кафка
опишет Мадагаскар.
 
 
Кем была ты? Бабочкой?
Кем был ты, дружок? Паучком?
Спит балерина в пачке
на плоской сцене ничком.
Спят клоун, герой любовник,
кесарь, к стене прислонясь.
Булавка пронзает болью
каждую ипостась.
 
 
Только во сне вспоминаешь,
кто ты, зачем ты здесь.
Между зыбкими снами ж
вопль: «Хлеб даждь нам днесь».
 
 
В море бескрайнем рыбка
есть всех течений в конце.
Теплится улыбка
на её лице.
Внури неё плавают бабочки,
люди и пауки.
Бескрайнее море – не ванночка.
Айда туда, за буйки!?
 

Осенний штрудель

 
Опадают листики
на скучных людей.
Ожидает мистики
Петраков Авдей.
В его детстве не было
нужды в чудесах,
когда всюду бегал он
в небольших трусах,
в небольшой панамочке
с мыслью небольшой.
Цвели печки-лавочки.
Было хорошо.
 
 
Были дни весёлые,
лето и футбол,
закадыки Сёма,
Скользкий и Монгол,
гопнички внеклассные
Идол и Багор
и весьма опасные
походы в другой двор.
 
 
Всех водила молодость
за нос в полусне.
Теперь даже Молотов
как-то потускнел.
Никого не торкает
слово «Риббентроп».
Забыт на задворках
Чемберлена гроб.
Поистёрлись профили
вождей на рублях,
брежневские брови.
Нет натёртых блях.
Нет в людях равнения
на сакральный стяг.
Последний раз про Ленина
когда ты пел в гостях?
 
 
Жёлтенькие листики
заметают след
Авдей не чуял мистики
пяток десятков лет,
с тех пор, как взял Наталью
на жизненном пути
рукой пониже талии
и радость ощутил.
 
 
Всё это было давеча.
Теперь башка в тоске.
Идёт Авдей, играючи
печалью, по Москве.
Глядь – а в Хаятте Ридженси
в распахнутом окне
Будённый расхрабрившийся
гарцует на коне.
К герою нет внимания.
Снуют люди, авто.
Авдей подумал – мания.
Авдей подумал: «Что?!»
Мысли ему запрудили
всю полость головы.
Он подавился штруделем
и гикнулся. Увы!
Взмахнул Будённый хлыстиком.
Звякнули удила.
Трагическая мистика…
Такие вот дела…
 
 
Мораль:
1.Ноябрь есть в году,
но слёзы-то не лей!
2. Не кушай, братец, на ходу
зловещих штруделей!
 

Падший анкл

 
Сижу, как водится, в Подушкино.
В окне кусочек неба мал.
Я перевёл на русский Пушкина.
Но получился аццкий кал.
 
 
Переводил я с Чарлза Джонстона
«Онегина» семнадцать лет
и девять месяцев. И что с того?
Сплошная чушь и полный бред!
 
 
Писал. Писал. Писал. Отчаялся.
«Мой дядя самых честных пра-
вил» ни фига не получается.
Ну что ж, начну опять с утра.
 
 
Лёг на кровать. Накрылся ветошью.
И снится мне такая херь:
Сперва не понял. Смотрю – это же
поганый анкл лезет в дверь.
 
 
И весь такой снаружи правильный.
Налево сказку говорит.
Но рыло, вроде, как-бы, клавино.
А вроде, как у Бовари.
 
 
Литературные фантазии
мне на хрен не нужны во сне.
Я с них семнадцать лет не слазию
и девять месяцев извне.
 
 
Прогнал я нафиг привидение
(и да простит меня Бахтин).
Продолжил дальше сновидение
(понятно, рифма – не ахти).
 
 
Проснулся поутру в Подушкино.
В окне кусочек неба мал.
Переводилки А. С. Пушкина
в корзину с мусором убрал.
 
 
Взял пива литр, котлеты мягкие
из морозилки марки Зил,
и режиссёру Карпу Якину
по мегафону позвонил.
 

Папирус Асархотепа 669

Вольный перевод с мероитского суржика профессора А. З. Емского.

Комментарий профессора Я. Я. Нольского.

Под редакцией академика О. О. Тыкоонена.

 
Июль. Восьмое. Скоро осень.
Солнце лучи бросает оземь.
Пять тысяч двести сорок восемь
прожил я долгих осеней.
Совсем недавно Киса с Осей
искали стулья. В Наркомпросе
работал я, встречался с Тосей
в пахучем сумраке сеней.
 
 
Родился я до вашей эры
в кедровой полости галеры,
златом украшенной без меры.
Картуш отцовский на бортах.
Вдоль, образуя две шпалеры,
стояли на брегах шумеры,
ливийцы, ассирийцы, кхмеры
со славословьями во ртах.
 
 
Нет, кхмеров не было. Ошибка.
Ведь память из лоскутьев сшита.
Когда пять тысяч лет прожито,
попробуй-ка не ошибись.
Дороги римлян. Степь. Каширка.
Арба. Автобус. Пассажирка
Руфь, Хатшепсут, Брюнгильда, Ирка.
Латынь. Сольресоль. Клинопись.
 
 
Пять тысяч вёсен, генацвале,
всегда везде все воевали.
Потели рыцари в металле.
Вертелся будо-акробат.
Шёл на товарища товарищ,
на брата брат в огне пожарищ.
Лапшой в баталиях базарищ
сражались поп и дипломат.
 
 
И я людей терзал за веру,
из пиетета к Искандеру,
к Атилле, Цезарю, рейхсверу
неоднократно примыкал.
Ради доктрин, трофеев, блага,
клоаку рвал на тряпку флага.
Мне даже выдали бумагу,
что я похвальный радикал.
 
 
В искусстве, спорте и науках
достиг я подлинных кунштюков.
Лишался спеси в страшных муках
самолюбивый оппонент.
Открыл я круг и перикардий.
Сыграл в оркестрах гугол партий,
в литерадуре, на бильярде.
Четыре сбоку. Ваших нет.
 
 
Ещё ум остр, здорово тело
и спорится любое дело.
Но мне до смерти надоело
бремя тщеславия нести.
Мир ароматен, словно дыня.
Но волшебство вселенной ты не
чуешь. Застит всё гордыня.
А «я» – лишь камешек в горсти.
 
 
Я жертва антропогенеза.
Мешая радость, боль и безумь,
память прокручивает пьесу
трагикомичную назад.
Земную жизнь пройдя до среза,
до коды, эндшпиля, берсеза,
я заблудился в дебрях леса,
в трёх соснах: эго, рай и ад.
 
 
********
 
 
На камень смотрит Полуэктов.
Воспринимает что-то некто.
Анализ каменного спектра
есть сумма разности осей.
Не будь субъектом для объекта.
Не будь объектом для субъекта.
И ты поймёшь, что Полуэктов
вообще совсем не Алексей.
 
 
Чтобы решить эту задачу,
идите на… ну… эээ… на дачу.
Включите цветопередачу.
Проверьте пару выход-вход.
Станцуйте цифру Фибоначчи
на алгоритме куккарачи.
И Алексей, сосед по даче,
вам скажет: «Ну, ты идиот!»
 
 
Ну что такого в «идиоте»?
На даче вы, не на работе.
Шашлык, лакая винчик, ждёте.
Только не надо так орать!
За это вы его толкнёте.
Пошлёте к маме или тёте.
С бокалом кьянти на отлёте
начнёте грудью напирать.
 
 
Вас увлекает цепь событий
в пучину дрязг и мордобитий.
В антагонизм Серёга, Витя
ввязаться могут. И тогда
пойдёт процесс причин и следствий
из точки счастий к точке бедствий.
Экстраполяцией соседство
станет на долгие года.
 
 
Сначала будет весь посёлок
глядеть на драку из-за ёлок.
Потом давай палить с двустволок,
силам природы подчинясь.
Метеоролог, египтолог,
филолог, физикус, невролог,
океанолог и технолог
в бою прославят ипостась.
 
 
В саду каменьев толстый камень,
что Алексея мыслью мучил,
теперь притих и затаился,
как-будто вовсе ни при чём.
Он тайный гривенник мистерий,
мастер загадывать загадки,
решить которые непросто.
Их невозможно разгадать.
 
 
А вот решение Дениса:
У нас есть нуль и единица.
Но, если им объединиться,
нет единицы и нуля,
частицы и античастицы.
Нет меломана и певицы,
таможенников и границы.
Мозгва. 8-е июля.
 
 
Постскриптум. Апостериори.
Финальный прыщ на теле story.
Три дня тому на ранчо Бори
запечатлелся сад камней.
А я смотрел налево книзу
на поразительную Лизу.
И шёл сигнал по гипофизу:
«Какие пальчики у ней!»
 
 
Порхали в воздухе амуры.
В саду камней гуляли куры.
А я отвлечься от фактуры
не мог, не чаял, не хотел.
И я унёс Глафиру в спальню
и положил на наковальню.
Открыл наотмаш готовальню,
как парадигму твёрдых тел.
 
 
Она сказала: «В третьем веке
не знали римляне и греки
таких познаний в человеке.
Отныне вы мой идеал.»
Я приспустил брутально веки,
как это делали ольмеки.
Воспрял. Нырнул. Исчез навеки
в пучине чувств и одеял.
 

Комментарий

Автор Асархотеп Стефаний, премьер-маркиз обоих Даний. Папирус автора преданий нашли в осьмнадцатом году учёные Коляныч с Таней в одном из вымышленных зданий архива Института Талий и Нравов, людям на беду.

С тех пор слова на древнем свитке, полуистлевшие, как нитки, словно кошмарные улитки за грань папируса ползли, распространяясь по планете как слухи, вирусы и дети, проникнув через как их… эти… в беспечных жителей Земли.

Теперь мы знаем: всё пропало. Всего на свете стало мало. Нет от Урала до Урала (хоть обойди весь шар Земной) ни капли, ни песчинки смысла. И вёдер нет и коромысла. НАТО распалось. Нефть прокисла. Заглох коллайдер. Ой-ё-ёй!

А вот по мнению К. А. Пиццы текст представляет небылицы апокрифической столицы. «В общем и целом это бред, фейк фармазона и тупицы, версификация амбиций. Чушью подобных дефиниций, увы, загажен интернет. Мы не дадим и не позволим ходить народу по мозолям, ибо сие к фантомным болям приводит общество всегда.»

Итак, есть пара разных мнений. Как я устал от затруднений в семантике, взопрел от прений! Чешется сильно борода.