Текст книги "Книга"

2

 
Приехал к Пану братец Кир.
Ловкач, холёный бородач,
высокоразвитый тапир
встречает гостя. Главный врач
коллег толпою окружён.
Кир окружён толпой коллег.
Везде со свитой ходит он,
как знатный древнеримский грек.
Суровый взгляд его очей
червлёных долог и остёр
пронзает вежливых врачей,
вгоняет в краску медсестёр.
Сквозь расступившийся вольвокс
толпы главврач и чемпион
идут в просторный чистый бокс,
куда был Пан переведён,
пока приветственную речь
читали сам и первый зам,
стремясь приехавших отвлечь
лихих гостей на полчаса.
 
 
Бокс. Телевизор на стене.
Цветочки в вазе на столе.
Ель живописная в окне
с дуплом в стволе. Павлин в дупле
вцепился пальцами в коры
неровный край, чтоб не упасть
вон из дупла в тартарары.
Одна, но пламенная страсть
сжигает Пана. Встав кольцом,
вокруг него стоят врачи
и Кир с друзьями. Пан лицо
одно лишь видит, и молчит
в ответ на братские слова:
«Привет, братишка! Как дела?
Вот фрукты, ягоды, халва.
Приехать мама не смогла,
но испекла тебе пирог
и мне велела передать
его тебе. Вот чай и сок».
Молчит Панкрат. Скрипит кровать.
В окошке мается павлин.
Панкрат не сводит глаз с Л.В.
Влюблённый взгляд её маслин
направлен Пана чуть левей —
на кириллический анфас.
Несчастный, выпав из дупла,
у посетителей вон с глаз
исчез. Невидимый стекла
экран издал беззвучный крик.
Прекрасной птицы хвост мелькнул.
Не оставляющий улик,
бедняжку сцапал Вельзевул.
 
 
Дежурный свет размытый. Грёз
хитросплетения. Отбой.
Больные спят. Кирилл увёз
Любовь Васильевну с собой.
Феррари красный провожал
потухшим взором грустный Пан.
А в груде фруктов, как кинжал,
торчал двусмысленный банан.
 
 
Панкрат в сырой больничный двор
пустынный вышел. Там курил
моржовый дед свой Беломор
на лавке справа от перил
отполированных крыльца.
И тень фонарного столба
на сложный падала лица
рельеф. Затейница судьба
давно работала над ним
как резчик. И следы резца
сквозь едкий папиросный дым
чернели. Маской мертвеца
лицо казалось, но горел
в глазах слезящихся огонь,
и не теряла вкус к игре
души поющая гармонь.
 
 
«В ногах упорных правды нет.
Не стой, как статуя. Присядь»,
кивнул на край скамейки дед.
«Лет сто назад планета вся
была обыскана. Пигмей
цивилизован, хант и айн.
И пятна белые на ней
пятноуборочный комбайн
в другие выкрасил цвета.
Где вёрст на двести хуторок
один скрывала красота
природы девственной, порок
гордыни бесится теперь.
Всю рыбу выловил из рек,
в лесах побил глухих тетерь
и чутких зайцев человек.
В Одессу прадед мой кефаль
в шаланде полой привозил.
Мой дед укладывал асфальт.
Отец писал статьи в Мурзил-
ку (был тогда журнал такой)
про электрическую цепь,
про космос, атом. А на кой
всё это делалось? Где цель?
Где сверхзадача? Где, блин, смысл?
Как ни клади за пазлом пазл —
всё несходняк. То слишком кисл,
то сладок, то испорчен масл
перенасыщенностью, то
воняет результат труда.
И знать заранее никто
ни в коей мере никогда
не может, чем закончится
осуществление идей.
Финал счастливого конца
потусторонний чародей
не даст увидеть наяву.
Всё это сильно злит меня
и остальных. Но я живу
и остальные, семеня
куда-то в будущее, где
финальный зиждется конец».
 
 
Старик порылся в бороде
и вынул выпавший зубец.
Он был, похоже, удивлён,
в увядших пальцах зуб вертел.
И, рассмотрев со всех сторон,
закончил мрачно: «Им я ел».
 
 
А в зубе том узрел Панкрат
эмалированный намёк —
апофеоз земных утрат.
Инсайт несчастного увлёк,
лишив последнего ума,
в даль, в неизвестность, в холод, в ночь
из тесноты социума,
из прочных симулякров прочь.
Скитальчество – немногих масть.
Иди, пока не надоест.
Панкратом овладела страсть,
охота к перемене мест.
 

2а

 
Коня игрушечного прыть,
взмах деревянного меча
до смерти с детства не забыть,
пока порхаешь как свеча,
невольно пляшешь на ветру,
стряхнуть пытаясь страх вины,
или подобно комару,
исполнив танец в честь войны,
вонзаешь жала остриё
в непримиримого врага,
чьё кровеносное сырьё
вкусней любого пирога.
 
 
Тех впечатлений детских лет
слоями пыльными покрыт
едва виднеющийся след.
Он под обломками корыт,
в лавровых зарослях побед,
в заветах ветхих истончён.
Запутан сменой зим и лет,
цивилизациями, он.
И нам его не расплести
окаменевших нитей. Твердь
кулачной спаянной горсти
разрушить может только смерть
или безумие среди
рациональности благой,
когда народа впереди
идёт юродивый нагой
 
 
За годом год, сквозь дождь и снег
по-над сырой корой земной
проходит мёртвый человек.
Напрасно память, стужа, зной
хотят его остановить,
вдавить как мошку в твердь коры.
Пути невидимую нить
обозначают комары
и мухи, падшие теней
немые ангелы в грязи,
блеск электрических огней,
разгруппированных вблизи
фундаментального жилья,
в ночь иссякающий вдоль трасс,
поля пронзающих жнивья,
холодный месяца анфас,
непостижимых полный сил,
с него струящихся как сок,
сон, что еси на небеси.
 
 
Идёт на северовосток
через равнины и холмы,
северозапад, наугад
пересекая царства тьмы,
где грезим мы, мертвец Панкрат.
Свет фар выхватывает скот
из рук теней в посевах лжи.
Панкрат презумпции не ждёт
и не от счастия бежит.
 
 
Автомобиль несётся вдаль
мимо пасущихся коней.
Ногой утоплена педаль.
Ява в руке дымится. «Эй»,
перекрывая рёв движка,
смеётся спутник. «Тормози!»
И, оголив пупок брюшка,
заходит драйвер в магазин-
чик придорожный, где людей
в помине нет. Зато есть мух,
на полках танец лебедей
вяло танцующих, до двух,
примерно, сотен, упырей
пять местечковых типа «Мы
тебя не знаем. Поскорей
давай нам денежки взаймы.
Вход – рубль. Выход вряд ли есть.
Не повернуть оглобли вспять.
Тебе придётся с нами сесть
и выпить водки литров пять»
Потом – забвение. В овраг
тебя толкают. Вразнобой
ногами бьют и сяк и так.
Потом поют заупокой
душещипательный шансон,
шатаясь, бычась, уходя
в пахучий мрак, в вечерний звон
к сивушным радостям. Хотя,
такой возможен вариант,
но в роуд-муви нам милей
 
 
такой: Уютный ресторант.
Парковка автомобилей.
Заправка «Exxon» или «Shell».
Официанточки милы.
Жрут Биллы, Мэри вермишель
с куриной плотью. На столы
локтей фривольно не кладут.
Лакают пиво, говоря
про мерный быт и мирный труд
негромко. Возле фонаря
парковки ровной на краю
остановился «Форд-мустанг».
Sweet child, скучающий в раю,
с полуулыбкой на устах,
расслаблен, но в глазах напряг
искрит десятком тысяч вольт.
Дверь о косяк тихонько «бряк».
Мещане пялятся на кольт.
Немая сцена. Рты с лапшой
открыты. Тишину сигнал
микроволновки небольшой
меланхолично разорвал.
Усатый фермер, словно куль,
официанточка, дрожа,
упасть спешат под градом пуль
на чистый пол. Одни лежат,
как это водится, ничком.
Другие смотрят в потолок.
И лишь мамаша с грудничком
сидит, зажавшись в уголок.
Ребёнок плачет, как дитя.
Мамаша сдерживает вой.
И пули, весело свистя,
летят над каждой головой.
 
 
Спектакль окончен. Спрятан кольт.
Артистом цирка собран кэш.
Криминогенный Чайльд Гарольд
уехал. О, читатель, ешь
без опасения теперь
куриный свой окорочок!
Не постучится гангстер в дверь.
И не заплачет грудничок.
 
 
Скользят по зеркалам очков,
по льду холодных сытых глаз
немые тени дурачков,
неактуальные для нас.
Их регистрирует зрачок.
«Когда я ем, я слеп и нем» —
зрачку перечит мозжечок.
Он занят потреблением.
В упор не видит нищих он.
Орлы не ловят певчих мух.
Лопух не более, чем фон.
Не интересен нам лопух.
Маршу прогресса невпопад,
неуловимый идиот,
минуя социум, Панкрат
не знает сам, куда идёт.
Мы смотрим сквозь него туда,
где магнетический успех
как путеводная звезда
горит, обманывая всех.
 

2б

 
В лесах сибирских не найти
гипотетический курган.
К нему от века нет пути.
Зной, стужа, ливень, ураган
отводят страннику глаза.
Цель тут и там и здесь. Но здесь
тебе пройти никак нельзя.
Другой дорогой мимо лезь.
Не счесть замков. Подбор ключей —
игра для спящего ума.
В мир мирриадами очей
глядит из недр немая тьма.
Обозревает вечный миг
немая тьма со всех сторон.
Меняет свой нетленный лик
в калейдоскопе бликов Крон.
Он в яне – инь. Он в ине – янь.
Ему всё видно. Он незрим.
Святого видим или пьянь,
когда встречаемся мы с ним.
Нам представляется паяц,
Рокфеллер, поп, Наполеон,
Котовский, Волчек и заяц
и др. и пр. А это Он.
 
 
Течёт сознания поток,
вращая жёрнов волевой.
Сквозь пену мыслей шёпоток
шутливый слышится Его.
Непросто Слово различить
в ментальном шуме головы.
И лишь в глуши, во мгле ночи,
в невнятном шелесте травы,
в кристаллах утренней росы,
во взмахе птичьего крыла
на краткий миг мелькает смысл.
И снова бла-бла-бла-бла-бла
блажит рассудок в суете.
Бежит по нервам слабый ток.
Слова петляют из сетей
нейронных в мутный омуток.
 
 
Но, если мёртвый человек
по-над сырой корой земной
за годом год сквозь дождь и снег,
болезни, память, стужу, зной,
глаза раскрыв и зубы сжав,
сплошной рассеивая бред,
бредёт по острию ножа,
мысли смолкают, гаснет свет.
И в наступившей тишине
тьма как стоячая вода,
как невесомость, как желе.
Из ниоткуда в никуда,
копаясь пальцем в бороде —
гнездовье волосатой тьмы,
шагает по сковороде,
что называем жизнью мы,
Панкрат пешочком налегке
под волчий вой, под птичий гам.
Зовёт бродягу, вдалеке
ещё не видимый, курган.
 
 
Гипноз вращения светил
и смены дней, имён и дат
рыбёшке выплыть из сети
на волю вольную не даст.
Куда ни кинь, повсюду год,
как бесконечная стена,
уходит вдаль отсюда вот.
Плыви, лети, иди ты на
манящий иллюзорный свет
вдоль пёстрой времени стены.
Припев «„Покоя в жизни нет“»
дробит на части песни-сны.
Несчастья в мире есть и сча-
стий сочных радужных набор.
Панкрат глядит, покой ища,
но видит времени забор.
 
 
В заборе щель. Оттуда пёс
мохнатый вылез на простор.
Без слов, взаправду и всерьёз
клыки к Панкрату он простёр.
Собачий сын прохожим вслед
привык внезапно выбегать.
Рыча «„Покоя в жизни нет“»,
чужую ногу сзади хвать.
Отскок, оскал и вновь прыжок.
Пронзает боль окорочок.
Броски парируя, дружок,
вертись, пляши, как дурачок.
Насквозь прокушена икра.
Свисают брючин лоскуты.
Всё дело в том, что жизнь – игра.
Марионеткой пляшешь ты.
А пёс резвится, веселясь,
насупив бровь, ощерив пасть.
На тыловую ипостась
объекта он спешит напасть.
Прячь от него филейный край.
Не стой к агрессору спиной.
Вертись, крутись, пляши, играй
по воле псов в собачий бой.
 
 
Листву зелёную коле-
блет скорость ветра – 3 м/с.
И влажность в норме и давле-
ние. Везде осадков без.
Из урбанизма пастуха
ведут коровы погулять.
Температура воздуха
24 – 25.
Снял аббревиатуру «„ВОЗ“»
с глаз информационный Вий.
Не в тренде авитаминоз.
Прочь актуальность пандемий.
Казалось бы, пришла пора
о светлом будущем мечтать.
И вдруг из тайных недр двора
пёс появляется, как тать.
Неважно гёл ты или бой
и сколько ты имеешь прав.
Барбос глумится над тобой,
твой имидж и покой украв.
Ты суетишься и кричишь.
Очки и шляпа набекрень.
Лицо твоё и твой престиж
испортила собачья хрень.
Поблизости строение.
Но пёс к нему отрезал путь.
Сменилось настроение.
Покоя в мире нет отнюдь.
На все сто проц, наверняка
прильнул к окошкам чёртов двор,
и лыбится издалека
на твой конфуз, на твой позор.
От смеха сморщены носы,
трясётся в пузах требуха.
Смеются гады, суки, псы
ха-ха-ха-ха-ха-ха-ха-ха.
Смеются дети, старики
хи-хи-хи-хи-хи-хи-хи-хи.
А ты, как тополь у реки,
один перед лицом стихий.
 
 
Стихиям свойственно порой
едва заметно сзади тлеть,
пока ты гордо, как герой
на мир пытаешься смотреть.
Глядишь ты важно сверху вниз,
расслабился и страх забыл.
И вдруг откуда ни возьмись
весь мир вгрызается в твой тыл,
прикинувшись дворовым псом,
чтобы напомнить, кто ты есть.
Ты был, как ангел, невесом.
Теперь на стул не можешь сесть.
Лавровый ты носил венок.
Твой рейтинг поднимался вверх.
Теперь ты плавленный сырок.
А над тобой дамоклов смех.
Ты через пропасть бытия
прогресса перекинул мост.
Теперь твоё святое «„Я“»
летит в клоаку псу под хвост.
Хранили ВПК и ФСИН
тебя от Хаоса всегда.
Но нет спасения от псин,
что появляютя сюда
из подсознательной глуши
вселенной карой роковой.
Крутись теперь, кричи, пляши
марионеткой таковой.
 
 
Остановившись, задержав
судьбы тугую тетиву,
на пике мира миража
вдыхая неба синеву,
Панкрат на яростного пса,
как на несчастную Муму
глядит, и улыбается
весьма приветливо ему.
Пёс поднял ногу над кустом,
обрызгал самку стрекозы,
вильнул размашистым хвостом
и Пану показал язык.
Тот повернулся и побрёл
в весеннюю сырую тьму.
Как этот (как его? орёл?)
за Паном потрусил Муму.
 

3

 
А в это время брат Кирилл
непререкаемый атлет
в подборках новостных парил
червонным ангелом побед.
Без поражений сто боёв
провёл Кирилл, взорвав эфир.
О нём Бразилия поёт.
На Голливуде сняли фильм
«„Кир против Челопаука“»
и «„Страшн ган“» на би-би-си.
Звезда шансона Зоя К.
о нём рыдает из такси.
Он в списке Форбс спортсменов из
самый богатый господин.
С ним президенты ручкались,
премьерминистры, принц один.
Всех версий, видов и цветов
он пояса заполучил.
Он рекламирует Веттон,
Лойс-Ройс, Нью бэнэнс, Фуманчи.
 
 
Однако, прост по-прежнему
Кирилл, друзьям старинным рад.
Покоя не даёт ему
вопрос, куда же делся брат?
Гавриле, чей образ мыслей
всегда не совпадал с УК
с самых младенческих яслей,
доверил Кир найти братка.
Изрядно Кира фанател
асоциальный Гавриил.
Послал он весть по босоте
поднять орлов, волков, горилл
на поиск Пана. Там и тут
бродягу ищут, все пути
перекрывая. И найдут.
Попробуй только не найти!
И сам Сан Саныч Рычагов
(госномер 7777 ЖИЛ)
куратор многих очагов
свои услуги предложил
Кириллу в ведомстве одном
с тройным неизреченным дном.
И англичанин мистер Пэк,
спец при посольстве гбр,
весьма весёлый человек,
шалун, но и не без манер,
шепнул Кириллу как-то днём,
случайно мимо проходя:
««Все ищут. Ну, а мы найдём
его, немного погодя.»»
 
 
Экстрасенсориха Блава,
глядя на фото беглеца,
смахнула краем рукава
прочь выражение лица.
Стала похожа на Ягу,
ушёл которой от Кащей.
Блава сказала: «Не могу
припомнить я таких вещей.
Не вижу даль дороги я.
Не слышу мысль его, увы.
Медью терминология
звенит в копилке головы
моей. Астральные огни
наитий от меня бегут.
Влечёт неведомый магнит
Панкрата вглубь сибирских руд.
Передо мной стена огня.
Тает ангел-хранитель мой.
Янь оторвался от иня.
Что с моей стало головой?
В ней чей-то глаз, как острый кол.
И в нём самом полно очей.
Вокруг Панкрата файервол.
Твой брат в агатовом луче
плывёт к источнику луча.
Я чую только слабый след.
Мне в сердце острие меча
судьбы вошло. Как больно! Нееееет!»
 
 
Она сползла мешком под стол.
Со лба отклеился, погас
под яростный предсмертный стон
декоративный третий глаз.
В глазу мигнул светодиод
прощально, и померк навек.
Все смертны. В мир иной уйдёт
светодиод и человек.
А в хриплом стоне слышен был
скрежет сломавшихся светил.
Там ворон кваркал, ветер выл
глухую фразу: «Не найти…»
 

3а

 
Через равнины и холмы
к неясной цели наугад,
пересекая царства тьмы,
перемещается Панкрат.
Четыре года позади.
Нет счёта вёрстам за спиной.
В сердце желаний хор затих.
«Завтра» покрыто пеленой.
 
 
«Не верю!» – скажет резонёр, —
Так не бывает! Чепуха!»
Шутник насмешкой резанёт:
«Повесть о поце «Жизнь лоха».
Бывалый молвит: «Дребедень!
Он птица что ли, пёс, верблюд?
Что жрать он будет каждый день?
Там сдохнет сам, а там убьют.
Возьмут за шкирку и – на цепь
с тяжёлым камнем на конце.
Трудоустроиться в рабы
рискует волею судеб
бомжара, битым вечно быть.
За угол, кнут и чёрствый хлеб,
помня про боль, забыв про сон,
вдыхая пыль в сплющенный нос,
на morally depraved person
работать до кровавых слёз
рискует ежедневно он.
Права имееет со скотом
вровень. Может про закон
петь в яме ночью рваным ртом.
Тема Панкрата – дребедень!
Он птица что ли, пёс, верблюд?
Что жрать он будет каждый день?
Там сдохнет сам, а там убьют.
Ну ладно, месяц или три
перекантуется Панкрат.
А там – метели, упыри
и трасса шесть шесть шесть на ад».
 
 
Но это правда. Человек
оставил вдруг стационар.
Шёл быстро двадцать первый век.
А человек, по сторонам
не глядя, шёл вперёд пешком.
Перед собой молча глядел.
Был подпоясан ремешком.
Под небом спал и редко ел.
 
 
Вопрос «Ту би или не би?»
неактуален, если ты
зимой на берегу Оби
без провожатых из ханты,
в рубашке, тренничках, босой,
в лесу бобылишь. А мотив
декабрьской пурги косой
не навевает перспектив.
Дилемму «Быть или не быть?»
на санфаянсе хорошо
расслабившись в башке крутить.
Философу ответит: «Шо?»,
тайга вопросом на вопрос,
осклабившись и подивясь.
Ель зашумит глумливо: «Что-с?»
Позёмка колко свистнет: «Ась?»
А росомаха, отворя
пасть, потеряет глухаря.
Тот побежит, не чуя ног,
сметая зайцев, во весь дух.
Вопроса слышать он не мог.
К пижонским он вопросам глух.
 
 
Вот, предположим, ты в окно
на даче смотришь, как авгур
гадая, сколько днесь дано
изменчивых температур.
Их смену не определить на глаз.
Воздух невидим. Это ж газ!
И ты идёшь в который раз
в ближайший ветошный магаз,
чтобы термометр купить,
орешков, воблы и запить.
А на витрине лом, лак, лук,
термометров недорогих
семнадцать идентичных штук.
И градусов ассортимент на них.
+19 на одном.
Другой фиксирует +3.
На том вон столбик лёг на дно,
сполз в абсолютный нуль внутри.
Ты возвращаешься. «Мамуль!» —
кричишь в распахнутую дверь,
и видишь абсолютный нуль.
И ледяной хрустящий зверь
идёт к тебе сквозь коридор.
Зрачки впиваются в зрачки.
Ты навзничь падаёшь теперь.
А сзади были кабачки!
А сзади рос ещё укроп,
зелук, петрушка и редис.
Ты их убил. Вогнал их в гроб.
Жуй теперь крокус и нарцисс
за то, что хочешь, твою гать,
везде соломки впредь постлать!
 
 
А вот Панкрат идёт вперёд,
не радуясь и не хрустя.
Его несёт круговорот
Вселенной к острию гвоздя,
не видимого никому,
хотя перед глазами он
у всех. Гвоздь, вбитый в свет и тьму,
для всех – единственный закон.
Повсюду он перед тобой
маячит. Но не видишь ты
его. Не вникнув ты в суть, – бой,
любовь, страх, ненависть, мечты
мультяшные глазами ешь.
То видишь страстных каллипиг
без прозаических одежд,
то страшной пытки долгий миг.
Как центр мишени, мира ось,
навечно в бесконечность врос,
пронзая всё и всех насквозь,
наш собственный незримый нос.
 

3б

 
Его влечёт поток в курган.
Он не сопротивляется
инвазиям фата-морган.
Вот повесть, вроде бы, и вся.
Кода сонаты. Здесь бы, блин,
стоп кадр нужен, по уму.
 
 
Справа вверху летит павлин.
Слева внизу бежит Муму.