Текст книги "О геологии, происшествиях, случаях на охоте и рыбалке. Книга 2"

ЭЙТАН ЛИНКО

«СЛУЖЕБНАЯ ДРУЖБА»

Года полтора назад на одной Тель Авивской стройке погиб строитель, араб. Провели расследование – несчастный случай, никто не виноват. Но часть рабочих стали обвинять в его смерти крановщика. И даже угрожать ему.

И вот мне все это обьясняют в моей компании и добавляют – мы отправляем тебя его заменить. На недельки две. Пока постоянного крановщика туда не найдем. Но ты не волнуйся. К тебе то претензий у них нет. Короче, если что – сразу звони. Мы тебя спасем.

Вообщем, ехать туда, как вы понимаете, я особым желанием не пылал. Не было такого, что я не мог заснуть ночью от предвкушения поездки.

Тем более, что строители – арабы, которые мне попадались, итак никогда не отличались покладистым характером. С китайцами, например, работать в 600 раз спокойнее.

И вот захожу я на эту стройку. А там сидят несколько арабов и пьют кофе. И когда замечают меня, их глаза становятся такие «добрые, добрые».

Я здороваюсь и говорю – Я крановщик. Куда мне лучше велосипед поставить?

И один из них – Никуда. Я говорю – Ясно, сюда значит. И ставлю его к стенке. Тогда он мне – Ты что меня не понял? Вы что все крановщики такие? Ты тоже нас убивать пришел?

И встает с молотком в руке.

Несколько мыслей пронеслось в моей голове – первая: «Ну, может гвоздь просто срочно забить решил? Вторая – Ко мне то претензий у него нет. И последняя – Кажется пора вспомнить чему меня 8 лет учили на каратэ».

И я поднял железный прут. Остальным строителям это не очень понравилось. И они тоже встали, взяв в руки разные невинные мелочи, типа арматуры.

Вообщем, как вы поняли, все предвещало, что утро будет добрым. Но тут из дома вышел их прораб.

То, что это прораб, я сначала совсем не подумал. Это был просто какой то Омар Хайям. Потому что он был в чалме и с книгой в руке! На стройке!

Он одним взглядом оценил «дружескую» обстановку и спокойно сказал – Доброе утро, брат. Заходи, дорогой. Выпьем кофе, поговорим. А потом уже будешь поднимать всякие железки.

И обняв меня свободной рукой, завел внутрь. Не знаю от чего я был больше в шоке – от «радушной» встречи строителей или от этого парня. Но мое впечатление от него росло с каждой минутой.

Он налил мне кофе. Заверил, что никаких наездов со стороны рабочих больше не будет. Обьяснил, что особо горячий, с молотком просто друг погибшего строителя. И его можно понять. Но скоро он остынет и снова станет хорошим парнем.

«Омара Хайяма» звали Ахмад. И я вам клянусь, так приятно мне еще ни с кем не работалось. Так вежливо и интеллигентно со мной еще никто не говорил. Тем более на стройке, по рации. А, согласитесь, это очень странно вместо привычного: «Але, ты че плохо слышишь? Давай наверх!» Услышать: «Брат мой, подними чуть выше, пожалуйста. Если тебя это не затруднит?»

Утро следующего дня я опять начал с чашечки кофе с Ахмадом. И тут он меня еще больше удивил. Оказалось, что он самый настоящий суфий! Как Омар Хайям! И тоже как и я занимается духовным развитием. Только я – мудростью с еврейскими корнями – каббалой, а он мусульманской мудростью. И оказалось, что в наших знаниях так много общего, что из за увлекательной беседы он с каждым днем отпускал меня на кран все позже и позже. И вместо 7.15 я иногда начинал работать около 8.

Как то, одним утром Ахмад мне говорит – Ты видел, что все мои ребята каждый день молятся? Так вот, до того, как погиб Амир, молились только пару из них. Как им обьяснить, что Всевышний – это закон любви, которому нужно соответствовать, а не просто просить избавить от несчастий. – Точно. И что это соответствие Высшей Силе достигается молитвой не за себя, а за других. И только тогда и у тебя самого все будет в порядке. – Верно, Эйтан. Все как у нас. Удивительно. – Слушай, Ахмад. Может мне сегодня все таки залезть на кран?

Не знаю, возможно когда нибудь я бы стал приходить на работу только побеседовать с Ахмадом, но дней через десять меня послали на другой обьект и наша «служебная дружба» закончилась.

На прощание мы обнялись как настоящие братья. Несмотря на то, что я еврей, а он араб, то ощущение духовной близости, которое между нами возникло, останется со мной навсегда.

И закончить я хочу словами об этом мудрого Омара Хайяма: «Ты думал ли о том, что предок наш – Адам?

Хоть мы разобщены благодаря векам, Чужими кажемся и чуждыми друг другу, Родство – мое с тобой – нельзя оспорить нам».

= = = = = = = = = =

ВЛАДИМИР АРСЕНЬЕВ

НЕОБЪЯСНИМОЕ ПРИРОДНОЕ ЯВЛЕНИЕ

Ровно 82 года назад, 18 сентября 1938 года, на полуострове Ямал произошло необъяснимое природное явление: рано утром очень резко стало темно, видимость составляла не более одного метра. В наступившей тьме на землю очень низко опустились облака (тоже темные), поэтому запущенные геологами сигнальные ракеты были бесполезны – их просто не было видно. Также перестала работать радиосвязь. Отрывок из статьи метеоролога В. Андреева в журнале «Природа»: «В 8 час. 30 мин. отмечено уменьшение света. Одновременно окраска облаков, особенно в местах разрежения, начала приобретать желтовато-бурый, местами красно-бурый оттенок. К 9 часам освещение резко изменилось; казалось, что рассматриваешь все через темный светофильтр. … К 10 час. 30 мин. небо и земля не отличались друг от друга по освещению и окраске: все казалось однородным, черным, абсолютно лишенным света». Необъяснимая темнота окутала в тот день огромную территорию площадью несколько сотен квадратных километров: Обская губа, Ямал, побережье Карского моря. По свидетельствам очевидцев, местные пастухи-ненцы решили, что это религиозное предзнаменование: «Солнце умерло, что будем делать?», – говорили они. Через несколько часов темень также резко и неожиданно пропала, как и появилась. Черные тучи рассеялись, но до сих пор причина происшедшего в тот день на Ямале остается нерешенной загадкой.

Ненецкая окружная контора связи

Георгий Липскеров, 1949 год, Ненецкий национальный округ, МАММ/МДФ.

= = = = = = = = = =

ЕВГЕНИЙ ШЕНКМАН

(ГЕОЛОГИ О СЕБЕ)

Полевая геологическая сумка

 
Старая полевая сумка…
Случайно, из шкафа, на дне
Истертая кожаная, чуть сырая
Вот, лежала тут в глубине…
Давние вспомнил маршруты
Где путь болотом лежал
Отдых от ветра минуты
Когда за скалы вставал
Сюда вот ложилась карта,
«Пикетажка» и карандаш,
Амулет от дочки «для фарта»
Мол, приедешь обратно отдашь….
Фото нужное здесь лежало
Запечатанное в пакет
Еще что-то здесь не хватало…
А! Конечно, заветный конверт!
В том конверте письмо лежало
Оно грело под хладным дождем
Что в родное тепло меня звало
Где мы были с нею вдвоем…
Ни письма, ни конверта, ни фото…
Лишь потертая сумка лежит
И вокруг не тепло, а болото
И на сердце сквозь дыры пуржит…
 

= = = = = = = = = =

КОНСТАНТИН КОРОВИН

ВОСПОМИНАНИЯ О РУССКОЙ РЕВОЛЮЦИИ

«Во время русской смуты я слышал от солдат и вооруженных рабочих одну и ту же фразу: «Бей, все ломай. Потом еще лучше построим!»

Странно тоже, что в бунте бунтующие были враждебны ко всему, а особенно к хозяину, купцу, барину, и в то же время сами тут же торговали и хотели походить на хозяина, купца и одеться барином.

Весь русский бунт был против власти, людей распоряжающихся, начальствующих, но бунтующие люди были полны любоначалия; такого начальствующего тона, такой надменности я никогда не слыхал и не видал в другое время. Это было какое-то сладострастие начальствовать и только начальствовать.

Что бы кто ни говорил, а говорили очень много, нельзя было сказать никому, что то, что он говорит, неверно. Сказать этого было нельзя. Надо было говорить: «Да, верно». Говорить «нет» было нельзя – смерть. И эти люди через каждое слово говорили: «Свобода». Как странно.

Ученики Школы живописи постоянно митинговали, с утра до глубокой ночи. Они реформировали Школу. Реформа заключалась в выборе старост и устройстве столовой (которая была ранее, но называлась буфет). Странно было видеть, когда подавали в столовой какую-то соленую воду с плавающими в ней маленькими кусочками гнилой воблы. Но при этом точно соблюдался черед, кому служить, и старосты были важны, распоряжались ловко и с достоинством, как важные метрдотели.

Трамвай ходил по Москве, но только для избранных, привилегированных, т. е. рабочих фабрик и бесчисленной власти. Я видел, что вагоны трамвая полны; первый женщинами, а второй мужчинами рабочими. Они ехали и не очень складно пели «Чёрные дни миновали».

Власть на местах. Один латыш, бывший садовник-агроном, был комиссар в Переяславле. По фамилии Штюрме. Говорил мне: «На днях я на одной мельнице нашел сорок тысяч денег у мельника». – «Где нашли?» – спросил я. – «В сундуке у него. Подумайте, какой жулик. Эксплуататор. Я у него деньги, конечно, реквизировал и купил себе мотоциклетку. Деньги народные ведь». – «Что же вы их не отдали тем, кого он эксплуатировал?» – сказал я. Он удивился – «Где же их найдешь. И кому отдашь. Это нельзя… запрещено… Это будет развращение народных масс. За это мы расстреливаем».

Учительницы сельской школы под Москвой, в Листвянах, взяли себе мебель и постели из дачи, принадлежавшей профессору Московского университета. Когда тот заспорил и получил мандат на возвращение мебели, то учительницы визжали от злости. Кричали: «Мы ведь народные учительницы. На кой нам чёрт эти профессора. Они буржуи».

Я спросил одного умного комиссара: «А кто такой буржуй, по-вашему?» Он ответил: «Кто чисто одет».

После митинга в Большом театре, где была масса артистов и всякого народа, причастных к театру, уборная при ложах так называемых министерских и ложи директора, в которых стены были покрыты красным штофом, по окончании митинга были все загажены пятнами испражнений, замазаны пальцами.

– Что бы тебе хотелось всего больше получить на свете? – спросил я крестьянина Курочкина, бывшего солдата.

– Золотые часы, – ответил он.

– В Дубровицах-то барыню, старуху восьмидесяти лет, зарезали. За махонькие серебряные часики. Генеральша она была.

– Что ж, поймали преступника? – спросил я.

– Нет, чего, ведь она енеральша была. За ее ответа-то ведь нет.

Один коммунист, Иван из совхоза, увидел у меня маленькую коробочку жестяную из-под кнопок. Она была покрыта желтым лаком, блестела. Он взял ее в руки и сказал:

– А все вы и посейчас лучше нашего живете.

– А почему? – спросил я. – Ты видишь, Иван, я тоже овес ем толченый, как лошадь. Ни соли, ни сахару нет. Чем же лучше?

– Да вот, вишь, у вас коробочка-то какая.

– Хочешь, возьми, я тебе подарю.

Он, ничего не говоря, схватил коробочку и понес показывать жене

.

Нюша-коммунистка жила в доме, где жил и я. Она позировала мне. У ней был «рабёнок», как она говорила. От начальника родила и была очень бедна и жалка, не имела ботинок, тряпками завязывала ноги, ходя по весеннему снегу. Говорила мне так:

– Вот нам говорили в совдепе: поделят богачей – всё нам раздадут, разделят равно. А теперь говорят в совдепе-то нам: слышь, у нас-то было мало богатых-то. А вот когда аглицких да мериканских милардеров разделют, то нам всем хватит тогда. Только старайтесь, говорят.

Тенор Собинов, который окончил университет, юридический факультет, всегда протестовавший против директора Императорских театров Теляковского, сам сделался директором Большого оперного театра. Сейчас же заказал мне писать с него портрет в серьезной позе. Портрет взял себе, не заплатив мне ничего. Ясно, что я подчиненный и должен работать для директора. Просто и правильно.

Шаляпин сочинил гимн революции и пел его в театре при огромном числе матросов и прочей публики из народа.

К знаменам, граждане, к знаменам,

Свобода счастье нам несет.

Когда приехал домой, то без него из его подвала реквизировали все его вино и продали в какой-то соседний трактир. Он обиделся.

– Теперь никакой собственности нет, – говорил мне умный один комиссар в провинции. – Всё всеобчее.

– Это верно, – говорю я. – Но вот штаны у вас, товарищ, верно, что ваши.

– Не, не, – ответил он. – Эти-то вот, с пузырями, – показал он на свои штаны, – я от убитого полковника снял.

В Тверской губернии, где я жил в Островне, пришла баба и горько жаловалась на судьбу. Помер у нее сын, выла она, теперь один остался.

– Еще другой сын, тоже кормилец хороший. Не при мне живет, только приезжает.

– Что же, тетенька, он работает что? – спросил я.

– Да вот по машинам-то ездит, обирает, значит. Надысь какую шинель привез, воротник-то бобровый, с полковника снял. Этот-то хоша жив, кормилец.

В Школу живописи в Москве вошли новые профессора: Машков, Кончаловский, Кузнецов, Куприн – и постановили: отменить прежнее название. Так. Преподавателей называть мастерами, а учеников подмастерьями, чтобы больше было похоже на завод или фабрику. Самые новые преподаватели оделись, как мастера, т. е. надели черные картузы, жилеты, застегнутые пуговицами до горла, как у разносчиков, штаны убрали в высокие сапоги, все новое. Действительно, были похожи на каких-то заводских мастеров. Поддевки. Я увидел, как Машков доставал носовой платок. Я сказал ему.

– Это не годится. Нужно сморкаться в руку наотмашь, а платки – это уж надо оставить.

Он свирепо посмотрел на меня.

Один взволнованный человек говорил мне, что надо все уничтожить и все сжечь. А потом все построить заново.

– Как, – спросил я, – и дома все сжечь?

– Конечно, и дома, – ответил он.

– А где же вы будете жить, пока построят новые?

– В земле, – ответил он без запинки.

Один коммунист по имени Сима говорил женщине, у которой было трое детей, своей тетке:

– Надо уничтожить эксплуатацию детьми матерей. Безобразие: непременно корми его грудью. А надо выдумать такие машины, чтобы кормить. Матери некогда – а она корми – возмутительно.

Коммунисты в доме поезда Троцкого получали много пищевых продуктов: ветчину, рыбу, икру, сахар, конфекты, шеколад и пр. Зернистую икру они ели деревянными ложками по три фунта и больше каждый. Говорили при этом:

– Эти сволочи, буржуи, любят икру.

К доктору Краковскому на приём пришёл солдат, говорил, что болит голова. Доктор положил его на кушетку и стал выслушивать и пощупал живот.

– Глухой черт, – закричал солдат, – тебе говорю, голова болит, а чего ты в брюхо лезешь?

Больше всего любили делать обыски. Хорошее дело, и украсть можно кое-что при обыске. Вид был у всех важный, деловой, серьезный. Но если находили съестное, то тотчас же ели и уже добрее говорили:

– Нельзя же, товарищ, сверх нормы продукт держать. Понимать надо. Жрать любите боле других.

Рыболов Василий Захаров, переплетчик, приятель мой, пришел ко мне. Смотрю, у него под глазом синяк.

– Что же это, Василий, с тобой, где это ты?

– Да чего, – говорит, – то же самое, что и было. Подошел я к милиционеру, говорю ему: «Товарищ хожалый, где бы тут пивца раздобыть, бутылочку?» А он как даст мне разá по морде, два. «Вот тебе, – говорит, – хожалый, а вот и пивцо».

На кухню моего дома в деревне вошли вооруженные солдаты и спросили у служанки Афросиньи спички и папиросы. Собака моя, колли, Марсик, спряталась под стол и стала лаять.

– Ты что, подлая, лаешь? – и хотели ее стрелять.

Афросинья заступилась за собаку, кричала:

– Почто ее стрелять, собака хорошая.

– А чего она лает, – сказали солдаты.

– Вы буржуазейного класса? – спросил меня комендант Ильин.

– Буржуазейного, – отвечаю я.

– Значит, элемент.

– Элемент, значит, – отвечаю я.

– Не трудовой, значит.

– Не трудовой, – отвечаю.

– Значит, вам жить тут нельзя в фатере, значит. Вы ведь не рабочий.

– Нет, – говорю я ему, – я рабочий. Портреты пишу, списываю, какой, что и как.

Комендант Ильин прищурился, и лицо превратилось в улыбку.

– А меня можешь списать?

– Могу, – говорю.

– Спиши, товарищ Коровин, меня для семейства мово.

– Хорошо, – говорю, – товарищ Ильин, только так, как есть, и выйдешь – выпивши. (А он всегда с утра был пьян.)

– А нельзя ли тверезым?

– Невозможно, – говорю, – не выйдет.

– Ну ладно. Погоди, я приду тверезый, тогда спиши.

– Хорошо, – говорю, – Ильин. Спишу, приходи.

Больше он не просил себя списать.

* * *

Были дома с балконами. Ужасно не нравилось проходящим, если кто-нибудь выходил на балкон. Поглядывали, останавливались и ругались. Не нравилось. Но мне один знакомый сказал:

– Да, балконы не нравятся. Это ничего – выйти, еще не так сердятся. А вот что совершенно невозможно: выйти на балкон, взять стакан чаю, сесть и начать пить. Этого никто выдержать не может. Летят камни, убьют.

Алешка Орчека со станции Титлы, где недалеко от станции была моя мастерская, пришел ко мне и рассказывал:

– Когда я на Лубянке служил, послали нас бандитов ловить на Москву-реку. Они там у реки держались. Мы идем и видим: кто-то трое в водосток лезет, большая труба-то к реке. Мы туда. Да. Они в трубу залезли. Мы их оттуда за ноги. Ну, что смеху-то было.

– Ну, они, что ж, – спросил я, – ругаются?

– Чего тут. Смеху что… – и он смеялся. – Чего ж ругаться. Они мертвые ведь. Мы их в трубе наганами всех кончили.