Текст книги "Гитлер и Гитлер"

Константин Костенко
Гитлер и Гитлер

Гитлер и Парикмахер

Женщина. Знаешь, – я сейчас спала… Я спала и мне снился такой сон… Нет, – не буду рассказывать. Не хочу… Тебе не интересно будет. Я знаю… Знаешь, – ты вообще как-то… Мне хочется, чтобы ты относился ко мне… Я хочу нежности, я хочу… всего такого… А ты… Ты перестал меня понимать… Я чувствую: ты перестал меня понимать. Ты стал относиться ко мне по-другому; не так. Как я хотела бы… Мне приснился мой старший брат. У него было такое лицо… Знаешь, – какое-то такое… Вот так – одна бровь такая… тонкая – как выщипанная, – как пинцетом… какая-то женская… А вторая бровь… И он сказал мне там… Мы сидели в комнате. Кругом – пыль; старые тряпки, одежда. Свет сквозь щели… И он сказал мне… Но тебе не интересно. Я вижу… Я это чувствую… Женщины – чувствительные существа. У женщин хорошо развита интуиция… У меня стали стареть руки… Как-то вены вылезли. Стали крупнее… Очень синие!.. Скажи: если я постарею, ты меня разлюбишь?.. Ты перестанешь меня любить?.. Я знаю, когда я постарею, – когда у меня станут старые руки, – ты перестанешь относиться ко мне, как раньше. Как тогда, – давно, в самом начале… Ты перестанешь брать меня с собой в постель. Будешь презирать меня… Но при этом ты будешь стараться не показывать, что ты презираешь… Ты ведь вежливый, воспитанный… А может быть, это не вены, а кожа делается тоньше на моих руках?!.. И от этого – вены!.. Ты знаешь, – ты лучше говори мне всё – всё, что ты обо мне думаешь, всё, что ты будешь думать… Если я перестану тебе нравиться, ты мне так и скажи. Не держи это в себе. От этого только хуже… Когда что-то держишь в себе, не даешь этому… свободы… Знаешь, что он мне сказал? Мой старший брат. Там – во сне… Подожди, подожди! – если тебе не интересно то, что я тебе говорю, – то, что сказал мне мой старший брат во сне… Мы ведь уже договорились, – я дала тебе свое разрешение: говори со мной открыто… Когда со мной говорят открыто, откровенно, мне это нравится больше, чем когда говорят намеками, загадками… Я не люблю загадок… Не люблю загадок, ребусов… Еще я никогда не любила математику… И шахматы… Меня всё это пугает! У меня мурашки появляются!.. Женщины – чувствительные существа. У них развита интуиция… Ты так и не захотел услышать про мой сон?.. Ладно, я расскажу его тебе потом, когда ты этого захочешь… Если ты захочешь, ты так и скажи мне… А если интерес так и не появится… Ты тоже скажи!.. Договорились?!.. Ну, вот и хорошо!.. Как хорошо, что мы друг друга понимаем!.. Только ты! И я!.. (Уходит.)

Появляется Парикмахер.

Гитлер. Для того чтобы быть парикмахером, требуются ловкие, быстрые руки… Нация, у которой быстрые, ловкие руки, – это нация победителей… Тебе известно, что работа рук напрямую связана с работой мышления?..

Парикмахер. Да, мой фюрер.

Гитлер. Моторика рук, – движения пальцев… Всё это каким-то непостижимым образом связано с работой языка; органов речи… Человек, у которого сильные, у которого широкие и твердые, как дерево, руки, – такой человек должен быть таким же широким, открытым… Человек с маленькими, с потными и… Человек с неприятными узенькими ладошками наверняка должен быть таким же неприятным и подлым… Если вся нация, весь народ встанет, выстроится вдоль тротуара, – если я пройду и посмотрю на вытянутые руки каждого… Таким простым способом я смогу отделить предателя от героя… Какой-нибудь подлый еврей – низкий интриган с большим горбатым носом и черными густыми усами – способен долгое время выдавать себя не за того, кто он есть. С помощью слов, – с помощью коварных и лживых слов, фраз он способен напустить на себя вид отличного человека и даже патриота… Но есть вещи, которые не поддаются лжи. И одна из таких вещей – физиология: вегетативная нервная система… Сердце бьется в груди не из-за того, что я говорю ему, чтобы оно билось. Оно делает это ежедневно и ежесекундно только потому, что оно для этого предназначено. Качать кровь по сосудам, делать ритмичные сокращения – называемые также «систолой» и «диастолой» – всё это есть работа сердца; его обязанность… И поэтому мелкие, потные – бледные и рыхлые, как тесто, – руки так же выдают того, кому они принадлежат… Бледная, рыхлая душа человека – потеющего при малейшей опасности, при малейших признаках тревоги – может принадлежать только трусу и негодяю. Который в ответственную минуту побежит с поля боя… Который не возьмет в руки флаг и не поведет за собой армию!.. Победные флаги способны держать только твердые, широкие руки!.. Ты делаешь маникюр?..

Парикмахер. Нет, мой фюрер. Я только стригу. Я стригу волосы… усы, бороды…

Гитлер. Человек должен быть разносторонним… Человек должен, обязан иметь сразу несколько навыков; профессий… И каждой из этих профессий он должен владеть так, чтобы, если вдруг придется – если этого потребует нация, – чтобы этого человека можно было использовать с разных сторон… Человек, который владеет только каким-нибудь одним навыком, – такой человек совершенно бесполезен. Он исчезает с общественной арены, как только изменяются общественные и экономические условия… Например, профессия бочара. Кому нужен человек, который всю жизнь делал бочки? Кому он нужен сейчас, в сегодняшних условиях?.. Место бочек постепенно занимают металлические цистерны… Что остается такому человеку?.. Ему остается или же совершенно устраниться, или приобрести тот навык, который потребуется для нужд нации – для сегодняшнего дня… Человек, делавший бочки, должен обладать широкими, крепкими руками… Такой человек не сможет остаться в стороне – не сможет не откликнуться на призыв нации. Такой человек, если понадобится, бросит свои бочки и встанет у плавильной печи, у штамповочного станка!.. В конце концов, он просто станет выпекать хлеб… И я уверен, что хлеб, который будет выпечен человеком с широкими руками, будет хорошим хлебом: простым, сытным и питательным… Ведь ты со мной согласишься?..

Парикмахер. Да, мой фюрер.

Гитлер. У мужчины должны быть аккуратные, небольшие усы… Мужчина с большими усами – большими, нестрижеными!.. – такое вообще можно встретить только у азиатов, – у представителей отсталых наций, неоплодотворенных культурой… Славянские бороды, азиатские усы!.. Это многое может сказать о человеке – когда он позволяет растительности на своем лице пребывать в диком, первобытном состоянии… Усы не должны мешать человеку, мужчине говорить; высказывать свои мысли… Человек с большими, разросшимися усами не может говорить. Усы должны мешать ему… Отсталые нации никогда не отличались силой суждения. Поэтому – для того, чтобы скрыть этот свой умственный недостаток, чтобы им не пришлось много говорить, – для этого они отращивают большие, длинные усы. Которые закрывают им рот… У Ницше были большие усы… Но Ницше не говорил – ему не приходилось выступать в роли оратора, – он писал книги… У Ницше были длинные, большие усы для того, чтобы они закрывали ему рот – чтобы они не позволяли ему говорить. Чтобы мысль, которая в нем родилась не выходила привычным способом: через рот, губы… Философская мысль – прежде чем, она выльется в нужную форму – должна созреть, родиться внутри мыслителя. Потом он ее запишет на бумаге… Для этого Ницше нужны были большие усы… Я могу посмотреть на твои руки?..

Парикмахер. Да, мой фюрер… Вот они.

Гитлер. Тебе необходимо научиться другой профессии…

Парикмахер. Но зачем, мой фюрер?! Какой?!..

Гитлер. Ты должен выпекать хлеб… Ты будешь выпекать хлеб для солдат, для армии… Посмотри, какие у тебя руки… Разве это руки германца?.. Ты согласен, что у тебя небольшие, слишком… бледные руки… для немца, германца?..

Парикмахер. Да, мой фюрер… Но у меня малокровие. Мне нужно больше фруктов…

Гитлер. Ты будешь делать хлеб. Будешь месить сырое тесто… Работа пекаря требует больших физических усилий… Твои руки разовьются, – станут большими, сильными, твердыми… Или ты должен будешь обучиться маникюру… Завтра ты сможешь сделать мне маникюр?..

Парикмахер. Да, мой фюрер!

Гитлер. Руки должны быть не только сильными. Они должны быть аккуратными, ухоженными… У германских рабочих должны быть широкие, твердые ладони… Но у них не должно быть грязи под ногтями! Ни за что! Никогда!.. (Уходит.)

Парикмахер. Мои руки… Мои руки… – они действительно бледные… Мне стыдно в этом признаться… Мне стыдно признаться в этом даже самому себе. Но… Мой дедушка был словаком… Да – мой дед был словаком. И он называл меня не так, как зовут меня сейчас… Он называл меня не Фриц. Он называл меня Франтишек… Я носил короткие штанишки… Мне казалось, что у меня слишком толстые бедра… У меня, на самом деле, были слишком толстые, жирны бедра… Я завидовал своим ровесникам, – мальчишкам. У которых были нормальные, узкие бедра… Я смотрел на бедра окружавших меня детей и сравнивал… Я так устал от этого! Устал всё время сравнивать… Сравнивать себя и других… Один раз я сделал подлость… Я совершил эту подлость в детстве, – это была маленькая, детская подлость, – но я… Мне это никак не дает покоя!.. У моего друга, Гюнтера, дома был маленький цыпленок, – курочка… Гюнтер любил его, – он играл с ним и приглашал меня к себе в дом – чтобы мы поиграли с этим цыпленком вместе… Мне казалось, что с появлением этого цыпленка между мной и Гюнтером как-то всё разладилось… Мне казалось, что раньше между мной и Гюнтером отношения были совсем другие – намного лучше!.. Мне казалось, что Гюнтер стал относиться к своему цыпленку так же, как он когда-то относился ко мне… И вот однажды… Один раз, когда Гюнтер позвал меня к себе домой и мы стали вместе, вдвоем играть с цыпленком… Мы заставляли его ходить по маленькому самодельному мостику, который мы сделали из школьной линейки… И вот, – когда мы были особенно увлечены этими похождениями цыпленка по узкой линейке, Гюнтера вдруг позвала его мама. Она звала его из другой комнаты. Гюнтер ушел… Я взял цыпленка… У меня были не только крупные ноги, бедра. У меня всегда были крупные, большие руки… Дедушка брал мои руки, мял их, гладил и тихо повторял: «Ты родился сильным человеком, Франтишек!..» Так вот – я взял этого маленького цыпленка, – птичку моего друга Гюнтера… И я сжал его в своих руках!.. Я сжимал его и говорил себе… Вернее, я даже ничего не говорил, – слова сами звучали у меня в голове. Эти слова произносились голосом моего дедушки, словака… Я сжимал горячее, пушистое тельце – которое, как могло, старалось сопротивляться мне, моим большим рукам, – я сжимал, то, что было у меня в руках, и тихо повторял: «У тебя сильные руки, Франтишек!.. У тебя сильные руки…» Когда я разжал руки… в них лежал цыпленок. У него были закрыты глаза. Он был мертв… Я сказал Гюнтеру, что он подавился зернышком, пшеном – которое было рассыпано в углу, рядом с крышечкой от мыльницы, наполненной чистой водой… И тут… Как раз в этот момент в дом Гюнтера и его родителей вошел мой дед… В руке у деда была суковатая палка, покрытая темным лаком… Эту трость он сделал для себя сам, – своими руками… Он вошел и сказал… Я до сих пор не могу об этом вспоминать!.. Он сказал: «Собирайся, Франтишек. Пошли домой…» И вот сейчас я смотрю на свои руки… И мне кажется… Я не понимаю: почему они стали такими бледными?.. Они до сих пор – сильные и большие… Но они… они действительно кажутся мне… бледными… У них под ногтями… грязь!.. Слишком много грязи!.. И они… бледные!.. До ужаса, до… слез… бледные!.. И большие…

Гитлер и Повар

Гитлер. Надеюсь, ты не забыл: я не ем мяса…

Повар. Нет, мой фюрер!.. Я об этом помню всегда!

Гитлер. Мясо… Почему столько людей едят мясо?.. Откуда эта тяга к… трупам, мертвечине?.. Ведь это патология – если разобраться… Ты можешь мне ответить, почему все едят мясо?.. Ты ешь мясо?..

Повар. Да, мой фюрер. Ем.

Гитлер. И в тебе нет брезгливости?.. Ты не замечаешь, что мясо – его вкус, – что это отдает трупом?..

Повар. Нет, мой фюрер… Увы, – нет.

Гитлер. Это плохо. Это… очень плохо…

Повар. Да мой фюрер… Увы, – да.

Гитлер. Тебе должно быть известно… Я должен рассказать тебе, – посвятить тебя… Чтобы ты в следующий раз… Чтобы ты знал… Ты знаешь, как легко и быстро гниет труп – человеческое тело?..

Повар. Нет, мой фюрер.

Гитлер. Слушай… Летом, на открытом воздухе или в помещении с комнатной температурой… На мертвом теле появляются такие… грязно-зеленые пятна… Они появляются уже на второй день после смерти… Сначала зелень окрашивает только живот. Потом, через неделю, зелень покрывает всю кожу, – лицо… Трупы на этой стадии почти не отличаются один от другого. У них одинаковые лица… Ты представляешь себе?..

Повар. Да, мой фюрер.

Гитлер. На вторую неделю из носа и изо рта начинает выделяться красноватая жидкость… У которой очень – очень! – неприятный запах… Заметь!.. Потом под кожей начинают вздуваться такие… большие пузыри, – которые наполнены мерзким, вонючим гноем!.. Ногти, волосы, зубы – если их легонько – очень тихо – потянуть… – всё это отваливается и выпадает совершенно без всяких сопротивлений… Тебе еще хочется есть мясо, мой друг?.. Как насчет жареной, пузырящейся колбаски на сковороде?!..

Повар. Нет, мой фюрер!..

Гитлер. А?!.. Что?!..

Повар. Спасибо, мой фюрер!..

Гитлер. Что?!..

Повар. Я знаю… – я был не прав!..

Гитлер. Но я еще не всё тебе рассказал… Слушай дальше… Ведь существуют еще и мухи, – насекомые… Вот кто с удовольствием питается нашими трупами… Поэтому мух нужно убивать уже сейчас, при жизни… Мухи – как евреи… Евреи и мухи… – это зараза, болезнь!.. Они откладывают свои мерзкие яйца в глазах трупа, в носу, во рту… – если он открыт!.. Уже на второй день – там же: в глазах, во рту – можно увидеть, как эти яйца постепенно превращаются в белые личинки, – червей. Которые, каждый день питаясь трупом, к концу второй недели вырастают до полутора сантиметров в длину!.. И при благоприятных условиях – при тепле, солнце (которые мы все так любим!) – личинки мух могут полностью обглодать труп взрослого человека, – оставить только скелет, кости – всего лишь за какие-то 30–35 дней… Это – непостижимо!.. Но это так… Сегодня у меня соберутся гости… Приготовь что-нибудь… мясное… Полагаюсь на твою кулинарную фантазию.

Повар. Спасибо, мой фюрер!.. Я рад служить!..

Гитлер. Ну… Не стоит… Пойди, съешь лучше… жареной печени…

Повар. Нет, мой фюрер! Спасибо!.. Отныне я, как вы… Я больше не ем мяса!..

Гитлер. А ты знаешь… – я все-таки хочу, – я настаиваю: пойди, принеси сюда… много мяса, белого вина – и ешь…

Повар. Но, мой фюрер…

Гитлер. Это – приказ…

Повар. Мой фюрер…

Гитлер. Что?! Что такое?!.. Ты – еврей?! Нет?!..

Повар. Нет!.. Мой фюрер…

Гитлер. Тогда – если ты не еврей – почему ты отказываешься есть мясо, – которое еще совсем недавно ты пожирал, – поглощал с такой… готовностью; аппетитом; жадностью?!.. Почему, – отчего ты так быстро меняешь свои убеждения?!.. Нет, – ты еврей, – ты самый настоящий… Иудей!.. Твой нос!..

Повар. Мой фюрер…

Гитлер. Твой нос!.. Твои… загибающиеся – слишком смуглые, слишком… изящные ресницы… глаза!.. Ты… Я…

Повар. Но, мой фюрер…

Гитлер. Вон! Вон!.. Подлая, лживая… Лживая еврейская свинья!.. Зараза!.. Мерзость!.. Вон! И сейчас же вернуться с полным блюдом копченого – жареного… тушеного мяса – трупа!.. И бутылку белого вина!.. Вина, я сказал!..

Повар исчезает.

Гитлер. Мне долго пришлось идти к вегетарианству… Во-первых, у меня начались проблемы с поджелудочной железой… Вечерами – когда я трудился, писал и размышлял при свете ночной лампы, – меня мучила изжога. За окном кричали сверчки… В детстве с остальными мальчишками я ходил купаться на озеро… Там, где я жил, было небольшое озеро… Однажды кто-то из нас поплыл к другому берегу. По берегам росла осока, камыш… Мы купались обнаженные, – совершенно естественные… Проплывая, он – тот, кто плыл на другой берег – увидел какой-то предмет, который качался на поверхности воды. Это было похоже на буй… Это оказалось утопленником. Его головой… Мы стали подплывать к нему и смотреть… Никто из нас не хотел плыть туда. Но никто не хотел показать, что он трусит… Мы плавали рядом. Под водой было видно раздувшееся тело, живот… Челка – волосы – колыхались… Я нарочно не хотел смотреть в лицо. Когда мой взгляд доходил до лица, и я начинал различать что-то такое фиолетовое, почти лишенное формы, – я тут же закрывал глаза… Я думаю, никто из нас не хотел плавать там, рядом с этим раздувшимся телом. Но мы продолжали плавать, отфыркиваться и всем своим видом показывать, что нам всё равно, что мы нисколько не боимся… Я ел сухую, полукопченую колбасу; я давился не прожаренными как следует котлетами в общественных столовых – и я всегда страдал изжогой. И отвращением!.. Это были тяжелые времена… Это было время становления… Я стал презирать людей, которые с такой жадностью набрасывались на мясо. Я чувствовал в себе какой-то аристократизм, – какое-то… пищевое превосходство. Когда я перешел к вегетарианству… Мне нравилось думать, что хоть в чем-то, – хотя бы в такой малости я превосхожу тех, кто рядом со мной… Но, честное слово, я никак окончательно не могу уйти от этого! Мне всё время хочется мяса!.. Я вижу этих людей – как переваливаются складки на их бритых затылках, шеях, когда они едят, – и я… Неужели я всего лишь – пошлое, грубое животное?!.. Неужели я никогда не смогу стать тем… кем мне предназначено быть!?..

Повар (входит с мясом). Мой фюрер!.. (Ест мясо.)

Гитлер. О-о-о!!.. Довольно; довольно!.. Вон!.. Во-о-он!!.. (Уходит.)

Повар. Вон… Вон… Все гонят меня… Никому я не нравлюсь. Никто не любит меня. По-настоящему… Мне хочется быть нужным, полезным… Но меня… гонят… Причем отовсюду. Из всех мест… Мой дядя по матери – по материнской линии, хочу я сказать, – мой дядя был турком. Он был родом из Турции… Он был светлый, – блондин. Но… он был родом из Турции… Его звали Гассан… Но для нас – для его родственников, – для его многочисленных немецких племянников – включая сюда же и меня, – дядя был не Гассан. Он был Ганс… Единственное, что его выдавало – его нос… Крючковатый нос… Дядя шутил, что своим носом он открывает консервы с тушенкой. Он говорил, что это не нос, а консервный нож… Не нос, а нож… Не Гассан, а Ганс… Когда он шел по улице поздно ночью… Это было однажды… Была поздняя осень. Лужи утром покрывались льдом, и под ним была видна грязь… И пузыри… Хрустальный лед. И грязные пузыри… Это был 35-й год. Было холодно… Мой дядя шел по улице, – он возвращался из своего небольшого магазинчика, в котором он торговал колбасами, окороками, шпиком… Ему проломили череп… Вот здесь, у виска… У него ничего не взяли, не похитили… Хотя в кармане у него была и серебряная турецкая табакерка, и 45 тысяч немецких марок… Ему просто проломили голову… Вот здесь. В этом месте… После этого дядя стал заговариваться. Дядя Ганс заболел… До этого он мог говорить на чистейшем немецком, – без всякого акцента. А потом… Он стал смешивать турецкие слова с немецкими… Получалось, естественно, черт знает что… Мне было страшно. Страшно слушать это… Он сидел в темноте (его закрывали в тесной комнате, которая раньше была кладовой, в которой когда-то стояли лыжи, велосипед и старая игрушечная лошадь), – и он говорил там… Он говорил с самим собой. Он спорил и ругался… И это… Вы не можете себе представить, что это за страшная, ужасная смесь… – турецкий с немецким!.. Но мне запомнилось не это… Я запомнил своего больного дядю вот из-за чего, – по следующей причине… Слушайте… Мы пришли к нему домой… Там была моя тетка – дядина жена; его дети… Была суббота… Мы зашли к ним с моей матерью. Мы собирались в цирк… Мне было 11 лет… Было утро… Они – моя мама и дядина жена – сидели, говорили… И тут… после этого появился дядя Ганс… Он вышел в грязной майке; в старых башмаках… У него были голые ноги… Его ноги вздрагивали; тряслись… Не знаю почему, – но у него в руках была колбаса… Загнутая палка копченой колбасы, которая была откусана с одного края… Дядя подошел к моей матери… Подошел… – вот так приставил колбасу… – вот к этому месту! Вот так… Он подошел, приставил. И сказал… Он смешивал турецкие и немецкие слова… но он сказал… Он сказал: «Хотите попробовать мою колбаску?» Я хотел встать, подняться… Я хотел ударить дядю Ганса!.. Я хотел взять что-нибудь… и ударить его по голове!.. По виску… Но я тут же подумал, что моя мать, – моя мама – это всего лишь его родная сестра, – сестра дяди Ганса… Она не была турчанкой, она была немкой… В общем, я продолжал сидеть… Я продолжал сидеть и смотреть. На колбасу, на дядю… На дядю с колбасой… Потом дядю вытолкали, отобрали у него колбасу, заперли в кладовке… Но это уже было не важно… Всё это уже было здесь – в моей голове. В моей памяти… И мало того… Мало того – я сам… Когда я стал немного взрослее, – я сам… Я познакомился с Бертой… Берта Кауфман – моя соседка… У нее были еврейские корни… У нее были смуглые… волосы… От нее пахло мылом… От нее пахло мылом и… еще чем-то… Какой-то едой; пищей… Я думал, это будет смешно… Я был дома один. Мои родители ушли в гости… Берта вошла, мы прошли на кухню… Я достал колбасу… И приставил к себе. Вот так… Я сказал ей на идиш… Она учила меня. По вечерам. Учила своему языку… Я сказал ей: «Покушай… моей колбаски…» С тех пор мы не дружили… А потом, когда начались погромы, когда я записался в бригаду штурмовиков… Можно, я не буду рассказывать?.. Я не хочу. Не хочу. Вспоминать… Я встретил ее тогда. Я видел ее… Я сказал ей… Я был слегка пьян. Мы выпили с товарищами… Я сказал ей: помнишь, как я показал тебе колбаску?.. Она была испугана. Она тряслась… У нее тряслись ноги; бедра… Я сказал: помнишь, как ты не захотела… попробовать… Можно, я не буду рассказывать?.. Недавно я начал учить турецкий язык… Мне хочется быть грамотным, – мне хочется иметь огромный кругозор, эрудицию… Но я ничего не понимаю!.. Я не понимаю жизнь. Людей. Меня окружающих… Меня все гонят… Мне говорят: вон… А я учу турецкий… Потом я буду смешивать его с немецким… Я хочу отказаться от мяса, от окороков… Зачем, зачем меня гонят?.. За что – почему меня не любят? Не ценят?..