Текст книги "… и просто богиня (сборник)"

По мере сил

– А ноги у нее, как бутылки, – говорила особа, которую я считал подругой Маши.

Она ею и была, но тогда, в семнадцать-двадцать, я не знал еще, что дружбы бывают разные, а вот слово для них – одно. Мало говорящее слово «дружба».

Подруга, зовут которую, например, «Женя» любила эту тему – «Маша». Всякую мелочь обсасывала по деталям, как любители рыбы обсасывают по косточке рыбий скелет. Наслаждение на ее строгом козьем лице не прописывалось, но к тому времени я был уже в курсе, что оно-то бывает разным – наслаждение.

Женя рассказывала однажды, как они гуляли с Машей, как та всю дорогу долдонила про оладьи.

– …как пожарила, как на тарелку положила, как сметанкой заправила. Будто мне это интересно, – поджимая губы, говорила сухая и длинная Женя о маленькой и фигуристой Маше.

Я признавал Женину правоту – мне было смешно даже думать об уже съеденном, не то, чтобы о нем еще и говорить. Но картина запомнилась: две девушки, каждая по своему интересная, идут по аллее, увлеченно беседуют, проходящие мимо парни воображают себе какие-то кружевные девичьи секреты, а те – что высокая в пиджачке, что маленькая в кофточке – рецепты оладьев обсуждают.

Комедия – милая, малая.

Дружба их возникла из необходимости. На первом курсе, в первое утро первого дня, впервые оказавшись в лекционном зале, они зацепились друг за друга – иных знакомых лиц поблизости не было. Они жили в одном квартале, но прежде не дружили, потому что ходили в разные школы. Так и сложилось.

Квартал их был престижным, прежде в тех сталинских дома-тортах, селились советские функционеры, а позднее их стали занимать новые богачи.

Социальный вес у девушек был одинаковый, а цели – разные. Каким видела свое будущее длинная Женя, я понял позднее, а маленькая Маша никогда не скрывала, что собирается удачно выйти замуж. Кумиром ее была Скарлетт О`Хара из «Унесенных ветром», Маша хотела быть такой же хорошенькой нахалкой, но, в отличие от американки, у нее были и ноги бутылками, да и фигура была несколько полновата, сколько бы Маша ни изнуряла себя диетами.

– У нее даже циклы прекратились, – выдавала Женя Машины секреты, – Организм вернулся в детское состояние.

– А может…, – я подмигнул, напоминая, что причины могут быть и другими.

– Нет, исключено, – заявила Женя так уверенно, словно вся интимная Машина жизнь проходит на ее раскрытой ладони (узкой лапке с длинными-предлинными ногтями).

Женя прилежно училась. Она получала хорошие оценки, но спрашивать ее преподаватели не любили, а во время докладов Жени в аудитории стоял легкий шумок, как пар над тарелкой супа – над партами что-то клубилось, пока Женя строгим ясным голосом вычитывала из своих манускриптов верные, разумно уложенные слова.

А Маша могла бы быть отличницей – в жизни своей не встречал человека, который так легко писал бы сочинения. Нам задавали тему – мы писали, набивали руку во имя учеников (для абсолютного большинства теоретических). Маша – если ей случалось угодить на эту факультативную пытку – всегда покидала аудиторию первой, под взглядами удивленными. Легко, почти бегом, проходила через аудиторию, оставляла свои листы на преподавательском столе и исчезала за дверью.

С чего потом начнется оглашение результатов, можно было легко догадаться: прежде, чем зачитать оценки, кураторша будет долго пузыриться восторгом, как хорошо пишет одна из студенток, как прекрасно сумела она раскрыть тему, и выдержать при этом объем (неисчислимое, как мне тогда представлялось, количество страниц). Кураторша даже зачитывала отрывки вслух – от них у меня осталось чувство длинной узорчатой тесьмы, какими украшают скатерти.

Самое смешное, Маша эти похвалы редко слышала – факультативы она прогуливала также охотно, как и лекции рассеянных преподавателей. Маша была ленива, к занятиям не готовилась и рвение не изображала: вуз был провинциальный, факультет – филологический, в школе работать Маша не собиралась, а диплом ей нужен был ради диплома – если уж она школу с золотой медалью закончила, то почему бы не завершить свое образование университетской корочкой?

Как-то Женя рассказала про их спор. Маша заявила, что заставит сокурсника, слюнявого Кешку, написать за нее работу.

– Это как же? – спрашивал я.

– Своими чарами, – отвечала Женя.

– И как? Заставила?

– А ты не видишь, что он за ней хвостом ходит?

Мне показалось, что Кешка не столько ходит за Машей, сколько ее сторонится – так жертва выглядывает капкан, желая его обойти. Но свое мнение я оставил при себе. Дружба Жени с Машей меня все больше веселила – я считал ее родом игры, в которой никто не участвует в полную силу. То, что у иных напоминает шлифовку и подгонку неподатливых плоскостей, у этих девушек выглядело слиянием пластичных стихий, которые, покружившись в плотном вихре, могут легко разойтись, вроде, и не страдая совершенно от отсутствия друг друга.

Появляться вместе они перестали курсе на третьем – особа, которую я надумал называть «Женей», вышла замуж за человека с перспективами. Явилась как-то на лекцию с массивным кольцом на пальце и в новом костюме – тоже из тонкого сукна, но веселого персикового цвета. «Уезжаю», – сказала она, и, как всегда верная слову, совсем скоро перевелась на заочное, последовала за мужем куда-то на север. «Он у нее – завскладом, а она детей воспитывает», – морща носик, рассказывала мне Маша много позднее, сама трижды замужняя и всякий раз удачно.

Они и по сей день друг друга не забывают. Дружат по мере сил.

Рита. «Сраный» Сингапур

…вот и накаркал.

Трое. Как заказывал. Пусть так и зовутся:

Рита.

Олег – ее нынешний.

Сергей – бывший Риты.

– Сергей хочет переезжать, я считаю, что хорошо. Там возможностей больше, в провинции, у него квалификация. Квартиру хоть снимет хорошую, или даже купит, если зацепится, – женщина, которую я называю «Рита», была взвинчена, и это чувствовалось даже по телефону.

– Далеко уезжает? – спросил я.

– Два часа на самолете. Не очень далеко. Что это? Всего два часа. Это же не 12 часов, как я, до Сингапура.

– Ты была в Сингапуре?

– Олегу работу предлагают. Должен привлекать русский капитал. В Европу сейчас никто не верит. Все туда.

– Переезжаете?

– Заманчиво.

Я подумал, что на ней сейчас белоснежная вязаная кофточка. Я подумал, что под выбеленной крученой рябью прячется атласное плечо. Шелковисто-кофейное, должно быть. Рита должна загореть, если уж ездила куда-то далеко на юго-восток. Она сейчас необычайно хороша.

– Я слышал, в Сингапуре очень чисто. Красиво. Футуристично. Город-призрак, вроде Лас-Вегаса, только на воде, а не в пустыне.

– Очень далеко, – Рита ничего не выражает полутонами. Она, как художники-экспрессионисты, мажет густо и широко. Или вообще не мажет.

– Есть же скайп, имейл, телефон, в конце-концов, – мне была по душе мысль, что Рита, так внезапно похорошевшая Рита, вышедшая в гражданский замуж за своего Олега, уедет в красивый футуристичный Сингапур, о котором я точно знаю только то, что это остров, что он на экваторе, там высотки повсюду.

– Я схватилась сначала. Олег говорит: вот, типа, предлагают. Мимоходом так. Я говорю: а, давай! а, поехали! надо что-то менять! А сейчас думаю, – она помолчала, должно быть, наморщив в задумчивости свой великоватый нос, – далеко же.

– И ты уезжаешь, и Сергей уезжает. Все хорошо складывается. Будто бы судьба накликала, – я выпалил, а потом подумал.

«Накликала судьба».

Сергей – ее «бывший». Она с ним тоже жила в гражданском замуже. Жила довольно долго и довольно счастливо, пока не встретила Олега. Чего тут думать?

– Если не сейчас, то когда? – спросил я, – Когда штифты во рту, шарниры в бедрах?

– Сергей будет снимать квартиру с кем-то. Не то коллега, не то друг, не то все сразу. Вместе будут жить. Вроде коммуналки.

И снова я напомнил себе, что Сергей – ее бывший, они даже в браке не состояли. Просто вместе жили, а теперь разошлись – такое бывает сплошь и рядом. Она любит Олега, я точно знаю, иначе бы с ним не жила. Рита не живет с теми, кого не любит – строптивая. А с Олегом она еще и похорошела необычайно – в голенастой длинной Рите вдруг проявилась порода. Когда я видел ее в последний раз, в баре, она напомнила мне норовистую кобылицу. Она хорошо будет смотреться в Сингапуре. Город будущего. И она – вся такая устремленная куда-то, стукающая по лоснящимся плашкам пола высокими острыми каблуками.

– Хорошо, если будут вдвоем, – сказал я, – Для начала легче. Обживутся, осмотрятся.

– Я знаю, что значит, если только мужики в доме. Окурки в пепельнице, ботинки на кровати, вонь. А если мебель с собой повезет? У него хорошая мебель, мы вместе покупали – стол, шкаф зеркальный, сайдборд. Жалко. Столько денег заплатили. Испортит же все.

Это не твой муж, чуть было не напомнил ей я. Он тебе даже не гражданский муж. Посторонний человек, если уж смотреть правде в глаза.

Не напомнил.

Рите не все равно, с кем и как в новом городе будет жить ее бывший не-муж. А ему, Сергею, интересно, как она будет жить в этом Сингапуре? Он хотя бы спрашивал, как ей живется?

Неизвестно.

– В провинции девочки попроще, – сказала она, – Найдет себе кого-нибудь.

– Найдет, конечно. Девочек по статистике больше, чем мальчиков, – Сергей не очень красивый, но ему чуть за тридцать, он еще не совсем тюфяк, хоть и норовит стать пародией на свою работу; он – компьютерщик, и прекрасный (за то, поди, и зовут на золотые провинициальные пажити). Сергей немного лыс, немного рыхл, немного аутичен, заговаривая внезапно и словами почти сплошь незнакомыми. Я б на месте Риты давно его бросил, а она все ждала чего-то.

Ждала – и дождалась Олега. А тот повезет ее в Сингапур.

– Знаешь, не уверена, – тянула Рита, – Сережа ведь теленок. Кто позовет, к тому и тянется.

Не твое дело, – но и тут я прикусил язык.

Рита рассказывала, как приходила зачем-то к Сергею, в свой бывший дом, а там повстречала девочку-клопа. «Клоп, натуральный клоп, – рассказывала потом, – Захожу на кухню – сидит. Темненькая, раздутенькая, будто кровушки напилась. Глазки цепкие. И курит по-блядски.

Я не понял, как это – «курить по-блядски», запомнил только, что девочка-клоп работает стилисткой, хочет открыть свой салон. «Стала мне объяснять, что и как она там откроет, как будто мне интересно. Как будто экзамен мне сдает. Да, пусть она хоть говно в общественном туалете убирает. Мне-то что?» – но дослушала, произнесла какие-то любезности и ушла.

Ушла и стилистка. Ей Сергей не понравился. Не сложилось у них. «Потаскуха, – фыркала Рита, как ошпаренная кошка, – Стилистка».

У Сергея были и другие женщины, и все они, на взгляд Риты, были недостаточно для него хороши. Если б я плохо знал Риту, то подумал бы, что она хочет усидеть на двух стульях – держит Сергея, как запасной аэродром. Если с Олегом не выгорит, то вернется. Уедет, вот, он в Сингапур, за большими деньгами, а она вернется к бывшему не-мужу, к мебели, которую вместе с ним покупала…. Но тюфяк же! Он ей не подходит! Она как ушла к Олегу, так моментально похорошела. Просто чудо. Разве могут женщины похорошеть, если ушли от любви?

– Ты не хочешь, чтобы Сергей уезжал, – сказал я.

– Для него лучше, – сказала Рита, – Хоть перспективы какие-то. Там, в провинции не хватает специалистов, а платят хорошо, по-московски даже. И мне тоже полезно. А то я к нему прийти боюсь – увижу грязь эту, вонь. А зачем? Бесполезно же. Господи, пускай он поскорей найдет себе хорошую девочку. Хозяйственную, добрую. Его же так просто….

Господи, взмолился я следом, что нужно этим бабам? Чего им не хватает? Вон, еще молодая, еще красивая. Желанная. Зовут ее на край света – я вспомнил – в один из самых удобных (или дорогих?) городов планеты. Будет там королевой. А она?

– Пусть живет, как хочет. Тебе-то что? – сказал я, – Живи для себя. Твоя же жизнь, другой не будет.

Она заговорила так, будто специально ждала.

– А как я могу, если ему плохо? Как я могу, если у него дома грязь и потаскухи?

– Ты поругалась с Олегом?

– Не-ет, у нас все хорошо. Даже слишком хорошо. У нас каждый день медовый месяц. Мы не ругаемся никогда, нет нужды. Не из-за чего. Не в этом дело.

– И в чем же?

– Мне стыдно. Получается, я проживаю его счастье. Будто чужой пирог ем.

– Неправда, – я возмутился.

– Правда., – сказала глухо, – Правда.

И думаете, поехала она в этот – «сраный» – Сингапур?

Герцогиня-вредина

Он был слесарь, а она – герцогиня-вредина. «Я не ем такую колбасу, она жирная», – орала Светка, кудельками желтыми трясла, и, за неимением другой колбасы, ее отец покорно выковыривал из мясных пластиков кругляши жира, носом шишковатым клевал. Любовь, конечно. С первого взгляда.

Говорят, отцовская любовь – приобретенная; не зря, мол, младенцы так часто похожи на отцов – мужчина должен распознать в новорожденном свое чадо, чтобы преисполниться чадолюбия. Так вот: его отцовское чувство было врожденным. Материнское чрево вытолкнуло Светку будто прямиком в его руки-лопаты. Пришел срок – и вывалилась вредина крикливым красным комком. А он – слесарь какого-то там разряда – не раздумывая, зачадил своей любовью.

В молодости он служил на корабле. Был даже в Японии, откуда привез красивые веера и, говорят, коллекцию неприличных открыток. К жене его, парикмахерше, я особенно не присматривался. Белокуростью и красноватой кожей герцогиня-вредина была в нее.

Мы были соседями. Когда они переехали в наш дом, в свою двушку на третьем, мне было лет пять-шесть. Светка была еще крикливым кульком, а скоро не только орала без всякого повода, но и топотала не по делу. «Уйди, – кричала она на весь двор, – уйди», – пристукивала толстенькими ножками, держась рукой за коляску, а коляску придерживал отец. Отец стоял рядом с дочерью, положив руку ей на темечко, а она требовала, чтобы он ушел. Потому, вероятно, что чего-то не дал, не понял, не успел.

Герцогиня-вредина, лучше не скажешь.

Однажды Светка обожралась шоколадом и блевала прямо на улице, в кустах возле подъезда. Отец придерживал свою любовь за розовое оборчатое платьице, а та тряслась над кустами, извергая лишнее. На отца было страшно смотреть – словно дочь выблевывала не шоколад, а его собственную кровь.

Слесарь не стеснялся своей любви. Для него, невысокого кряжистого мужчины, любить вслух было чем таким же естественным, как день, как ночь, как деревья в парке, или на поляне зеленая трава. «Светочка», – говорил он, не выговаривая толком первой «с», и получалась «веточка» – образ, который не подходил Светке совершенно.

Она была девочкой-тумбочкой, из которой немногим позднее оформился аккуратный комодик. Ходила Светка как-то неохотно, подволакивала ноги, а глаза у нее были полуприкрыты в деланной скуке.

Она была герцогиней-врединой, и свита у нее была. У Светки – свита.

Бабки во дворе говорили о слесаре с жалостью, как об убогом. Шептались и о его парикмахерше, сучке, которая вечерами приезжает на чужих машинах. Удивительно все-таки, как много усваивают дети – копни, и такое откроется. Я был немногим старше Светки, но знал, что ее родители познакомились на Дальнем Востоке. Парикмахерша жила и работала в военном городке, а будущий слесарь, в ту пору моряк, возил в город в химчистку ее грязное тряпье. Откуда я это узнал? Не помню, не ведаю.

Мне кажется, он ходил в школу на все родительские собрания. Не исключаю, что он и одежду дочери покупал – воланистую кипень, которая делала Светку еще более грузной. Я не помню Светку с матерью – той словно и не существовало, как не бывает при герцогинях поварих, портних и горничных. Они есть, конечно, но вне сиятельной близости.

Как-то отец сокрушался, что Светка плохо учится. Учителей не винил, удивлялся, скорее, что так несправедливо может складываться жизнь.

– Да бить надо, бить, – сказал я, – И будут учиться.

Мне тогда всех хотелось бить – вероятно, потому, что в школе за тщедушность поколачивали меня, и насилие представлялось единственно возможным ответом на любую несправедливость.

– Своих детей заведи, их и бей, – сказал он с неожиданной резкостью.

Бритва, вылезшая так внезапно, запомнилась, а с ней запомнился и весь этот диалог, произошедший на бетонной лесенке у подъезда.

А еще я помню фотографию. Черно-белый зернистый снимок: мужчина держит на руках матерчатый сверток, лицо мужчины в профиль, голова чуть склонена. Он смотрит в темный верх свертка, теряющийся в тени между рукой его и телом. Он молод, но уже лыс, у него круглый остров на голове. У него большой нос, который потом станет пористой шишкой, широкие брови, которые залохматятся как у партийного генсека. А у клетчатой рубашки – короткий рукав, а у рук – узловатые вены. Отец держит спеленутого младенца, баюкает его и одновременно вглядывается, желая высмотреть что-то, или просто запоминая лицо ребенка во всех его мельчайших подробностях.

Любовь с первого взгляда, не иначе.

Недавно я приехал в родной город. На пару дней. В автобусе напротив меня уселась женщина – молодая, красная, похожая на плохую подделку дорогой куклы.

Она улыбнулась мне.

– Не узнал?

– Не узнал.

– Я – Света. Мы в одном доме жили.

– Ах, Света…, – прежняя беленькая девочка проглядывала в ней с трудом, – Как отец? – про него я вспомнил первым делом.

– Он умер, от сердечного приступа, – сказала она, улыбаясь все также по-доброму.

– Да?

– У него два инфаркта было.

– Очень жаль. Как ты? Замуж, наверное, вышла. Дети, семья, – я заторопился, как поступаю всегда, если не знаю, что делать с неожиданной вестью.

– У меня сын уже школу заканчивает. Будет, как папа.

– Твой папа?

– Он весь в него, – лицо Светки еще больше разъехалось, поширело.

Светка гордилась сыном.

Конечно, если он такой, как – папа.

Она

Мы не были врагами. Я не помню случая, чтобы мы поссорились, наговорили друг другу неприятных слов. Помню только, что я отчетливо понимал нашу разницу, и не стремился приближаться, заранее зная, что ничего хорошего это не принесет. Откуда знал – понятия не имею.

А любовался охотно.

Она – моя коллега по работе – была красива. Она наверняка красива и сейчас, потому что у нее красота умная, возникающая не от случайного сложения генов, а из знания своих достоинств и умения их подчеркивать.

Как-то шел по бульвару, а она шествовала по противоположной его стороне. Была весна, сирень цвела. Она – высокая, изящная – шла, а голову ее плотно обтягивал легкий розовый платок. И, может, от контраста с тяжким запахом сирени, она показалась мне какой-то особенно воздушной. Эфирной женщиной, на которую приятно смотреть издалека.

Жизнь ее вольно и невольно переплеталась с моей жизнью: город был маленький, мы были коллегами, а еще ходили в одни и те же заведения, у нас было много общих знакомых. Я знал ее мужа, правда, так и не понял, чем он занимается. Он был приземист, черен, и вечно прищурен. Он вряд ли был богат, но вполне обеспечен и, как я теперь думаю, гордился своей красавицей-женой, на которую на улице оглядывался народ.

Она была пятном чистого цвета в серо-буро-малиновой провинциальной жизни. Если бы ей выпало родиться в большом городе, то она вполне могла бы стать популярной музой – поэты посвящали бы ей стихи, а художники рисовали с нее портреты. Но она была женой черного недорослика, который во хмелю любил привязываться ко мне с дурацкими вопросами. «А с кем ты? Ну, скажи, с кем?» – и глаза еще больше прищуривал, словно зная какую-то страшнную мою тайну.

Тайны особой не было, а вот его агрессивная навязчивость мне кое-что объясняла. Сейчас я бы запросто возмутился, а тогда – нет, не до него было, не до глупых вопросов, все время надо было куда-то бежать, что-то делать, а потому все второстепенное становилось даже третьестепенным – да и как не бежать, если ты живешь в затхлом городе, где, остановившись, замерев, можно только завыть от ужаса.

Я все время был занят, и был уверен, что это единственно правильный способ жизни, мне было непонятно, как можно работать от звонка до звонка, всегда помнить о перерывах на обед, а уходить сразу после шести, не задерживаясь ни на минуту.

В моей конторе, где я был приписан сочинять рекламные тексты, она занималась какими-то бумагами. Ее всегда нужно было искать, упрашивать – совершать лишние действия, от которых было так неловко, что лучше уж обойтись. Она была красива, но холодна. Я не мог представить ее плачущей, в красных пятнах, с соплями, текущими из носа – вот сейчас написал, и сделалось как-то нехорошо. Эфирная женщина – какие уж тут сопли.

Писал я тогда хуже, чем сейчас – любил длинные предложения с «дабы» и «сие». Страдал тяжеловесным кокетством, почему-то особенно распространенным в провинциальной прессе.

– Совершает танцы, – со смехом прочла она вслух слова из одной моей поделки, – Разве так говорят? – уставилась на меня, ничего не выдавая прозрачными глазами.

Я стал вспоминать поэта Гумилева, точнее одну пародию на него, но застряла мысль, что написал ерунду. Права злорадная красавица.

А в другой раз была в конторе пьянка: водка из пластиковых стаканчиков, салаты из забегаловки с первого этажа, много шуму. Я не люблю такие праздники. Они какие-то непрожеванные, недоделанные: нечто растрепанное, что стремится быть сразу всем – и трапезой, и балом, и борделем – а в памяти остается грязной кляксой. Некрасивой, нелепой. Серо-буро-малиновой.

Она сидела за столом, пила что-то лимонадное. На ней был умеренно приталенный костюмчик. Светлая стрижка под мальчика, открывающая выпуклый лоб. Пила она мелкими глотками, улыбалась всем, а на щеках у нее проявлялись ямочки. Мне было удивительно, что обстановка ее не коробит, что ей удобно рядом с визгливой коллегой, похожей на баклажан. И гоготание засаленного шофера ее не смущало, и множество других деталей, на фоне которых она выглядела ненужным, неестественным предметом.

Такой я ее запомнил. И теперь кажется, что это была наша последняя встреча. Совсем скоро она уволилась. Куда-то уехала со своим полубогатым недоросликом.

На той пьянке мы с ней разговорились. После водки меня потянуло на откровенность.

– Ты меня не любишь, и я тебя не люблю. Давай же не любить друг друга на расстоянии.

Она отшатнулась. Я будто по лицу ее ударил.

– Легко живешь, – сказала она с отчетливым упреком.

– А зачем жить трудно? – удивился я, – Зачем?