Текст книги "… и просто богиня (сборник)"

Светлые омуты

– Ты слушай, – усаживая меня рядом, сказала она, – Я не знаю, как это назвать. Нормальным точно не назовешь, – что «это», было пока непонятно, смотрела она строго и даже немного траурно. Хотя, может, платье виновато. Подруга моя любит черное, – Это тянется две недели. Каждую минуту жду. Все мысли вокруг него пляшут танцы. Каждую минуту.

– Какие танцы? – спросил я, чувствуя, что должен спросить.

– У него глаза синие. А рта почти нет. Как у актера Брюса Виллиса. Губы такие. И как он ими целуется?!

– А он не целуется, – сказал я полуутвердительно.

– Еще чего! Он умеет, еще как. У него глаза прозрачные, как вода. Я в них тону. Я буквально тону в них. Как в омуте. Бывают светлые омуты?

– Бывают, наверное, раз ты говоришь.

– Я в них умираю. В точности, умираю. Когда я буду умирать, то примерно так.

– Как? – я заинтересовался. Я вот не знаю, как буду умирать.

– Буквально бухаюсь, – строгость сбежала с ее лица, она улыбнулась. Лукаво, вроде, – Я буду говорить, а ты, если тебе будет стыдно, говори «дерево».

– Мне не будет стыдно. Это же твоя история.

– Я сама не знаю, что я говорю. Я не знаю, как себя вести. Не понимаю. Я не знаю, что он обо мне думает. Я ему всегда первая звоню. Он говорит, что рад меня слышать, а я не знаю, он правда рад или только хочет сделать мне приятное.

– Если бы он не был рад, то ему, наверное, наплевать было, приятно тебе или нет.

– Он – очень воспитанный человек. А сам вот такого роста, – она приставила ладонь к своему плечу.

– Карманный мужчина.

– А я не чувствую. Когда мы лежим рядом в постели, то он мне кажется выше. Скажи «дерево», мне стыдно.

– Дерево. А чего стыдиться? Ты – большая девочка, взрослая, можешь лежать с кем хочешь.

– Я не чувствую себя взрослой в последнее время. Все крутится вокруг какой-то ерунды. Он говорит, что много работает, а я не верю ему. Мне кажется, он не хочет, чтобы я к нему лезла.

– С чего ты взяла?

– Смотри. Он сказал, что ему пора в спортзал. Мы лежали, разговаривали. Это в воскресенье было, днем. А ему в спортзал. Я пошла в туалет пописать, а он стал одеваться. Он рассказывал про свою мать. Она – страшная сука. Бывают же такие прирожденные суки, – подруга прищурилась, у нее вышло и хищно, и зло, – У него есть старший брат. Он старше его на семь лет. А мать, как бульдог.

– А где отец?

– Его, можно сказать, нет. Чиновник чего-то там. Он с ним поссорился. Его отец – настоящий трус. Вякнет из-за угла и убежит. Когда ему было девятнадцать, они круто поговорили.

– Если он тебе такие вещи рассказывает, то это, наверное, что-то значит. Стал бы я выкладывать посторонним свои семейные тайны.

– А вот не знаю! – сказала она с неожиданным торжеством, – Иногда такое ляпнешь, потом самой страшно.

– Ну, не пьяный же он был.

– Я его слушаю, а сама думаю. Спроси меня, про что я думаю. Спроси!

– Дерево!

– Я думаю, еще час-другой – и все кончится. Я думаю только о том, что все вот-вот кончится. Он меня по спинке гладит, целует грудь, шею, – приятно, – а я думаю только о том, что все скоро кончится.

– Дерево! Дерево!

– Ну, час, ну, два. И все. Ушел, внизу машина заревела, и я за ней. Орала, как недорезанная свинья.

– Ты влюблена.

– Не-ет, – протянула она, – Это что-то другое.

А что другое? Что? Сидит, волнуется. Платье черное, а лицо розовое, заштукатуренное плотно. Ресницы подробно прокрашены. Глаза синие, распахнутые, пустые на вид. Но влюблена, влюблена.

– У него живот. Ростиком невысокий и животик подвисает.

– Некрасивый?

– Э, нет! – она поводила указательным пальцем перед моим носом, – Не скажи. Есть в нем что-то эдакое.

– Глаза, – напомнил я.

Цокнула языком.

– Все вместе, наверное. И глаза, и попка, и руки нежные.

– Дерево! Дерево!

– Я не знаю, счастлива я или нет. Это что-то другое. Колет где-то и тянет, – она подложила ладонь под грудь и слегка ее вздернула, – Все время не хватает чего-то.

– Пустота, которую надо заполнить. Как будто обвалилась земля, – я вдруг увлекся. Затянула подруга в свои чувства, – Таким – оврагом.

– Ага, – ответила она гортанно.

Влюблена, влюблена, пусть хоть что она мне говорит.

– У него нос с горбинкой. А на кончике такое плоское место, – она провела пальцем себе по носу.

– Дерево! Дерево!

Она выглядела куском сливочного масла, и траурная одежда ей в этом не мешала. Она буквально таяла, плыла – и не могу сказать, что я чувствовал себя на своем месте. Почему всегда стыдно слушать чужие чувства?

– Я чувствую, как падаю. И жарко, и холодно. Так бывает? – она не издевалась, она спрашивала, но ответ мой ей был не нужен. Она вообще не ко мне обращалась. Кто-то где-то ждал ее с ответами, целым букетом, но она не знала где и потому спрашивала всех подряд, кого угодно.

– А ты не боишься, что я про тебя другим расскажу?

– Не боюсь, ты не бойся, – ответила легко и быстро, будто ждала этого вопроса.

Вот и получай теперь.

Верка. Пятое колесо

«…А пришла навеселе.

Верка любила приходить почти готовенькой, чтобы сразу, не отвлекаясь на привыкание, ввинтиться в гулянье с танцами, с визгом и звенящей тишиной где-нибудь на балконе с сигаретой, глядя в бархатную звездную ночь.

– Мальчики, внимание! Я выхожу! – объявила она.

В узкой прихожей со стены на нее посмотрела лохматая рыжая баба, похожая на трансвестита; в углу, на холодильнике топорщился фаллоимитатор, вылепленный из лилового желе.

– Мать, ну, ты вообще, – из комнаты к ней вытек Генка, заметней обычного напоминая экзотического слизняка со своим большим, будто накрашенным, ртом и в маечке такой тесной, что можно пересчитать ребра, – Ты бы еще завтра пришла, – протянул он, – Мы тут сидим все и не знаем, где тебя искать.

– Известно где, – весело ответила Верка, – Под забором. Где ж меня искать? Ну, иди ко мне, моя бусинка, – она потянулась к Гене, мазнула щекой щеку, притворяясь, что целует, и вручила ему бутылку водки, купленную вот только что, по дороге, а еще желтушную астру с клумбы.

– А это что за кикимора? – она осмотрела плакатную бабу.

– Моя любимая женщина, – сообщил Генка, ничуть не обидевшись. В таких компаниях у Верки был особый статус, о котором она с удовольствием пеклась.

Плакат был новым, недавно отпечатанным, а женщина на нем – наверняка, из каких-нибудь стародавних годов. Среди живых женщин кумиров у Генки не заводилось.

– Певица? – спросила Верка.

– Богиня.

Она еще раз осмотрела лахудра в блестках и, ничего божественного в ней не обнаружив, перешла к главному:

– Все бухие уже?

– Какое там, – махнул рукой Генка, а дальше напел, – Сидят девчонки, сидят, в сторонку ручонками все теребят…

Верка понятливо прыснула.

У Генки не разгуляешься – в комнате только диван-кровать, стеллаж с книгами, пластинками и мелким барахлом, напротив громоздкий платяной шкаф, из которого вечно выпадает тряпье. На письменном столе – компьютер, по случаю праздника накрытый цветной тряпочкой. Бутылки.

Комната была небольшой, а народу втиснулось много. И стояли и сидели. Верка приметила на диване двоих мальчков-стройняшек в пестрых канареечных одежках. А другие двое слепились сиамскими близнецами в рахитичном кресле.

У стола толстяк с бородой толковал что-то важное.

– …и никогда, слышишь? Никогда нельзя глотать, – успела услышать Верка.

– Я никогда не глотаю! – взвыла его собеседница: баба среднего роста и возраста, которая пришла с другой бабой, от мужика не отличимой.

Верка издала свой любимый звук. Что-то вроде «жух-ха-ха». Жестяной и плоский.

Надо бы и другим засмеяться, но у Генки собираются крайне приличные люди и, будто подумав, каждый продолжил заниматься своим делом. Канареечные мальчики залопотали. В кресле заново приобнялись. Договорив про СПИД, толстяк обернулся и, оскалившись во все белые зубы, двинулся на Верку.

– Верунчик, – громко проговорил он, – Сто лет, сто зим, – и облапил. Верка ткнулась ему в ту часть пуза, которая взбиралась наверх, к складчатой, кошелями, груди.

Толстяк ее знал, а Верка не могла его припомнить, что, впрочем, не сильно ее тревожило: вертясь и там, и сям, она быстро сходилась с людьми, и также беззаботно расставалась, не запоминая имен и лиц, а только какие-то мелкие приметы.

О том, что с толстяком они вместе пили, она поняла по браслету – пестрым бусинам, нанизанным на резиночку. Детская игрушка странно смотрелась на крупном волосатом запястье – такое нельзя не запомнить.

– Куда ж без тебя? – сказала Верка, громоздясь на стол, рядом с бутылочной батареей.

– Какое ж без меня веселье, – согласился он, – Хрюндель он везде, даже в Африке.

Вот, значит, как. Хрюндель.

– Что пьешь? – спросил он.

– А что предложишь?

– В ванне пиво холодное. На кухне вино. Водяра на столе.

– А у тебя чего?

– Кока-колечка.

– Хороший мальчик, – сказала она, затем встала и, обращаясь уже ко всем, громко произнесла, – Ребя! Предлагаю тяпнуть по масенькой!

Кто-то покивал, кто-то даже не повернулся. Сиамская пара в кресле синхронно подняла стаканы.

Верка плеснула себе водки и продолжила:

– За присутствующих здесь дам! За меня то есть!

Мальчики-канарейки хихикнули, толкая друг друга локтями. Двое в кресле выпили и, будто сговорившись, синхронно потянулись друг к другу с поцелуями.

Выпила и Верка, подумав заодно, что надо бы ей аспирину. Заблаговременно.

За таблеткой в коридор она и вышла. Там Гена крутил ртом перед отроком неясного возраста. Верка уже перестала обманываться живостью глаз, телесной гибкостью: бойким юношам, с которыми она полюбила дружить, могло быть и все шестьдесят. Она относила их безвозрастность на счет природы, Генка – один из самых козырных ее друзей – не соглашался. Говорил, что результат дрессировки.

– В ней не было ничего особенного, если так подумать. Понимаешь, совсем ничего. Лицо, руки, глаза. Но в ней было свечение, понимаешь? Она сияла изнутри…, – Генка явно рассказывал про свою новую богиню. Оседлал любимого конька.

– Дай пососать, – попросила она Генку, втискиваясь меж ним и незнакомым отроком.

– Мася, не сейчас, – вякнул Генка самым козлячьим своим голоском и, выглядывая из-за веркиного плеча, виновато улыбнулся.

Но с Веркой ему хотелось дружить, – он подыграл:

– Колеса, Вер, все вышли, есть героин за унитазом. Иди нюхни.

– Не могу, уже не то здоровье. Давай лучше аспирину.

И снова виноватая улыбка отроку – Генка повел ее в ванную комнату.

– А он ничего так из себя. Милашка, – сказала она, глядя другу в подвижную спину.

– Ему неловко, – Генка коротко оглянулся, – Говорит, что чувствует себя здесь лишним. Не знает никого.

– А ты ему водки налей. Сразу впишется.

– Он же непьющий.

В ванной Генка выдернул ящик у зеркального шкафчика, пошуршал в его неглубоких недрах и выдал Верке упаковку таблеток.

Таблетку заглотала, запила водой из-под крана.

– К бою готова, – сообщила она неизвестно кому. Генка уже вернулся кокетничать.

Посмотрелась в зеркало. В неярком свете Верке показалось, что лицо у нее зеленоватое, как у утопленницы. Будь она не одна, обозвала бы себя русалкой-доходягой, но кривляться было не перед кем, и Верка промолчала, лишь коснувшись щеки, словно желая убедиться – живая ли, теплая…

Зашел незнакомый парень. Увидев ее, растянул в улыбке губы. Потом склонился над ванной, где в воде охлаждались бутылки и, повозив руками по дну, выудил самую нижнюю.

– Пиво, – сказала ему она.

Ответом ей была еще одна вежливая улыбка. Он вышел.

Подумав, Верка тоже взяла себе пива и, не выходя к людям, ловко открыла бутыль пластмассовой зажигалкой. Этот прием всегда восхищал Генку, который не научился мужицким трюкам и с удовольствием отмечал их у других. Знакомы они были уж лет сто. Может быть, именно этот фокус, который Верка освоила еще в школе, и произвел на Генку решающее впечатление, после чего он записал ее в свои лучшие подруги. Верка открыла ему бутылку пива, а он ей – дверь в другую свободную жизнь.

Ей было хорошо с п…… С ними можно гулять, плясать и тискаться. С ними даже спать можно в обнимку в одной кровати, и не бояться ничего. Территория покоя – вот как это называлось. Ты гонишь волну, бурлишь, кипишь и харкаешь, сохраняя ничем не замутненную уверенность, что все это игра, неправда, и никому от нее нет никакого вреда.

Грохнула музыка.

– Деуки! – выскочив в комнату с бутылкой в руке, завизжала Верка, – А ну, давайте! – она завихлялась, задергалась, между делом прикладываясь к пиву. Рядом с ней заходил ходуном Хрюндель. Мальчики из кресла тоже думали недолго: слепившись в пару, они закружили свой личный танец.

Потом замяучила тетка. У Генки всегда поют только бабы – с нервно дрожащими, тонкими голосами под плясовой «бумс-бумс». Вот именно: «бумс» плясовой, а голос у певицы тревожный.

Хряпнули раз, другой. Закурили у окошка.

– Хрюндель, – позвала она.

– Ага, – он был уже пьяный.

– Возьми меня замуж.

– А чего делать будем? – по круглой морде побежали смешливые морщинки.

– Б… ть будем. Ты по мужикам. Ну, и я…, – дальше она гаркнула, – богиней на колеснице, – а потом снова произвела этот жестяной звук, – Жух-ха-ха.

– Мать, да не вопрос.

И еще раз дернули.

Тут образовался хрупкий дедок. Ломаясь накрахмаленной голубой рубашечкой, он стал что-то втолковывать Верке, но смысла его слов она не усвоила: и не хотела, и не могла. Вместо тревожной певицы по ушам уж били отбойные молотки, увитые едва заметной, пунктиром выписанной, мелодией.

Заскучав, Верка вышла в коридор и пристроилась к застенчивому отроку, оставленному Генкой без присмотра.

– Привет, – сказала она.

– Здравствуйте.

– Ты не бойся. Все свои.

– А я и не боюсь, – в его словах Верке почудился вызов.

Она оживилась:

– А не пьешь почему?

– Не хочу.

– Боишься. А чего бояться? Ну, подумаешь, изнасилуют.

Заметив испуг, Верка развеселилась еще больше.

– Дело-то житейское. Ну, изнасилуют. А ты поплачешь. Поплачешь, а потом посмеешься. Нет, сначала посмеешься – жух-ха-ха. А потом поплачешь. И снова засмеешься. И опять, и снова. Обычное дело. Я водку тоже долго не пила. Боялась опьянения. Думала, накидаюсь, да совершу безобразие.

– А теперь как?

– Теперь пью и безобразничаю. Давай поцелуемся.

– Зачем нам с вами целоваться?

– Чтобы посмотреть.

Отрок, которому вблизи оказалось лет эдак чуть за тридцать, напрягся шеей, будто в спазме.

– Да, не бойся, не укушу, – играя, она пробасила, – Иди ко мне, моя дусенька.

– Извините, вы мне неприятны, – сказал он и бочком, осторожной крабьей походочкой, слинял в сторону кухни.

– Глупыш, счастье свое упустил! – крикнула она ему вслед.

Снова нарисовался Хрюндель.

– У меня брат – крестьянин, – на одной ноте говорил он, – Коровы у него. Племенная порода. Он их сам осеменяет.

Верка заржала.

Хрюндель дрогнул, но серьезности не утратил:

– Быка в аренду брать дорого, он сперму покупает. В шприцах.

Звать его на поцелуи Верке было неинтересно. Ясное дело, вцепится – не оттащишь. Хрюндель берегов не знал, у него даже под штанами не трусы, а веревочки-стринги. «О! – мысленно подняла она палец, – Вспомнила». По всему выходило, что с Хрюнделем они даже на раздевание играли. Или мерялись трусами. Дойдя до кондиции, Верка тоже не знала меры. «И как в тебя столько помещается?» – любит повторять Генка. А она, оглаживая свою худобу, отвечает: «Чудом».

Во все стороны плыл чад – приказание хозяина, курить только на балконе, уже вовсю не исполняли. Из коридора было видно, как в кресле лобзается сиамская парочка, а канареечные мальчики, трясут руками и прыгают в центре комнаты.

Хотела закурить, но руку сильно рвануло книзу.

– Как ты посмела, – с белым лицом засвистел ей Генка, – Кто тебе позволил…

Дедок, маявшийся возле туалета, заинтересованно вытянулся, глаза его, даже размытые сигаретным дымом, блеснули. «Сплетник», – безошибочно определила Верка.

Она выронила сигарету прямо на пол. Генка затоптал бычок.

Верка не увидела, а почувствовала спиной, что на нее из кухни смотрит Генкин амант. Наябедничал, паршивец.

– Что я такого сделала? – включила она дуру.

– Родилась, – Генка погримасничал, но, так и не решившись на крайность, ушел в туалет, оттолкнув старика довольно бесцеремонно. Не то порыдать захотел, не то справить нужду.

– Что за мужики пошли, даже по роже дать не могут, – крикнула она.

– А ты вообще, какого хера пришла, – это на нее Хрюндель навалился. Таращась остекленевшими пьяными глазами, он проорал, – Тебя кто звал?!

Зря он так, конечно. Ее звали. Генка даже специально позвонил, но сейчас Верка подумала, что ведь и правда, она здесь лишняя, – чужая, как пятое колесо.

– А ты поцелуй меня, – сказала она и, чуть подумав, добавила, – В ж…

– На хера? – Хрюндель дернул пузом, сминая, придавливая Верку к стене, – той самой, где болталась дурацкая мертвая баба, и сама Верка чувствовала себя нелепой. Она подумала, что, да, наверное, похожа на клоуна. Явилась, как рыжая, чтобы повеселить гостей, что, конечно, необязательно, когда все пьяны и хотят любви. Простой и безыскусной, а Верка – лишний клоун, ненужное звено в этой композиции.

Пятое колесо.

Вот тут она и спеклась. Заметалась, закружилась, заорала что-то. Смахнула на пол банку с цветком. На линолеуме расплылось смутное пятно. Астра распласталась во все стороны желтого поля.

Раззявилась, теряя облик…».

Нетопыристая девушка

Я не знаю, зачем в нее всматривался. Может, тайну искал. Во всяком же есть тайна, надо только разглядеть.

Она была похожа на нетопыря – ушастая, мелкая и насупленная. А цвет кожи у нее был такой, какой в следующий раз я видел только много лет спустя, у манекенщиц на венском балу. Бледный, слегка зеленоватый.

Мы были втроем с нетопыристой девушкой: я, она и ее друг, который приходился мне знакомым. Он был моим отдаленным знакомым, но связи этой оказалось достаточно, чтобы я, проходя по набережной тем жарким июльским вечером, отозвался на его окрик. Увидев меня, он, приземистый, белый, встал и поднял руки-лопаты в «сдаюсь». Расцвел – сердечно эдак, как умеют только мужчины породы «ваня». Я подсел к ним под гриб уличной пивнушки.

К его радости прилагалось не только пиво, но и мелкая рыбешка в пластиковой тарелочке, и закат багровый, – величавый, конечно, как и все багровые закаты.

Ваня рассказывал мне о своих планах, которые были величавей заката. Ваня собрался открыть свою фирму, ремонтировать телевизоры, радиоприемники и прочую технику. Странно было воображать, как он своими толстыми пальцами расковыривает нежные электрические внутренности.

– А стартовый капитал какой? – спросил я.

– Да, чего там надо-то?! – отвечал он, счастливо жмурясь.

Ну, да, какие тут могут быть расчеты, при таких-то планах… «Все будет, все» – было прописано на его круглом лице, наполовину заросшем русой щетиной.

– Да же? Да?! – все приговаривал он, хлопая свою девушку по плечу, прижимая ее к себе довольно крепко.

Ваня рисовался, бахвалился – и вел себя с ней совершенно по-хозяйски, как бывает, когда важные чувства не только проговорены, но и прожиты – пусть немного, но достаточно, чтобы прилюдно мять спутницу, не боясь вызвать ее недовольства.

Хрупкая девушка терялась в его тени, но не без остатка – иначе откуда же я узнал, что она с Ваней согласна, собирается за Ваню замуж, хотя знакомы они всего пару недель. Соглашалась и трясла светлыми волосами средней длины, заправленными за островатые оттопыренные уши. Она, как я теперь думаю, участвовала в разговоре или даже им дирижировала – молча, почти незаметно, как это умеют умные женщины. Хотя не исключаю, что мне хочется считать ее умной потому лишь, что Ваня выглядел настоящим «ваней», и кому-то же надо рулить их житейской лодкой.

Она была бледная, волосы у нее были тускло-русые. На поэтессу похожа. На поэтессу-учительницу, живущую школой, а тайком – и стихами; все знают, что она пишет стихи, подсмеиваются, но потихоньку – пускай уж ей будет чем жить при такой-то нетопыристой внешности.

Ваня болтал, я соответствовал, девушка тоже как-то участвовала, пока не грохнулась ночь.

В такси он уселся на переднее кресло, рядом с водителем, а мы с его невестой, непонятно на кого похожей, уселись позади. Помню, что было очень темно, и барабанную дробь помню – речь пьяного Вани становилась все более отрывистой. Я тоже старался, как мог. Говорил что-то про путешествия и про певицу Земфиру, которую увидел вживую парой дней ранее. Я очень гордился встречей с певицей Земфирой, тем, что перекинулся с ней, такой талантливой, парой слов – и вот под пиво вылезло самодовольство, как из воды – пена….

Она сама взяла меня за руку. Пальцы у нее были тонкие и маленькие, а ладонь холодная и немного влажная. Я заговорил с подчеркнутым воодушевлением, как бегун, который соскочил с обрыва и, тщетно пытаясь не рухнуть, лихорадочно перебирает ногами. Что делать с рукой чужой невесты я не знал – так и сидел, болтал лихорадочно, отбивал Ванину словесную дробь, как ракеткой, и ничего не предпринимал, пока за окном пролетала темнота.

Мы приехали. Высвободив руку, я вышел. Ваня сказал «пока» и больше со мной не разговаривал.

Раздружились мы с Ваней. Я знаю почему.