Текст книги "Содом и умора"

– Еще немного, и они совокупятся на нашем диване, – сказал я.

Кирыч помрачнел. Право первой ночи он, видимо, хотел оставить за собой. Приблизившись к парочке, он не сказал ни слова, но Артемий осекся. Его физиономия прекратила ходить ходуном, собравшись в страдальческую гримасу.

Мы подхватили Марка под руки и поволокли к выходу.

– Я позвоню, – крикнул Артемий.

– Пожалуйста! – не оглядываясь крикнул я, – Мы на связи бесплатно и круглосуточно: «01», «02», «03».

– Обидели человека и рады, – с упреком сказал Марк, оказавшись на свежем воздухе.

– Не волнуйся, у нас еще будет немало поводов загладить свою вину, – сказал я, – Нужен шкаф, два кресла, вешалка, пара стульев…

– Самое страшное еще впереди, – поддержал Кирыч.

– Ах, неее, – Марк испуганно заныл.

– Мой тебе совет, – сказал я, – Хочешь дарить людям утешение, иди учиться на попа.

– Не богохульствуй, – полыхнул праведным гневом Кирыч.

Серафима Львовна воспитала Кирыча в строгости. Он даже в церковь не ходит – боится Божьей кары за содомский грех.

– Не люблю несчастных геев, – переключился я на другую, менее скользкую тему, – Мне кажется, что они распространяют бациллы несчастья. Как грипп – воздушно-капельным путем. Вот, Марк, сегодня Темочка на тебя чихнул, а завтра твой собственный дружок скажет тебе «адье, мон дье».

– Во Францию что ль сбежит? – не понял Марк.

– Например, – согласился я, – Уедет в Париж учиться на мушкетера.

– Ах, мы с Гекачкой и так уже просто подруги, – беспечно отмахнулся Марк.

– А если бы ты отдал Геку лучшие годы своей жизни? – предположил я, – Если бы он был смыслом твоего существования? Единственным светом в окошке? И вдруг – раз – и ушел, оставив только грязные носки под кроватью и старую зубную щетку в ванной! А ты уже старый, чтобы искать нового хахаля! У тебя вставная челюсть и титановый сустав в бедре!

Марк посмотрел на свое отражение в витрине и уверенно заявил:

– Я до этого не доживу.

На его лицо вдруг набежала тень. Он вынул из кармана платочек и промокнул им воображаемый пот на лбу:

– Как только увижу первую морщину, тут же приму яд.

– Маруся отравилась, – захохотал я.

***

Диван доставили через неделю.

– Ура! – закричал Марк и, вооружившись кухонным тесаком, со зверским видом начал кромсать полиэтиленовую обертку.

– Осторожно, обивку не порви, – сказал Кирыч, продираясь к дивану с другой стороны.

Мне в этой возне места не нашлось, но я считал себя обязанным присутствовать при историческом событии. Наконец-то, Кирыч перестанет бояться за свой простатит, а Марк – жаловаться на отсиженный на твердом полу зад. Я тоже получу свою порцию счастья, перестав раздражаться на них обоих…

А когда Марк с утробным урчанием вырвал, наконец, кусок обертки, я понял, что вместо двух маленьких, у меня появился один большой источник для раздражения.

Диван был расписан во все цвета радуги.

– Каждый охотник желает знать, где сидит фазан, – пересчитал полосы Марк.

– Отомстил Артемий, – констатировал Кирыч.

– Лучше бы мы купили попугая, – сказал я.

Гусь для Маруси

В банке из-под кофе, где мы храним деньги «на житье», осталось только две мятые сторублевки и бумажка в десять долларов.

Мда, полосатость этого мира не устает меня удивлять. Будь моя воля, то я прописал бы всем ни в коем случае не расслабляться. Чем радужнее настроение, тем больше вероятность, что за углом поджидает какая-нибудь неприятность. Госпожа «Нищета», например. Или мадам «Голодная Смерть».

Я пошарил рукой в банке еще раз. Увы, господин «Достаток», взяв под ручку купчиху «Сытость», отчалил в неизвестном направлении и вернуться не обещал.

– Мы на мели, – огласил я приговор.

Диван и последующее празднование опустошили кошелек Кирыча. Мой «Новоросский листок» внезапно начал переживать финансовые трудности и сулил излить на меня гонорарный дождь не раньше, чем через две-три недели. Вклад Марка в домашнюю казну в этом месяце был равен нулю – если не считать бутылки аргентинского вина в день зарплаты. Внятного ответа на вопрос, куда уплыли денежки, Марк дать не мог. Наверное, опять пускал пыль в глаза какому-нибудь королевичу: ах, я деньги все трачу и трачу, а они все есть и есть.

Я укоризненно посмотрел на Марка.

Он демонстрировал скорбь: плечи опущены, голова ничком. Признаться, выглядело очень правдоподобно, как и полагается тетке по имени «Безответственность», ряженой «Наивностью». Подумав об этом, я ожесточился.

– Не выдать ли нам Марусю замуж? – сказал я, – Найдем богатого старичка и будем трясти его, как грушу. Я устроюсь к дедуну бутерброды делать, Кирыча возьмем садовником. Старикашка умрет и нам достанется все его состояние.

– Лежалый товар, – включился в игру Кирыч.

– На крайний случай, можно сдать в аренду, – сказал я, критически разглядывая марусины костлявые прелести, – Тогда ты, Кирыч, будешь сидеть на кассе, я – на телефоне: «Хотите Марусю в рассрочку? Нет проблем. На шесть месяцев – пятьдесят процентов предоплата».

– Почему это меня замуж? – вскрикнул Марк.

– А кого еще? – удивился я, – Не меня же. Я слишком умный. Таких старички не любят. В моих глазах видны их недостатки. Кирыч толстый и волосатый. Он, конечно, мог бы сыграть роль Господина. Но все мазохисты почему-то бедные.

– Потому и бедные, что мазохисты, – сказал Кирыч.

– Остаешься только ты. Внимание, на торги выставляется королева красоты Маруся Курчи! – заорал я сирени за окном.

– Моя фамилия Курчатов, – строго сказал Марк.

– Да хоть Куродыров, – отмахнулся я, – Имей ввиду. Жрать в доме нечего. Денег нет и не скоро появятся. На рынке продажной любви наше с Кирычем старое мясо вряд ли будет пользоваться спросом. Ты единственный в этом доме, кого можно рассматривать, как сексуальный объект.

О формуле идеального любовника «красота помноженная на глупость равно бесподобный секс» я дипломатично умолчал.

– И вообще, – добавил я от чистого сердца, – Как мне надоело это жалкое существование. Перебиваемся с хлеба на воду…

– Работа – дрянь, – добавил красок к душераздирающей картине Кирыч.

В нашей троице нет трудоголиков. Но в принципе мы готовы отдаться любимому делу. Беда в том, что оно еще не нашлось, а есть те, что помогают не умереть с голоду. Я пишу глупости для газет, на которые (и на газеты, и на глупости) даже смотреть противно. Спекуляции акциями, которые проворачивает Кирыч обогащают клиентов его банка, но почему-то мало сказываются на собственном благосостоянии. Марк впаривает дуракам страховки на случай всемирного потопа, хотя у самого даже медицинский полис куда-то потерялся.

Мы – каждый по-своему – терпеть не можем свою работу, но вынуждены смириться, надеясь, что рано или поздно выход найдется.

Лучше, конечно, раньше.

– К нам в банк один пожилой немец приехал, – задумчиво сказал Кирыч, – Опытом делиться. Большой, как дирижабль.

– Думаешь, из нашей славной когорты? – заинтересовался я.

– Очень может быть.

– Не хочу толстого! – захныкал Марк, – У меня не получится. Я по-немецки только «Хэнде хох» знаю.

– А я на что? Даром что ли срок в немецкой спецшколе отбывал? – воскликнул я.

– Рыжик! Ты и в постели переводить будешь? – спросил Марк.

Язвит, значит, согласен. За отзывчивость я поставил бы Марку памятник. Это единственное, что примиряет меня с его существованием. Нет такой авантюры, в которую бы Марк с удовольствием не ввязался. В сентябре он на спор украл килограмм совсем не нужной нам кильки. Впрочем, за «кражу века» мы жестоко поплатились. Кильку мы забросили в шкаф и забыли, а потом до холодов в квартире воняло тухлятиной, будто ее выбрали своей могилой все покойники города. Кто бы мог подумать, что кулек рыбы может благоухать, как дохлый кит?

– В немецкой постели тебе надо знать только два слова, – начал я курс молодого бойца, – «Ja» – то есть «милый, я готова», и «Nein» – этим ты можешь передать всю гамму нахлынувших на тебя чувств от «О! Какой у тебя большой» до «Ах, душенька, только с презервативом». Надеюсь, что дед достаточно дряхлый, плетки, фаллоимитаторы и прочая ерунда его уже не интересует.

– Пенсионеры – самые частые посетители секс-шопов, – сказал Кирыч.

Марк вытаращил глаза:

– Я хлестать себя не дам!

– Может, ты будешь садиста изображать? – успокоил я, – И вообще, еще неизвестно, захочет ли тебя немецкий дирижабль. Значит так. Кирыч: ты должен узнать состояние его счета, и расписание гастролей – в какой гостинице живет, где обедает, чем занимается вечером. Неплохо было бы втереться к нему в доверие и между делом присоветовать какой-нибудь гейский клуб.

– Лучше «Макаку». Там денег за вход не берут, – посоветовал Марк – знаток ночных заведений.

– А тебе, Маруся, жертвую последние двести рублей, – протянул я мятые купюры, – Купи что-нибудь для красоты.

– Даже на эпиляцию не хватит, – скривился Марк,

– Зато на резиновую шапочку для бассейна в самый раз, – сказал я, – Ею ты убьешь сразу трех зайцев. Во-первых, выделишься из толпы – главное правило для валютной проститутки, во-вторых, покажешь немчику готовность к водным процедурам – это бодряще подействует на его либидо, а в-третьих, скроешь плешь на голове.

Марк с воем понесся к зеркалу.

– Ну-ну, я пошутил, – сказал я в ответ на укоризненный взгляд Кирыча, – Не плешь, а слегка редеющие локоны.

***

Требование собрать информацию на потенциального жениха Кирыч воспринял так, будто я предложил ему за хлебом сходить. Его моральные принципы не перестают меня удивлять. С одной стороны, если бы оценки по поведению ставили до гробовой доски, то Кирыч и на тот свет отчалил бы перманентным «отличником». Окрестные старушки по неведомым мне причинам не чают в нем души. Каждый раз, когда мы выбираемся в город, как из-под земли вырастает Розочка, соседка-пенсионерка, и начинает терзать Кирыча дворовыми сплетнями и собственным анализом непростой политической ситуации. Кирыч согласно кивает головой, а мы с Марком нервно поглядываем на часы. Но активное участие в исполнении христианских заповедей у Кирыча странным образом уживается с готовностью к грехопадению. Кирыч, конечно, не станет воровать кильку, как Марк, но и не спросит откуда на обед взялась жареная рыба.

Досье на гражданина Германии Ханса Шнитцлера он добыл уже на следующий день. В отделе безопасности даже не поинтересовались, зачем Кириллу Андреевичу секретная информация.

Содержимое пухлой папки говорило… нет… кричало, что этот шанс нам упускать нельзя.

– Раз-два-три-четыре…, – Марк вполголоса считал нули из справки о состоянии банковского счета Ханса.

– Вилла на Лазурном берегу, – вслух прочел я с другого листа.

– Не мешай! Я опять сбился, – недовольно произнес Марк – Раз-два-три…

– Шале в швейцарских Альпах! – опять не утерпел я.

– Ты можешь помолчать. Я деньги считаю, – наставительно сказал Марк.

– Пока не твои, – отбрил я и продолжил еще громче, – Три машины, в том числе какая-то класса «люкс». Квартира в Париже.

– Маленькая, наверное, и от центра далеко. Придется мне до Эйфелевой башни на метро ехать, – с неожиданной злостью сказал Марк.

– Ни за что не поверю, что на такую роскошь еще никто не позарился? – засомневался я.

Кирыч, ни слова не говоря, пододвинул ко мне еще один лист. Ксерокопия паспорта утверждала, что Ханс Шницлер родился в непростой для Германии, 1945-й год. Холост. С фотографии на меня подозрительно смотрели синенькие пуговки – две крошечные дырочки в безбрежном море щек, незаметно переходивших в шею. С волосяным покровом у миллионера дела обстояли плохо: пара белесых локонов на висках и один на макушке. Лишь на подбородке герра Шницлера гнездилась довольно густая растительность. Кокетливая бородка-эспаньолка в сочетании с коротким носом модели «рыльце» делала марусиного «жениха» неотразимым: ни дать, ни взять небритая свинка. Таким мужеложцам легче живется на белом свете. Только слепой мог поинтересоваться, отчего это гражданин столь преклонных лет до сих пор не наделал кучу ребятишек.

Я разочарованно хмыкнул. Марк наверняка закатит истерику: «Да, я с таким за таз пельменей в голодный год не лягу!» – будет кричать он.

– Деньги тоже могут быть эротичны, – прочитал мои мысли Кирыч.

– Будем надеяться, что астролог нагадал Марусе счастье с гансиком, – вздохнул я.

Марк тем временем пребывал в блаженной прострации. Достаток, который грозил свалиться на марусины крашеные кудри, похоже, выбил его из колеи. Он смотрел в пустоту и беззвучно шевелил губами.

– Думает, куда мильоны тратить будет, – сказал Кирыч.

– Марк! – крикнул я, – Прежде, чем тратить деньги, нужно их заработать. Ау! Ты меня слышишь?

Он все витал в облаках. Наверное, вообразил себя разодетым в пух и перья, в обнимку с открыточным красавцем. Я хотел было показать ему фотографию «жениха», но побоялся, что крушение мечты плохо отразится на марусиной красе. У меня бы тоже был бледный вид, если бы импозантный господин обернулся свинкой-блондинкой.

***

– Запоминай, – давал я Марку последние наставления, – «Энтшульдиген зи битте, хабен зи фойер?».

Мы второй час отирались в «Макаке». Бармен с обезьяньей мордой на футболке уже начал на нас подозрительно коситься.

– Хотите что-нибудь выпить? – предпринял юноша еще одну попытку.

Мы хотели, но рассчитывать на гипотетическую щедрость немца, которого мы еще ни разу не видели, было рискованно. Мы отошли поближе к танцплощадке.

– Какое фойе? Нет здесь никакого фойе, здесь даже толком потанцевать негде, – сказал Марк и кивнул на людей, утрамбованных, как кильки в банке.

– «Фойер» – значит «огонь». Это ты у него спичек просишь. Он, конечно, удивится, откуда у жителя среднерусской возвышенности такой безупречный немецкий, а ты ему скажешь…

– Я не курю…, – прервал Марк полет моей фантазии.

– Тогда придумай другой способ познакомиться? – рассердился я, – Завались перед Гансом в припадке эпилепсии. Правда, в этом случае ты можешь рассчитывать только на милостыню.

– Значит про «фойе» спросить? – перебил меня Марк.

– Да. А потом ты ему скажешь, что у тебя бабка из немцев: «Дас ист эринерунг фон майне ома». Понял?

Увлекшись сочинением немецкой фразы, я и не заметил, что Марк смотрит куда-то мимо меня.

– Да, ты ему скажешь: «Зи вар дойче унд их кан айн бисхен дойч шпрехен», – говорил я – Потом будто бы случайно я окажусь рядом и удивлюсь, что здесь, в этом гнезде разврата, звучит божественная немецкая речь. Дальше можешь говорить о своей неземной любви по-русски.

– Весит, наверное, тонну, – толкнул меня Марк.

Я оглянулся. В зал вплыл огромный человечище. Рядом с ним даже здоровяк Кирыч показался бы лилипутом. Джинсовой ткани, которая туго обтягивала слоновий круп, вполне хватило бы на десятиместную палатку. Бородку клинышком и вздернутый нос я уже где-то видел. Я со значением посмотрел на Марка.

– Я не пойду! Я боюсь. У меня живот болит, – заблеял Марк и дернулся в сторону.

Я зашипел:

– Или сейчас ты демонстрируешь голливудский оскал и широту русской души, или на склоне лет встречаешь свою смерть в богадельне.

– Не-е-ет! – замотал головой он.

Пока мы препирались, случилось чудо. Немец умудрился без остатка раствориться в толпе. Я огляделся. Бородатые дирижабли на горизонте не замечались.

Но не успел я как следует огорчиться, как ноги на секунду перестали чувствовать пол, но только для того, чтобы мгновением позже я ощутил его всем телом, распластавшись на заплеванных керамических плитах наподобие морской звезды. Рука угодила во что-то мокрое. «Надеюсь, пиво, а не его последствия», – подумал я, пытаясь встать. Марк по немецкой методе дематериализовался.

– Шайсе! – выругался я.

Познания в немецком начали удивлять даже меня самого. У досточтимой «немки» Эллы Багратионовны я редко заслуживал «трояк», а тут вдруг свободное употребление ненормативной лексики!

– Wie bitte?

Надо мной нависал искомый Ханс и виновато улыбался.

– Вы испортили не только мою рубашку, но и мое настроение, – сказал я по-немецки.

– Извините.

Немец даже не удивился, что я говорю с ним на одном языке. «Вот гад, неужели он думает, что в этом вертепе все такие образованные?» – раздраженно подумал я.

– Вы кто?

– Ханс.

– Вот что, Ганс, – распорядился я, – Купите мне чего-нибудь выпить. Лучше покрепче и подороже. И будем считать этот напиток компенсацией за ущерб.

– Меня зовут Ханс, – поправил он, – Х-ханс.

Спасибо Элле Багратионовне, я знал, что «гансами» в Германии кличут гусей, но виду не подал:

– Я и говорю «Ганс». К бару – марширен!

Он послушно взял курс на барную стойкуу: ни дать, ни взять, атомоход «Ленин» в бурном море. По пути к алкогольному раю он несколько раз оглянулся. «Лицо запоминает, чтобы в следующий раз обходить за версту», – предположил я. Отряхнувшись, я принялся выглядывать знакомую светлую голову. Как назло, сегодня в «Макаку» явились все блондины столицы.

Загремели фанфары. Народ вздрогнул и хлынул от бара к сцене, где ожидалось выступление Зинаиды. Возле стойки остались только заядлые алкоголики, конкурентки ослепительной Зинки и наш немецкий гусь, вооруженный двумя емкостями – в правой бокал с красным вином, в левой – маленькая рюмка с водкой. «Он еще и жмот», – подумал я. Ой, а с ним кто? Рядом с Хансом скакал Марк, пытавшийся перекричать рев толпы, ожидающей диву. Ханс непонимающе развел руками и умоляюще посмотрел на меня.

– Фойе! Фойе! – расслышал я.

Хорошо недооценивать друзей. Так, любой их поступок становится неисчерпаемым источником положительных эмоций. Я подошел поближе.

– Рубашечку, наверное не отстирать, – взглянув на рукав, сказал Марк.

– Заткнись! – с обворожительной улыбкой сказал я, – Чтобы ваше случайное знакомство состоялось, мне пришлось пойти на крайние меры. Сейчас твоя задача произвести на гостя столицы впечатление. Улыбнись, что ли.

Марк послушно оскалился. Точь в точь, как на приеме у стоматолога. «Коренной справа – утерян, нижний резец – кариес», – чуть было не сказал я.

– Это мой друг Марк, – сообщил я Ханс, на его родном языке – Его бабушка была немкой. Он хотел поговорить с вами о родине его предков.

– При чем тут «огонь»? – не поверил Ханс и добавил, – Мой папа не воевал. Он только лечил раненых.

Ситуация осложнялась. Вряд ли Ханс согласится пожертвовать Марку все движимое и недвижимое имущество из чувства вины.

– Мой друг всего лишь хотел спросить, нет ли у вас зажигалки, – сказал я.

Ханс недоверчиво оглядел Марка.

– Ваш друг не курит, – безаппеляционно заявил он.

– Почему это? – удивился я.

– У него слишком хороший цвет лица.

Скажите, какой Шерлок Холмс! Сейчас он скажет, что Марк живет в коммуне «Содом и умора» и занимается тем, что облапошивает богатых иностранцев.

– Может быть, он просил огня для вас? – посмотрел на меня Ханс.

«Неужели зубы черные? – мелькнуло в голове, – Вот стыд-то!».

– Думаю, вы нерегулярно питаетесь, – продолжил Ханс.

– А еще у меня прыщ на заду, вызванный эдиповым комплексом, – сказал я, пытаясь удержать инициативу, которая стремительно ускользала в немецкие руки-лопаты.

– Что он говорит? – встрял Марк, не понявший из нашей беседы ни слова.

– Говорит, что уже влюблен в тебя без памяти и завтра переведет на твой счет пару миллионов, – я перешел на русский.

– Чек вас не устроит? – сказал Ханс и улыбнулся, демонстрируя жемчужные зубы.

Дантисты над ними неплохо потрудились.

– Вы врач? – осведомился я по-русски, не желая больше вспоминать Эллу Багратионовну.

– Сейчас работаю финансовым экспертом, но в молодости я три года изучал восточную медицину, – пояснил он, – Тогда это было модно: Тибет, буддизм, дети-цветы…

– Надо за это выпить, – я влил в себя прозрачную жидкость, а потом громко задышал. Напиток, вопреки ожиданиям, оказался экзотическим. Ах, все равно! Главное, что не слабее водки.

Уже через пару минут жизнь показалась мне прекрасной и удивительной. Ханс, придвигаясь брюхом, что-то втолковывал по-немецки. «Пушкина в оригинале он точно не читает», – подумал я. Это значит, что потеряно еще не все.

Я улыбнулся.

– Скажи ему, чтобы говорил по-человечески, – вернул меня Марк на грешную землю.

– Сам скажи, – огрызнулся я, но замечание к сведению принял, – Ханс, ваш новый друг предпочитает язык своей матери.

Господи, как неповоротлив этот немецкий! «Muttersprache» – надо же догадаться так назвать «родную речь»!

Ханс послушно перешел на борьбу с непокорными русскими падежами и в большинстве случаев одерживал победу. Хотя, может быть, моя снисходительность была чем-то вроде платы за хансову предупредительность. Втроем мы перекочевали в укололо потише, за стол с мраморной крышкой. Официант, как и бармен, ряженый в футболку с мартышкой на груди, принес еды (много травы и чуть-чуть мяса), два бокала белого вина и рюмку с жидкостью коньячного цвета. Текила, кажется.

– Все стало вокруг голубым и зеленым, – пропел я, чувствуя как огненная вода бежит по пищеводу.

– Прекрати, не позорь родину, а то перед иностранцами стыдно! – зашипел Марк.

– Свахи разные нужны, свахи разные важны! – парировал я.

Марк с неодобрением посмотрел на меня и перешел к самопрезентации.

– Знаете, я мечтаю отправится в кругосветное путешествие. Помните, как у Жюля Верна?

Ханс вежливо кивнул.

– Вы, наверное, много путешествуете, – предположил Марк и сделал бровки домиком, что означает у него крайнюю степень участия.

– Да, я очень часто по дороге… – начал Ханс.

– «В дороге». Как вариант – «в пути», – автоматически поправил я и еще раз попытался приступить к своим обязанностям, – Марк – очень хороший. Еще не очень старый. Разбирается в раздельном питании, раз в неделю ходит в фитнес-центр и очень хочет жить на Лазурном берегу.

Я тяпнул еще одну рюмашку, чудесным образом оказавшуюся передо мной, и заел жар листиком салата. Марк посмотрел на меня так, будто трава, которую я грыз, была смыслом его существования.

– А я пью только вино, – печально улыбнулся он.

– Не учите меня жить, – огрызнулся я, догадавшись, кто причина его вселенской скорби.

Я отвернулся. Если Марк считает, что справится без меня – битте шен! В дальнейшей беседе я участвовал лишь краткими междометиями, выражающими то сомнение, то участие, то согласие. Судя по недоуменному взору Ханса, попадал не всегда в строчку, но мне уже осточертело ломать комедию.

Впрочем, голубки, кажется, нашли общий язык. Немец тряс головой как китайский болванчик. Марк повествовал о своей нелегкой доле. Все складывалось наилучшим образом. Скоро Маруся уедет и будет присылать нам открытки: карнавал в Рио, моды в Милане, балы в Вене…

– Пам-пам-па-па-па-па-па, – вполголоса начал я напевать марш Мендельсона.

Сделалось тоскливо.

– Завтра я улетаю домой, – прервал мою меланхолию Ханс, положив на стол визитку, – Напишите мне…

Удивительно! Я вначале понял, что он сказал, и лишь потом догадался, что фраза была произнесена на немецком. Наверное, все дело в алкоголе. Он открывает доступ к талантам, о существовании которых и не подозреваешь. «Если бы я ходил в школу в стельку пьяным, то наверняка получил бы золотую медаль», – подумал я.

– Да-да-да, конечно, разумеется, непременно! – сказал я, сунув визитку в марусин нагрудный карман, а затем влил в себя еще одну рюмку.

Потом случилось странное. Ханс начал пухнуть, как манная каша, и расширился до таких размеров, что закрыл собой и опечаленного Марка, и веселящуюся толпу.

– Думала оргазм, а оказалось – бронхиальная астма, – услышал я напоследок голос Зинаиды, усиленный микрофоном.

***

– Не притворяйся, пьяница. Вижу, что не спишь, – услышал я голос Марка.

Хотелось умереть. Во рту было мерзостно, будто туда нагадил соседский кот, его хозяйка и все ее мужья. Где-то над ухом пульсировала вена, посылая в мозг сигналы тревоги: пациент скорее мертв, чем жив.

– К-который час?

– Два часа уже, – сказал Марк.

Он был помыт, побрит, кудряшки уложены, на лице – скорбная мина.

Скажите, за что Марку такое счастье? У него никогда не бывает похмелья. Сколько бы он не выпивал, на следующий день выглядит, как огурчик. Наверное, в нем самом столько яда, что дополнительная интоксикация уже никакой роли не играет.

Я похлопал рукой рядом с собой. Пусто.

– А Кирыч где? – получилось сипло.

– В магазин побежал… Ты хоть помнишь, что вчера было? – Марк с осуждением смотрел на меня.

– А что вчера было?

– Пустяки, – оскорбленно сказал Марк, – Так, ничего особенного. Ты опрокинул на мои дорогие джинсы вино, а еще выперся на сцену и пел свадебный марш.

– Чушь, его не поют!

– А ты пел! – заупрямился Марк.

– А этот… гусь, то есть Ханс?

– Тоже ничего. Он вызвал такси и отправил нас спать. В машине тебя начало тошнить, и я…

– И даже с нами не поехал? – перебил я.

Ты был так омерзителен, что тебя ни одна вокзальная шлюха не захотела, – он аж затрясся от злости.

Появился Кирыч со стаканом, полным грязноватой водицы.

– Выпей рассолу, – сказал он голосом сестры-сиделки.

– Лучше дай ему яду! – сказал Марк.

Что это с ним сегодня? Критические дни?

***

– Доигрался! – сурово сказал Кирыч, входя в комнату, – Почитай, что мне сегодня пришло.

Он кинул мне на стол распечатку электронного письма. В нем некий Schnitzler просил Кирыча найти «красноволосого юношу», с которым автор месяц назад познакомился в клубе «Makaka». «Я думаю, „Ilija“ – это моя судьба», – писал он.

– Почему по-немецки? Ханс и по-русски хорошо говорит! – удивился я и прикусил язык.

Взгляд Кирыча был тяжел.

– Это ты сам у него спроси! Я-то, дурак, отдал письмо на перевод. Думал служебное. Знаешь, как меня теперь коллеги называют?

– Как?

– Сводня!

Я почувствовал как кровь приливает к лицу. Мысли вместе не собирались.

– Какая сводня? – в комнате появился Марк и, быстро поняв в чем дело, цапнул злосчастный лист.

Я сделал вид, что перечитываю текст на экране компьютера. Кирыч изобразил соляной столб.

– Пришла пора, она влюбилась! – ехидно продекламировал Марк.

– Никак по-немецки читать научился, – сказал я.

– Что значит «либе», я знаю.

Я вырвал у Марка письмо и начал вдохновенно врать, делая вид, что перевожу:

– Можно попытаться найти друга Ильи. Его зовут Марк. У него блондинистые волосы и, кажется, голубые глаза. Он, возможно, часто бывает в клубе «Макака». Может быть, там работает.

– Водкой что-ли торгую, – удивился Марк.

– Нет, собой, – сказал я, – Не котируешься ты у иностранных миллионеров. Твой удел – трактористы.

– Очень надо, – сказал Марк и, повернувшись к Кирычу, протянул, – Не выдать ли нам Рыжика замуж? Представь, Киря. Он – в белой фате, я – подружка невесты, а ты будешь кидаться рисом. Или чем там, в Германии, принято бросать в новобрачных… У тебя что-нибудь болит?

Кирыч смотрел на меня так, будто я без спросу лишил его невинности. Сорвал цветок любви, даже рук не помыв.

– Не видать нам Парижа и Лазурного берега, – мрачно сказал я, – На старости лет нас сдадут в богадельню и похоронят за казенный счет.

– Вот и славно, трам-пам-пам, – пропел Марк.