Текст книги "Узлы и нити"

Вторая

Вторую не ждали.

Роды были домашними, принимал не сам муж, конечно, хоть и доктор, а его помощница – повитуха по одной из многих специализаций, которых требует жизнь деревенской знахарки.

Истребовав и получив все нужное, заперлась она с роженицей в докторской спальне, а он, дипломированный врач, сидел на кухне и, покрикивая на старших детей, которым еще рано было идти спать, курил в приоткрытое окно и глядел в сад – на деревья, на круглую клумбу, покрытую жухлой травой, как верблюжьим покрывалом, на сарай смотрел, что чернел вдали меж темных оголенных стволов.

Была поздняя осень, не очень поздний вечер.

Акушерка пришла со смешком, словно желая уличить в чем-то. Она была большая квадратная женщина, и даже скулы на широком веселом лице ее были угловаты.

– А вы говорите, – сказала она, румянясь, блестя потом, дыша довольно тяжело, не то от природной мощи, не то от потерянных сил: она долго покрикивала там, в спальне, стоя над кроватью, пока роженица, держа в каждой руке по подушечке, стонала негромко, ритмично. Роды не были первыми для этих женщин, что той, что другой.

– Жива, – сказал он, доктор, не зная, какой выбрать тон. Тетке-повитухе он приходился начальником, но сейчас главной была она, когда вышла на кухню и оправила на голове голубую косынку.

– Двое они. Сперва одна, в другой раз вторая. Обе девочки. Хотя по второй и не скажешь, она без волос. Хотя первая волосатая. Но ничего, у второй тоже будут волосы, – она вытерла о подол голубого фартука и без того чистые руки. В спальне было достаточно кипятку, а также прямо там, в углу рядом с бельевым шкафом, был туалетный стол с утопленной в него фаянсовой раковиной, из белой стены там торчал желтый металлический кран; эту роскошь, водопровод прямо в спальню, устроили еще прежние хозяева дома, богатые люди, а нынешние – доктор с женой – этим благом пользоваться полюбили.

Ждали ребенка, одного, – а родились девочки; двойняшки, не близнецы.

Другие дети в семье деревенского доктора отнеслись к рождению девочек без удивления, без испуга, а радовалась из них, четверых, только сестра, старшая из детей, которая была первенцем, за всех отвечала и трое хулиганистых братцев ей порядком надоели.

Появление девочек – сразу двух девочек! – она считала своим личным достижением.

– Я заказывала, – говорила она с лицом серьезным, выхаживая в родительской спальне возле кроватки, где одна маленькая спала, а другая маленькая, медленно шевеля лицом, похожим на сизое тесто, скорее, дремала, держась за руку сестры, ее обнимая.

Старшая сестра внимательно смотрела, как мать пеленает девочек, как кормит их грудью, держа чурбачками в обеих руках. Она запоминала обстоятельства материнства, и знание это ей, конечно, пригодится еще не раз.

Это были ее девочки. Она заказывала.

По прошествии времени она гуляла с двойняшками, с ними разговаривала – и из-за них как-то разом стала казаться старше. Братья начали относиться к ней иначе, они присмирели. Может быть, они запоминали просто, как следует вести себя отцам, когда в доме появляются маленькие дети.

И знание пригодилось всем троим не раз. Семья эта чадолюбива.

Они были двойняшками. И носы у них были похожи, по-фамильному выгнуты, и чуть выпяченные губы, и особенности телесного строения, с ногами приставленными к телу так, что походка казалась немного утиной. Но не близнецы они были, а двойняшки, – сестры в той же степени, как и старшая их сестра, как братья их, со схожим рисунком носа и рта, но без особого стремления к тождественности.

Девочки эти, крупной породы, не были красавицами и, наверное, потому не очень заинтересовали отца. Встретив весть акушерки тихим вздохом, далее он исполнял все, что полагалось отцу, но ласкал девочек мимоходом, бездумно, как гладят кошку, если уж она ластится.

Когда лет через пять появится совсем беленькая девочка, девочка-ангел, он будет иным, дочка будет гордостью его, любовью. Он будет таскать ее с собой везде, громко ею гордиться – отцовская любовь странная, она бывает начисто лишена периферического зрения, выстреливает прямо, бьет наповал, оставляя прочее в состоянии полусуществования.

У той из двойняшек, что родилась первой, было чуть удлиненное лицо, напоминающее сливовый плод. Вторая была, скорее, вишенка – щекастая, круглая, послушная сестре, но на какой-то свой неубедительный лад.

Кто из них сильней, стало ясно так рано, что все, вроде, знали всегда. Едва проснувшись к жизни, первая принялась тормошить вторую, вечно требовать от нее чего-то, а когда им выгородили отдельную комнатку, сделав из одной – две, то через тонкие стены, в комнату к мальчикам часто просачивался писк двойняшек, их возня. Перед сном, уже в ночных рубашонках, они тихомолком ссорились. Первая мешала второй вести собственную малозаметную жизнь, играть в свои молчаливые игры – девочка-слива забиралась в кровать к вишенке, толкала ее, дергала за волосы, за что обе получали нагоняй от сестры старшей, сестры-воспитательницы, снисходительной куда менее матери.

И в школе первая училась лучше второй, была упорней. Она успевала по всем предметам, схватывая «неуды» только если уж чересчур много на себя брала и за кучей дополнительных заданий забывала сделать основные.

Вторая хорошо считала, интересовалась естественными науками – биология занимала ее особенно, а когда изучали строение человеческого тела, то учительница не могла ею нахвалиться: тихая круглощекая девочка знала дотошно, из чего состоит организм человека. «Гены», – говорила она потихоньку о дочери доктора. Первая зубрила тоже, но не было легкости в том, как попадали знания в ее, чуть вытянутую к небу, понемногу темнеющую голову.

Однажды, оказавшись нечаянно лучше, опередив на уроке биологии, сестра вторая разозлила сестру первую. И уже через два урока слива громко смеялась над вишенкой, показывала на нее пальцем, когда та, не очень-то ловкая, упала на физкультуре во время бега.

Первая, темная слива, хотела остаться первой.

Вторая, сочная вишенка, была необидчива.

Двойняшки были разными, но не настолько, чтобы дуэты их стали дуэлями. Одна настаивала, другая уступала. Одна не была слишком уж злой девочкой, а доброта другой была небеспредельна.

Вторая была, скорей, равнодушна. Ее – крупную, как и сестра, но не такую порывистую – было нелегко растревожить. Слез ее не видел никто, никогда.

Рассмешить ее, впрочем, можно было запросто: девочка-вишенка смеялась громко, до слез, до покраснения носа. Она не хихикала деликатно, как бывает с воспитанными барышнями, а хохотала от души. Крупная девочка – и смех у нее большой. Голос у нее, кстати, всегда был звучным, жестяного немного оттенка.

Так и жили.

Они обе стали учительницами, к чему пришли разными путями. Вишенка просто захотела быть, как мать, домохозяйка – и пошла изучать домоводство, этот экспериментальный по тем временам курс, в котором бухгалтерия прирастала готовкой, а шитье – основами менеджмента, хоть не было в тогдашних словарях такого слова.

Другая – прожившая на свете дольше своей сестры на целых две минуты – обратилась за советом к специалистам. В последнем классе школы она записалась на курсы профориентации, проконсультировалась, какие профессии пользуются спросом и имеют перспективы в смысле обеспечения и равноправия – и, получив у знатоков указание, подала документы на учителя младших классов.

Став девушками, двойняшки разъехались по разным городам и друг другу даже не писали. Они приезжали домой вразнобой. Первая все реже, – у нее появились кавалеры, а вторая все чаще и чаще, пока не сделалась беременной. На четвертом курсе она вышла замуж за сына директора местной школы, худощавого – деревянного обаяния – молодого человека с тревожным взглядом круглых бледных глаз, молодого врача.

На свадьбе вишенка была в нежно-голубом платье из модной синтетики, которое облепляло ее тело, особенно подчеркивая выросший тугой живот. Она беременность не скрывала, проблемы из нее не делала, жила, как была – она не стала отказываться даже от курения, к которому вместе с сестрой пристрастилась еще в школе.

Их мать тоже курила – только у нее это было с войны.

На брюхатую невесту смотрели без осуждения, и дело не в новых временах, дозволивших больше свобод. Судя по веселым скабрезностям стариков из числа гостей, – молодая была хороша именно тем, что на сносях; она плодородна, а значит, в семье будет много детей, а значит, будет счастье.

Оно и было. Женщина-вишенка и муж ее, сухой жердь, счастливо зажили вместе – врач деревенский и добродушная жена его, домохозяйка.

Сестра на свадьбе у сестры, конечно, тоже была. На свадебных фотографиях у нее блестящее лицо, наряд из несочетаемых друг с другом цветов. Считая себя человеком творческим, она творила моду, которая, объективно говоря, модой не была, а была нелепостью. Она пренебрегала полутонами, сочетая синее с лиловым, фиолетовым, сиреневым, считая их подходящими друг к другу и, также не очень разборчивая с оттенками других цветов, могла вырядиться черт знает во что.

Она была яркой, ей этого было достаточно.

Когда вышла она в большой мир дипломированным специалистом, то потребность в учителях младших классов уже иссякла – наслушавшись профориентирующих советов, в школы пошли многие, так что к выпуску она могла довольствоваться только поденкой, «почасовиком-затейником», – как, не умея впадать в уныние, величала себя молодая учительница.

Через года два-три вышла замуж за моряка. В городе, кроме педагогического, была еще мореходка – мальчики ходили к девочкам, педагогика венчалась с морским делом часто, а перед входом в общежитие педвуза, «бабьего царства», часто вспыхивали драки; «дело молодое».

За нее, кстати, никто никогда не дрался. Да, и сама она училась днем, вечером ходила в кино и на танцы, а ночью спала. Не была она такой, как соседка ее по общежитию, которая, из деревни вырвавшись, сорвалась, меняла парней, как трусы, а однажды, тайком от всех, выбралась из своей комнаты на свидание по водосточной трубе.

Не из таких была девушка-слива.

Она была девушкой не столько серьезной – был и у нее, громкий, стремящийся к металлу, смех – она была, скорей, деловой девушкой, быстрой, живой, производящей впечатление уверенной ясности, что делало близко посаженные синие глаза ее очень уместными на длинноватом этом лице.

Она не вышла замуж, она, скорей, завела себе мужа. Он был чуть младше ее, он должен был стать моряком, дело свое любил, у него была борода уже тогда, густая, светлая и, в сущности, он был похож на викинга – а может, и был потомком мореходов, которые где только не наоставляли свое семя. Он был не вял, не бесхребетен, но в делах женитьбы не очень тороплив.

Она взяла его в мужья, о чем он вряд ли жалел когда-нибудь.

Из моряка не вышло моряка. Очень скоро остановилось в их городе морское время – и промысел зачах, и гавани затихли, и замерли верфи, как остолбенев. Сходив в море раза два-три, он сошел на берег без выходного пособия, как и товарищи его. Разбрелись кто куда, а ему помогли уроки отца, такого же на вид скандинава. Еще в детстве, с отцом вместе он ремонтировал старые стулья, приделывал старые их части так, чтобы не скрипели они, не проседали, не рушились. Отлученный от большой воды, викинг стал реставрировать антикварную мебель.

Занятие было непростое, к тому же требующее не только умений, но и места – где прикажете лить политуру на старый шкаф? Но заводы умирали, как и флотилии – в одном из цехов он устроил собственное крошечное производство, обходясь всегда своими силами. Он никому больше не доверял, полагаться старался на себя одного и, не только реставрируя мебель, но и прикупая, привозя, перепродавая особо ценные ее экземпляры, стал зарабатывать какие-то деньги.

Стали появляться дети.

Поначалу подотстав от сестры, первая из двойняшек играла затем со второй, как в пинг-понг, рожая с нею наперегонки. И у той, и у другой получилось их четверо. Только у женщины-сливы были три девочки и один мальчик, – круглотой, белотой, прищуренными глазами похожие на родову отца, а вторая, женщина-вишня (ах, вишня уже, нет, не вишенка), родила трех парней, сплошь длинных, нескладных чуть, как и отец их, а последней была у нее девочка, маленькая, нервная умница.

Проблемные дети были у обеих.

Старший ребенок у вишни плохо учился в школе. Он прогуливал, стал курить траву, однажды попался, просидев ночь в обезьяннике. Не знала она, что делать, а он, неловкий все более, все закручивал жизнь свою в штопор – делал глупости одну за другой, был из школы отчислен, пошел в училище, где тоже недоучился, шлялся по барам, спьяну скандалил, был бит, а однажды обворован. Отец не понимал его и не хотел понимать. С возрастом уж не поджарый, а тощий, он мог быть не жёсток даже, а жесток, как бы добры, как бы тревожны ни казались его все более бледнеющие глаза. Ему нужны были умные дети, такие, как он, умный.

Из троих сыновей, двух младших он примечал. Насмотревшись на старшего брата, тупого лузера, мальчики умели шалить, но учились хорошо. Позднее оба они пошли во врачи, пока старший – лузер-неудачник – катился все ниже.

У сливы-двойняшки, была по сравнению с сестрой, не боль, а так – болюшка. Мать ее, наверное, больше беспокоилась, отчего девочка, третья из дочерей в семье скандинава, квелая, тихая, в старших классах утыкала себя железяками, – шариками, колечками в носу, в ушах, да еще на одной из бровей; зачем она выкрасила волосы свои в черно-синий цвет, почему стала сутулиться и разговаривать басом.

Наглядевшись на своем веку на всякое, умея видеть там, где другие только пялятся, старуха подозревала дурное, но, вроде бы, зря. Во всяком случае, женщина-слива, уверяла, что это у дочки временно, что такой переходный период. Через год-другой черная краска у девочки сошла на нет, иголку во впадинке ноздри заменила бусинка. Улыбаться не научилась, но такого прогресса и не ждал никто. Отец ее, викинг, тоже ведь неулыбчив.

Но тяжело было женщине-сливе, что уж.

Начав почасовиком, она долго была на замене: вела какие-то необязательные курсы для малышей и родителей, ставку в школе выбила себе не сразу – она не умела ладить с коллегами, была слишком напориста, чересчур много настаивала на своем, чем раздражала местные авторитеты, особенно тех, кто особенно глуп, а их хватало.

Одежда у нее с возрастом становилась все крикливей, причудливей, а сама она приобрела хватку такую, что перечить ей никто б не решился.

Муж, сколько бы ни зарабатывал, был скопидомист. И сама она, его жена, деловитая от природы, прижимистой стала. Экономила там, где не было особой нужды, чем расстраивала свою мать, не способную к мелочности, – мать думала, что дочь ее перебивается с хлеба на воду (и напрасно), предлагала денег, которые та всегда брала.

Помощь матери она принимала, но яростно отвергла одеяло сестры, большое, пуховое. Женщина-вишня, приехав в гости, привезла одеяло, не новое, предложила сливе-женщине: вот, – протянула, сказала просто – возьми сестра, чего тебе свои деньги тратить.

Дар отвергла, оскорбилась до глубины души: эта сонная клуша совсем обнаглела….

Она заспорила с нею, как спорила всегда. Она всегда соревновалась с нею, с одной только ею, как только ее, еще будучи младенцем, отходя ко сну, и хотела обнимать, а лишившись мерно дышащего тела рядом с собой, орала, чувствуя пустоту, недостаток, почти боль.

Не могла быть первая без второй. Без вишенки слива.

Вторая была для нее вечной первой.

Козий профессор

«А ты сиди, слушай, молчи.

Старший был сильным. Средний – умным. А третий мог бы считаться и тем, и другим, но, имея впереди себя двоих братьев, был только третьим.

У старшего не было стыда. Ночью, если становилось ему, стервецу, холодно, мог он запросто сдернуть одеяло с соседней кровати, со спящего брата-малыша, завернуться в тепло, а наутро не чувствовать никакой потребности в объяснениях. Или мог выудить из кастрюли все сосиски, которые предназначались на обед целой семье, и ими обожраться, а на увещевания матери ничего не отвечать, глядеть в пол, пока сыплются крошкой слова ее о доброте, взаимовыручке, долге.

Он был сильным, это было для него важнее всего.

Средний был умным, хоть поначалу умом своим пользовался не очень умело. В школе учительница истории, из выучившихся на педагога сметливых крестьянок, считала его хитрым, а не умным и, не любя носатого мальчика, поблескивающего глазками-камушками, старалась подловить его на незнании, подмечая, когда тот хотел спрятаться за спинами однокашников. Но он был действительно умным, усваивал материал быстрее многих, историчке приходилось, порой, попотеть, чтобы посадить его в лужу, и эти кошки-мышки, как бы злокозненны ни были, пошли недоброму ребенку на пользу – он научился прятаться для того только, чтобы училка вызвала его к доске, допросила, а он, помявшись для вида, начал пересказывать близко к тексту учебника, поглядывая на женщину со злорадством, все более умело скрываемым, вызывая у пожилой гипертонички не только красные пятна, но и подобие уважения.

Но лучше всего он умел прятаться дома. Ведь это же он подговорил старшего брата съесть все сосиски, сказав, что его оставят без обеда за очередную шалость. Он, кто ж еще? Он умел прятаться, а ум свой оттачивал на устройстве дел таким образом, чтобы ему самому делать ничего не приходилось, – у него были братья, один олух, другой – тюфяк, оба по-своему ему послушные; в его распоряжении был дом большой, а еще сад, а за садом поле, которое тогда еще не застроили извилистой одноэтажной «уродой» из серого кирпича, чтобы было где разместить амбулаторию. Он – умный – умел прятаться, и ни мать, ни отец не упомнили бы такого случая, чтобы им приходилось отчитывать его или даже воспитывать ремнем, переломив через колено.

А третий – тюха тюхой – все время попадал впросак.

Третий не был таким же бесстыже сильным, как старший, и ум его был другого рода, нежели у среднего. Одно время родители думали, что он – хулиган куда более старшего, что за ним нужен глаз да глаз, а он хотел только, чтобы братья, один старше на два года, другой – на четыре, взяли его в свою восхитительную жизнь.

Они ходили вдоль канав, разыскивая лягушек-квакуш, они стреляли по консервным банкам из самодельного лука, жгли на пустыре костры, швырялись мелкой галькой в окна соседки их, Пины, сварливой женщины, ровесницы их матери, которая однако казалась им глубокой, глупой старухой. Старшие мальчики брали бы его с собой и так, он был им брат, а семья превыше всего, но, понятное дело, помучить его, прежде чем позволить разделить их общество, было веселей. Он бегал за ними хвостом, а они, веселые хищники, его шпыняли. Он был младшим, доверчивым, жаждущим – отличный объект для опытов, напоминающих иногда живодерство.

Из-за них он стал однажды вором.

К ним в дом, богатый докторский дом, приехала тетка, старшая сестра матери, костлявая, вислая женщина, – журналистка, которая вскоре умрет от неизлечимой сложной болезни. Приезд ее случайно совпал с празднованием дня рождения племянника, она, занятая собой, явившись с пустыми руками, в смущении закопошилась в крокодиловой сумочке и, ничего подходящего пятилетнему карапузу не найдя, протянула несколько купюр. Их должно было хватить на пистолет хороший, детский, и еще на какую-нибудь ценную ребенку мелочь – так, нервно краснея, еще больше заостряя длинный свой нос, бормотала она. Но жест этот, в котором было так много случайного, матери именинника не понравился, она забрала деньги, сказав, что «тетя кое-что забыла», но потом вспомнит, и не оставит своими нежными заботами его, такого нарядного, в штанишках коротких, замшевых, на помочах, в рубашке белой и с галстуком-бабочкой. О неловком подарке тетки он бы и забыл – деньги сами по себе не играли для него роли никогда, он был с ними небрежен и во взрослом возрасте, а тогда в новенькие пять лет, понятия еще не имел, что делать с жухлыми, как теткина кожа, бумажками.

Но старшие братья знали цену деньгам. Они – оба в будущем необычайно удачливые – выманили его из-за стола, привели к дальней яблоне в саду, и, под ее кривыми лысыми сучьями стоя, стали обсуждать друг с другом планы по покупке чего-то очень большого, очень заманчивого, чего-то такого, что младшему запомнилось навсегда, как полное и бесконечное обещание счастья.

Что это было? Велосипед? Ружье неподдельное? Радиоприемник?

Он захотел участвовать в их грандиозном предприятии, он сказал, что «целый богач». «Были деньги и сплыли», – сказали братья, смеясь. Тогда он пошел в дом, в прихожей залез в сумочку к матери, висевшую, как всегда, на своем крючке, и вытащил из кошелька (кожаное коричневое сердечко с защелкой в виде двух металлических шариков), несколько бумажек, которые на вид были такими же, как дала ему тетя.

Недостачу обнаружили быстро, история могла сделаться совсем уж ужасной, да и сам мальчик запомнил душное чувство стыда, охватившее его, когда мать стала спрашивать других детей, соседских, которые пришли к нему в гости, не брали ли они «поиграть» что-нибудь из ее сумочки. К своим детям она не обращалась – непривычная выносить сор из избы, она, вероятно, хотела расспросить их потом, с глазу на глаз.

Он признался, не потребовалось даже слов – хватило и того, как заерзал малыш на своем высоком стуле, как задрожало его лицо, круглый оладышек, как он, крепясь, не заревел только чудом. Мать увела его на кухню, сказав, что ему надо помыть руки, а там спросила, не хочет ли он ей рассказать что-нибудь.

Наказан не был. Отец, при этой сцене не присутствовавший, о ней никогда не узнал, а сердце матери не могло не дрогнуть, когда сын, плотный бочоночек, вытаращив глаза, пряча ладошкой рот, прошептал сдавленно, что «украл». Все обошлось, все забылось, кроме стыда, который запомнил он в бесконечной щемящей его полноте.

Он был сильным, и умным был, но по-другому, иначе, чем братья.

Выросший близко к земле, работая на ней, ее любя на этот простой великодушный лад, когда без земли просто невозможно жить, а говорить о любви своей нет необходимости – в общем, будучи, по сути своей, человеком деревенским, как бы ни задирали носы его папаша с мамашей, он, третий сын, не был тщедушен. Он много работал, физически был хорошо развит, что не бросалось в глаза из-за плотности его фигуры, которую можно было легко принять за полноту.

Он кормил кур и чистил их сараюшку, а когда подрос еще, получил под свою опеку лошадку-пони, потом проданную за ненадобностью. И козы были, которых любил он до беспамятства за шкодливый нрав их, за изворотливость и странные, как у драконов, глаза. Еще он сажал деревья, стриг кусты, работал руками и был, конечно, и силен, и вынослив, и любовь к труду крестьянскому была для него естественной.

Закончив школу, он поехал поступать в высшее учебное заведение не потому, что хотел того сам, а потому, что один брат его, старший, учился в педагогическом (спорт, а куда ему еще, лоботрясу?), а другой готовился стать врачом (и станет, поганец, им, – очень хорошим диагностом). Бросив дом, он поехал за науками, отнюдь не потому, что им владела жажда знаний – он только следовал за братьями, которых тянуло прочь что-то другое. Они были авантюристами, им тесно было дома. Если б не братья, мог бы он, наверное, запросто остаться на земле, – зарылся бы в нее, копал бы, сеял, думал о ней, о живности на ней, как и дед его, по отцу, потомственный крестьянин, другой жизни не знавший, и не желавший ее, другую.

Он выбрал сельхозакадемию. И, зная достаточно, туда был принят, учился с увлечением, а на последнем курсе получил предложение заниматься наукой. Он писал диплом по семеноводству, и такой же ученый, из бывших крестьян, наметил улыбчивого тюху себе в преемники; они были одного поля ягоды, рукастые, влюбленные в землю на этот молчаливый и страстный лад.

Молчаливый и страстный.

Еще во время учебы он сошелся с девушкой, ухаживая за ней с той же трогательной неловкостью, с какой танцевал – нелепо отставляя ноги, торча локтями, голову держа высоко, не глядя на партнершу. Он как-то за ней ухаживал (зачем ей, инженеру-технологу, знать о повышении эффективности гибридов?), а она – тихая, тощая, с лицом немного бубличным – раз пришла к нему, прибралась и осталась. А когда забеременела (первым сыном из трех), то они расписались, никого из родственников не уведомляя. Она была из очень бедной, очень недоброй семьи и, затюканная, стеснялась его родителей, по ее мнению неслыханных богачей, а ему было неважно, будет свадьба или нет.

Свадьбы и не было.

Он защитил кандидатскую, также запросто написал докторскую, посвятив ее практическим аспектам селекции томатов, он читал лекции, славясь добродушием (на лекциях его можно было спать, списывать другие лекции и даже дуться на задних рядах в карты), ставил всем студентам хорошие отметки, любил глядеть студенткам в вырез платья, что те не могли не использовать себе на пользу. Как ученый, он рос, как растут деревья. Рос и рос, никто ему не мешал, пусть коллеги и поглядывали на него не без снисходительности.

Он был слишком простым для ученого, слишком непритязательно сделанным, и, не умея заводить врагов, не имел и друзей достаточно, чтобы как-то уж очень заметно обрести вес в научном мире.

Рос понемногу и рос.

Страстью его были козы. Он завел одну, вторую, третью. Скоро целое стадо их паслось на специальном выгоне, который стоил денег, а жене его стоил головной боли, потому что предприятие было затратным, козы были нежные, племенные, требовали ухода, и мужа она могла по выходным вообще не видеть, а тяжелую работу по дому делала сама или, озлясь, призывала кого-то из местных мужиков. Они жили в поселке городского типа, полудеревне, у них был свой дом, который можно бы назвать и усадьбой, если б местами он не был так очевидно плох, раззявлен, сколочен небрежно. А козы его – белоснежные красотки, все, как на подбор, умницы, только что польку не пляшут – побеждали на козьих смотрах, находя потомству своему хозяев за деньги все большие, на которые можно было купить новых козлят, или беременных козочек. Он любил коз, ухаживал за ними тщательно, глядел в их продолговатые зрачки, разговаривал с ними, пока они, стуча копытцами, тыкали ему в руки свои длинные морды, чесали о забор вздутые бока, сжирали все, до чего могли дотянуться их подвижные мягкие губы.

«Козий профессор», – говорили о нем братья, один теперь директор финансовой школы, а другой – рентгенолог с собственной клиникой.

Для братьев обстоятельства складывались так, что им оставалось лишь принимать вызовы жизни, двигаться дальше, достигать большего, и, неспособный к зависти, третий – «козий профессор» – глядел на них с благоговением, заведомо уверенный, что они лучше его по всем статьям.

Он благоговел, а они не были против.

Жена его старалась братьев мужа избегать. Первого брата она не любила и считала хамом, второго, скорей, побаивалась – очень уж змеиным мог быть его взгляд, а у нее всегда была тонкая кожа. Но от встреч в доме его родителей не уклонялась, со временем научившись справляться со своей застенчивостью, не привлекать ею внимания, растворяться в атмосфере чужого дома, большой семьи, хлопоча на кухне с другими невестками, подмечая многое, но свое мнение оставляя при себе.

Не была она откровенна и с мужем. Не говорила ему никогда, что думает о брате первом, который только и знает, что жениться, о брате втором, который, говорят, не только женой интересуется… Да, и стал бы он ее слушать? Понял бы? Голова его всегда другим была забита, на работе – наука, дома – козы, а еще колени вечно в земле, руки вечно в грязи. Козлятиной несло и от него самого.

«Козий профессор».

О страсти его было принято говорить, как о придури. И сыновья его, все трое, усвоили эту насмешливую манеру. И даже мать его, неглупая женщина, не принимала труды сына всерьез. Но козы, бедовые твари, спасли своего хозяина, когда в дом его пришла беда – из тех бед беда, которые невозможно избыть, которые повисают камнем на шее, навсегда, навечно, и иные умирают от таких бед, а он был с козами, и, возвращаясь в оглоушенный ужасом дом, лишь улыбался виновато, уже не чувствуя всей полноты своей боли. Беда была страшна и неподъемна, о ней когда-нибудь потом. Жена его, с лицом, будто обернувшимся в пергамент, пошла к священнику, и он помог ей обрести хотя бы подобие успокоения, надорвалась она безвозвратно, а у него были козы.

И, бедою меченый, он встречаться с братьями стал чаще, а улыбаться им – с растерянностью еще большей, радуясь близости к ним, своей с ними общности. Для старших труды его не значили ничего, хотя он единственный в семье был настоящим ученым: предмет свой он хорошо знал, научные работы писал самостоятельно, в отличие, например, от старшего брата, который вначале сделался начальником, а потом лишь присвоил себе нужную научную степень, и бог весть, сколько в ней трудов безропотных служек.

Они все тянулись друг к другу. Все трое, снова и снова, возвращая чувство детства, где один силен, второй умен, а третий рядом с ними, двоими. Они съезжались на праздники. Жены. Дети. На приглашения братьев младший отзывался неизменно, чувствуя сильную и не высказываемую даже себе самому потребность, повидаться с ними, послушать их, доказать им что-то, и всякий раз терпя очередное фиаско беззлобно, с привычным чувством.

Они встречались по два-три раза в год, а однажды летом сообща отправились в свой мужской поход, поехали на велосипедах от деревни к деревне – бредовая идея, осенившая старшего – и третий, вечный третий, – конечно согласился ехать с ними, и, уже с животом, не такой поджарый, как средний брат, и не столь мускулистый, как брат старший, он отставал от них, застревая на взгорьях, братья насмешничали, а когда по результатам похода показывали женам и детям фотографии, то опять говорили, что «профессору» надо следить за собой, заниматься спортом, а не только за козами бегать. Они потрунивали над ним, тюфяком.

И ведь старые же все! Все они – старые, седые, плешивые, – но старший городит что-то, средний вкрадчиво поправляет, а третий – уж и не молодой, сам давно шестой десяток разменял – глядит на них с обожанием, встревает, боится, что перебьют, а братья смотрят на него снисходительно, как в детстве: что ты понимаешь в жизни, пацан?» – так ведь примерно виделось ей, тонкокожей жене его, глядящей на мир с тревожной застенчивостью, в бездонном колодце женской жалости и черпающей любовь свою к нему – профессору козьему.

А ты все сиди, слушай, молчи.