Текст книги "Узлы и нити"

Вместе

Был он так похож на мужскую куколку, что и прозвали его – «Кен». По имени мужа Барби.

Его потом прозвали, когда уж отыграли, да присмотрелись. Роста среднего, сложен пропорционально, не велик, не мал, не тонок, не толст, аккуратное лицо, карие глаза, а в темно-коричневых волосах тонкий косой пробор, и еще рубашки с ориентальным рисунком синим и бордовым, и чиносы песочные, закатанные понизу, чтоб видно было узор пестрых носков, а еще мягкие матерчатые тапочки. Был он слегка смугл, как от загара, кожа его матово поблескивала. Не то, чтобы из магазина юноша, но имеющий для того необходимые качества.

Прозвали его «Кен», и вряд ли, слыша это прозвище, был он обижен. А если он – Кен, то подруга его, значит, Барби, в чем и она едва ли усматривала что-то плохое.

Она была белокура и стройна, синеглаза, а черты лица ее были мелковаты, включая верхнюю губу, такую тонкую, что казалось, будто она все время закусывает ее и тянет.

Они были вместе.

У них была школьная связь. Не было у нее никаких увлечений, пока в классе не появился он и, посмотрев, как приценившись, предложил ей свою приязнь. Они дружили два последних класса, а выбирая вузы, предпочли те, которые находились в одном городе; там же начали искать квартиру.

Он захотел стать химиком и зарабатывать приличные деньги в пищевой или медицинской промышленности. Она была во всех науках хороша и, не зная, чем хочет заниматься всю жизнь, надумала учиться на инженера.

Квартиру нашли не сразу – так дорог был город. Сначала рыскали в интернете на специальных сайтах, звонили, писали, но дешевое было на отшибе, а на остальное даже не заглядывались. Решили, выгадав пару-тройку свободных дней, ехать, искать на месте, что у матери Барби вызвало испуг, о чем та промолчала, а у отца Барби – поток поучений, как следует вести себя в большом сити и чем сити отличается от тауна. Родители Кена не говорили ничего, главное объяснив еще двум его старшим братьям; они были скупы, в образовании высшем видели только лишние траты: хочешь – поезжай, но спасать себя будешь тоже самостоятельно.

Это было что-то похожее на отчаяние, когда в последний день, когда уж пора было забирать сумки из гостиницы, эти двое, совсем еще дети, застряли в центре, возле церкви вида совсем не церковного, больше похожей на эксцентричный офис с утянутой к небесам угловатой головенкой.

– Хоть свечку поставим что ли, – предложил он, и там, внутри, столкнулись они с пожилой женщиной в черном одеянии с белым гимназическим воротничком, которая была к ним сурова недолго; юноша спросил, куда с молитвой и просьбой о насущном; она, остановив на нем взгляд блеклых глаз, сказала, что можно и к ней, – и, как по наитию, сообщил Кен о своей беде, о высшем образовании и даже о том, что играет его девушка на саксофоне.

– Мать ее играет, и она тоже.

– Значит, у вас есть слух, – сказала божья женщина.

– Значит, так, – признала Барби не без неловкости.

Церковь была встроена в старый дом, а в доме, наверху, было что-то вроде служебной гостиницы пополам с общежитием. Там были не комнаты, а квартиры – церковь не была бедна. Женщина призвала священника, похожего на ее брата, он объявил квартплату, оказавшуюся ниже положенной в тех местах; бюджетов двух будущих студентов было все равно маловато, но женщина божья сказала, что по выходным молодые люди могут выполнять мелкую работу при храме.

– Вы можете петь в нашем хоре, – предложила она Барби, не спросив даже, верит ли девушка в бога.

Отказаться Барби не могла. Квартира, которая им перепадала, подходила идеально. Едва войдя, Барби захотела ее, и, если б не пошли церковники на уступки, упросила бы отца дать денег побольше, воспользовалась бы его любовью к ней, слабостью к дочери отца, в вопросах денег человека, скорей, безжалостного.

Дом был стар, но, пережив недавно ремонт, был внутри современным. Это были две белые комнаты с просторным коридором, который можно было превратить в гостиную, поставив меж дверьми диван и телевизор (а на придиванный столик – фонарик в виде красной коробочки, – немедленно придумала она). Кухня была невелика, с вытянутым в бойницу окном, но достаточна для пары шкафчиков и небольшого стола. В огромных окнах двух жилых комнат строгим солдатом стоял большой старинный дом.

Барби захотела здесь жить непременно. Удивительно, как похожа она была в своей, внезапно возникшей страсти на двоюродную бабушку, рано умершую женщину, на которую даже не обращала внимания, разглядывая старые семейные фотографии. В людских отношениях, тем более, вызванных родством, мы ж не знаем, откуда что берется, как возникает, каким образом протягивается, то невидимо, то настолько зримо.

Была у Барби и прежде своя прекрасная комната, и даже целый этаж был в ее распоряжении из-за странного устройства родительского дома, но знание, что самостоятельно будет она владеть всем этим жильем, целиком, включая белую кухоньку и ванную в мелкую розочку, – увлекло ее, захватило. То, что с нею будет Кен, не мешало ей, хоть и не было его почему-то в этих волнующих мыслях о собственном, близком таком будущем. Женщине в церкви она сказала, что может не только петь, но и, если понадобится, играть на саксофоне.

Слух у нее был.

Им повезло. Все так говорили. Мать Барби рассказывала об этом случае, как о чуде. Отец улыбался довольно. Когда вернулась она со счастливой вестью, он обнял дочь, погладил своей пятнистой рукой по белокурым волосам, уверенный, что это целиком заслуга его красавицы.

О том, что квартал, где детям выпало жить, не только хорошо расположен, но и весел, узнали родители Барби, лишь приехав; каждый по очереди.

Как бы тихо ни было на их боковой улице, всего в двух шагах от них были кафе и рестораны, клубы и дискотеки, магазинчики с разномастным барахлом, уголки с тенистыми площадками, чугунные скамейки, балюстрады и отполированные годами беломраморные перила, и щедрый на деревья и старину бульвар, и пешеходные булыжные тропы, где по обеим сторонам так много отмытого продажного блеску. Было в том квартале не просто весело, но и чисто, не только эксцентрично, но и продуманно, выверенно в тех самых мелочах, которые создают это плотное, цельное ощущение полноты и целостности каждой проживаемой минуты.

Мать Барби, случись ей счастье быть в тех местах студенткой, постаралась бы впитать и запомнить все, что случалось с ней там, как бы ни мелки, как бы незначительны ни были радости: то, как подали на щербатый стол большую голубую чашку кофе с обсыпанной корицей горкой молочной пены; то, какими загогулинами расписали разноцветные футболки те вертлявые мужички из магазинчика, за углом, через трамвайную линию; то, как, сидя на искривленной жеманно скамейке, двигают локтями девушки в образе ворон; то как стремительным шагом идут по улице юноши, выломанные, словно болотные цапли; то, как в лавке инородца старушка в штанишках из серебряной фольги мнет лягушачьей лапкой зелено-красный плод манго; то, как сидят под каменной вазой, прямо на парапете из черного гранита две дамы с твердыми спинами, а у одной на лбу завивается бордовый осьминог из всесезонного фетра.

Молодые люди приехали из своего тауна – в сити, они оба поступили в хорошие вузы, новые возможности открылись им, непостижимая линия горизонта должна бы казаться им сказочно близка. И то, что ходила по выходным Барби петь и играть в церковь, имело право придать душисто-свежему, юному бытию их дополнительную глубину, и должен бы разноситься по самым дальним закоулкам, вширь и ввысь молодежного счастья звон.

Ведь ясно же, что так, как сейчас, никогда больше не будет. Смотри, дыши, слушай, запоминай, желай, люби, – люби….

В самый канун учебного года прибыл отец Барби. Он привез шкафы от старой кухни, обшитые фанерой из поддельного красного дерева. Он приколотил шкафчики сообща с Кеном, оказавшимся не слишком рукастым. Еще они с Барби съездили в мебельный магазин и накупили всяких полезных мелочей. Бабушка, мать отца, прислала внучке овечью шкуру, сообщив письменно, что надо спать на шкуре, как на простыне, это хорошо для спины, особенно если подолгу приходится сидеть.

«Я думала, что ты выберешь медицину, – написала бабушка в письме, которое отец привез ей вместе со шкурой, – но инженер, это хотя бы не пилот самолета», – сарказма не лишенная, она припомнила внучке нелепую идею, с которой недолго пожила Барби; девушка хотела научиться летать и даже записалась тайком на курсы парашютистов (папа страшно кричал, мама плакала).

У молодых людей были раздельные спальни, что должен был заметить отец Барби, располагаясь на ночлег меж комнат, на своем же старом диване в темном подобии гостиной (а магическая коробочка еще не светила; Барби, собирая в родительском доме вещи, отложила ее, чтоб не разбить крашеное стекло, и в суматохе забыла). Вопросов о том, кто где спит, отец не задавал, хотя Кен хотел на них ответить, подчеркивая наличие в каждой из комнат по одной узкой кровати. Наутро, сервируя вежливый, без экивоков омлет, юноша сообщил, что у каждого свой мир, и финансы раздельны, и университеты. Они друзья – в том числе и по квартирному чуду, не преминула подтвердить и Барби, сидя рядом за крохотным столиком с волосами, завязанными в конский хвост.

– А зачем тогда вместе живете, если у каждого свое? – с усмешкой спросил отец, которому едкости было дано даже больше, чем его матери.

– Мы порицаем добрачные отношения, – сказал Кен.

Отец не поверил, отметив про себя, что дочь его выросла в настоящую топ-модель (в чем был не вполне прав), что парень ее в поступках мелковат, и вряд ли обнаружит в себе когда-нибудь задатки крупного лидера (в чем прав был совершенно). Но молодежи не мешал, – полагая себя исключительным знатоком человеческих душ, он не замечал в любимице-дочери признаков недовольства; красную коробочку-лампу пообещал доставить в следующий раз.

И приезжала мать. Была неспокойна, что дочь приняла на свой счет, хотя были у смятения иные причины. Ночевать у дочери и ее парня не стала и постаралась не создавать неловкости – знатоком человеческих душ себя не числила, но отношения молодых людей были ей очевидны, а семейные спектакли уже надоели, – и потому, еще до приезда, еще только объявив дочери о визите, добавила, что сняла недалеко «симпатичный недорогой отель» (оказавшийся на поверку ни тем, ни другим).

В свой день непоздним вечером она пришла к молодежи с визитом вежливости, извинилась, что взяла не все, что должна бы, принесла подарки (полотенца махровые, синие с золотым кантом, прихватки-варежки желтые, две, для кастрюль накрывашки из розового силикона, последний писк) тайком сунула дочери в кошелек немного денег; осмотрев квартиру, предложила пойти в пиццерию, которую увидела по дороге.

– Или давайте сходим в ваш любимый ресторан, – предложила она.

Кен сказал, что выгодней готовить дома. Барби сказала, что может запечь в духовке овощи со свиным фаршем, быстро и вкусно.

– А я сегодня сказочно богата, – сказала мать Барби, – Ты же знаешь свою бабушку. Она почему-то думает, что мне все еще семнадцать.

– У вас ведь нет собственных средств, – сказал Кен серьезно, – Вы же не работаете и, конечно, ваша мама могла подумать, что вам требуется финансовая поддержка.

– Она домохозяйка, как и я, – сказала мать Барби и больше ничего слушать не пожелала, повела туда, куда хотела, уселась там, где понравилось ей, чувствуя себя все уверенней в своей отдельной совершенно, ни от кого не зависящей деятельности, подчиняя молодых решительностью действий, все более чувствуя в себе что-то вроде гордости, чувства пока не очень-то ей знакомого.

В пиццерии пахло прогорклым маслом, дух был чадом, но лампы с глиняными абажурами крутили на деревянных столах желтые круги, а в списке напитков были и такие, о которых не знала мать Барби, она заказала себе «желтого русского», тянула его, почти не морщась, пока молодежь ела пиццу с копченой колбасой и помидорами.

– Я прочитала в поезде, что сейчас здесь проходит большой фестиваль, – сказала она, тихим голосом встраиваясь в окружающий, морской на слух шумок, – куча концертов, можно переходить от одного к другому, по всему городу, – мать Барби играла на саксофоне хуже дочери, но музыку любила истово, готовая слушать все подряд.

– Здесь всегда что-нибудь происходит, – сказала Барби.

Кен улыбнулся тонко.

– Мы приехали сюда за образованием, – сказал он.

– Это очень важно, я всегда хотела учиться, – поспешила сказать мать Барби, стесняясь, взяв стакан с «желтым русским» обеими руками, крепко, словно положительный юноша мог его у нее отнять.

Она показалась себе дрянной и, если помнить, что случилось потом, таковой по его счету и была.

Поев, Кен отлучился в туалет.

– Ты хочешь за него замуж? – спросила мать белокурую дочь, на что та лишь произвела свой фирменный задумчивый вид, все тянула губку, тянула.

– Вы не ссоритесь?

– Нет.

– Никогда не ссоритесь?

– Я не могу позволить себе быть с ним плохой, – витиевато выразилась Барби, – Он меня не поймет.

– О, господи, боже мой, боже, – сказала мать, скорее, в сторону.

– Вы же с папой не ссоритесь.

– Нет, конечно, нет, – она допила свой крепкий коктейль, и был он, должно быть, горек.

Пришел Кен, стал говорить, что хочет учиться по курсу за два, чтобы не терять времени, что к тридцати у них должно быть свое, полностью выплаченное жилье, квартира, скорей всего, а потом и дом, когда появится ребенок. Со вторым, – разгоняя смелость, говорил он – можно пока подождать. Года в тридцать три родит второго, пока он будет переходить с места на место, выбирая то, где лучше платят.

– Только не надо спешить, это производит плохое впечатление, а если застрянешь, будут платить по минимальной ставке, – он смотрел мимо женщин, и юной, и немолодой, обращаясь непонятно к кому, куда-то в темноту за их желтым кругом, в чад, клубящийся для него чудом, жизни чудом, осиянными вершинами, на которых он непременно окажется.

Мать Барби хотела закричать – от страха, от ужаса узнавания, но только крепко держала опустевший стакан.

Барби никак слова Кена не комментировала, а вернувшись домой, написала отцу, чтобы поскорей прислал ей светильник-коробочку, выкрашенный красным кубик, который, если откинуть крышку, светит туманным сказочным светом.

И вышла, и стала, отца не очень расстроив, и сильно опечалив мать, к тому времени разведенку.

Бабка, мать отца, подарила им на свадьбу вторую овечью шкуру, пожелав и письменно, и устно, чтобы хотя бы дети их стали врачами.

– Пообещала стипендию, – шепнула мужу Барби.

– Надо подумать, – мелькнул Кен пробором наискось, как обычно серьезный, кукольный, как обычно.

«Эгоист». Раз, два, три…

– Отдайте мне мальчика, оставьте, – просила старуха, полагая родителей мальчика, скорей, детьми.

Они не были родителями своему сыну. По ее счету – не были.

Ребенок появился у них рано, они и поженились, потому что был он на подходе. Сын старухи, старший сын, был на втором курсе, собирался работать учителем физкультуры («спорта», – как он, всегда сознававший свою важность, уточнял), а она, его ровесница, с факультета этажом ниже, готовилась в учительницы биологии; они сошлись быстро, на студенческой вечеринке, и, вроде, тогда же, в чужой родительской спальне, зачали дитя. У него порода такая, порода отца его, – дети заводятся на счет «раз». И вот родился сын.

У сына сын.

Они поженились всухомятку, расписались набегу, не придавая значения ритуалам, не желая создавать важность вокруг момента. Она, шутя, сплела венок, срезав случайные розовые цветы с твердым укропным стеблем, в этом колком венце и явилась выходить замуж, сама уже вовсю торча животом, разделенным наполовину светлой кофточкой и черной юбкой. Он пришел, в чем был, в чем ходил на учебу – джинсы, свитер.

Тогда многие женились так, жить для молодежи значило тогда – не следовать родительским ритуалам, пренебрегать ими, над ними насмехаться. У нее была короткая черная стрижка, шапочкой и черные стрелки в концах глаз, он был волосат, как сказочный дед – светлый войлок плотно застилал лицо его, оставляя место только для рта, носа и глаз, тогда еще ярко-синих. Бородачи были в моде, и он был бородат. Еще он, как и все, курил, как курила и она, и облако дыма преследовало их, когда были они вместе, и сгустками дыма выглядела борода его – сын запомнил этот запах, кустистый жесткий запах никотина, он стал для него запахом отца, запахом детства.

Они стали ругаться сразу, с ругани началась их связь.

– Убирайся, – сказал он ей, когда она напала на него в первый раз, на вечеринке, он даже хотел открыть дверь и вытолкать взашей наглую девку, которая, встав в бледный свет торшера, блестела черными глазами, которая дергалась узким телом своим, тоже вроде бы покрытым этим блестящим черным лаком – и неважно, какая на ней была одежда. Она довела его до ярости, она завела его, и не ушла, не обиделась, не закричала, что нельзя так обращаться с девушками, она издевалась над ним, как равная, не но была изящная, узкая, манкая.

И все свои недлинные отношения они провели за тем, что ругались и трахались. Ругались все страшней, трахаясь все жарче, заводя друг друга, доводя. Первой всегда начинала она. Он ссориться не привык, но следовал за ней, по ее дорожке, играл по ее сценарию, и страсть, с которой выкрикивала она обидные слова, будоражила его, возбуждала. В нем всегда было очень много силы, и она была сильной по-своему, и, конечно, наступил однажды момент, когда он не только трахнуть ее захотел, но избить, с размаху всаживая кулаки в изгибы тела ее, вьющегося под ним змеей. А сын у них уже родился, и выпуклые яблоки светлых глаз его, если знать все обстоятельства детства, могли бы показаться выдавленными тем криком, пронзительным криком ребенка, который оттолкнуть, раздвинуть хочет клубящуюся вокруг него черноту.

Он бил ее со страстью, она страстно на него кричала – и в нездоровье этих отношений была заложена недолговечность. Даже в нем, не умеющем глядеть на себя со стороны, заключенном в себе, как в панцирь, должна была когда-то проснуться человечность: бить нельзя, нельзя бить.

Так мать учила, она была права.

– Отдайте мне мальчика, – попросила его мать, приехавшего однажды всклокоченным, злым, с ребенком неумытым, державшим в кулачке комок леденцов, слипшихся, случайных. Неприкаянность была крупно прописана на этих двух мужчинах, не стерпело сердце матери, уже мудрой опытной женщины. Дом большой, говорила она, младший сын ее ведь немногим старше племянника, будут играть вместе, дядя с племянником, как братья, – Оставьте.

Своего старшего сына она знала, цену невестке, первой в длинном ряду, поняла, побывав раз у молодоженов в гостях, в неряшливой спутанности неловкого быта двух упрямых молодых людей: липнут к рукам плохо промытые чашки, полосы жирного блеска на окне, покрывало, полосатое, из крученых разноцветных ниток, случайный невестке подарок, на полу валяется – все без любви, как попало, плохо все, очень плохо.

Отдайте мальчика, оставьте.

Он отмахнулся, хотя блеснул в глазах интерес, не против он был бы переложить ответственность – он был эгоист, он не стеснялся пользоваться другими. Студентом, прибыв домой на мотоцикле, сливал у отца весь бензин, ничего не говоря, а когда тот припомнил нахалу, отвернулся, ушел, навешав по дороге подзатыльников кому-то из младших – не то «профессору», не то хулиганистому из близнецов.

Он мог бы отдать сына матери – иначе б она и не просила, и жаль, конечно, что не смалодушничал – он еще хотел жить со своей женой, с ней спать, он еще видел свое с ней общее будущее.

Невестка не отдала б свекрови ребенка ни за что – она ненавидела мать ее мужа; черное, поблескивающее сажей естество молодой женщины не способно было существовать рядом с прохладным несколько, аккуратным и ясным миром свекрови – корчило молодую от правильности старой, и неприятие становилось со временем только сильней, а позднее уже одного упоминания старухи хватало, чтоб зазвенела в голове ее острая боль.

Своего бывшего мужа она забыла быстро, а мать его – не смогла.

Нет, ни за что, никогда.

Так бы она сказала, посмей муж, тогда еще муж, только заикнуться о сделке – ребенок в обмен на свободу. Потом, когда в первый раз попала она в клинику, то слов немало было сказано, жестоких слов в адрес старухи, свекрови, пусть уже бывшей.

Они поженились быстрей, чем развелись. Уже, взяв в университете вечный «академ», уехала в свой город она, уже ему досталось учительское место в другом городе, уже напала на него новая девушка, тоже сильная, страстная, – но только беременность ее, второй, вызвало это передвижение бракоразводных бумаг, после некоторого времени увенчавшееся нужными отметками.

Разведены и свободны.

Она потеряла к нему интерес в одночасье, будто щелкнул выключатель, пала тьма, и не видела она больше его, не вполне понимала, чего хочет от нее этот краснорожий мужик, зачем пришел, хотя было уговорено, что по возможности он забирает сына к себе, что он и делал, сам по возможности часто сдавая ребенка своей матери, потому что мать сильно просила, а у него, как раз кстати, было много дел – и раз, и два – вторая жена его родила сына, еще через два года появилась дочь, а в школе у него была еще одна женщина, которая зазывала к себе на кофе, желания привязать к себе не имея, а еще была, конечно, работа: он был физруком по образованию, но выдвинулся в завучи, обнаружив в себе задатки управленца, умея важным казаться, знающим, и таковым становясь.

Он был занят, а мать его, как и все, баловала внука. Годами курсируя в четырехугольнике меж отцом и матерью, меж бабкой одной и другой бабкой, пучеглазый светловолосый мальчик научился жаловаться всем на всех, всюду вызывать сочувствие, выторговывать себе новые свободы. Криклив он был, невоспитан – и школа, как ни надеялись те или эти, его не изменила. Он только пуще таращил глаза, большие яблоки.

Случайный сын, залюбленный внук, дитя обстоятельств.

Мать его была не в себе, – «в шкафу ее не все чашки целы» – семейный порок, он же порок секретный, тетка ее ходила летом в шубе и рванье, говорила сама с собой, а еще одна женщина в семье их, – прабабка что ли – померла в психушке, привязанной веревками к кровати.

Она – надо б сказать прямо – была безумна, и умная старуха боялась за внука, не зная, сколько унаследовал он дурной крови – и не обманулась: в средних классах школы он начал курить траву, баловаться таблетками, и, желая забыться, вылетел на обочину жизни запросто – как вылетают лыжи в бурелом со слишком крутой, слишком скользкой горы.

Год лечили его, поставив диагноз «шизофрения», школьный аттестат выдали из жалости, что делать было с ним – непонятно, да и сам он не хотел ничего, мог, как и мать, усесться просто и глядеть впереди себя.

Мать его, учительницей не став, работала нянькой в детсаду, в школе надсмотрщицей, а потом и просто гардеробщицей в театре, – и более всего по душе ей было последнее занятие, чередующее лихорадочную беготню со временем абсолютного покоя, которое проводила она, глядя вниз, под гардеробную стойку, в темные отсеки, предназначенные для сумок и шляп.

Каким бы ни был эгоистом, отец за сына всегда и везде беспрекословно платил, он платил много, все больше, – по слухам, откупил его и от тюрьмы, когда поймали парня с дурью в кармане. На сына, как и на мать его, он мог только кричать, разговора с ним не получалось – и потому, в основном, молчал со старшим сыном, иногда лишь отдавая резкие, отрывистые приказы: пойди туда, скажи то, обещали взять….

Сын – по его счету – никуда не годился, он был, как тихая зубная боль, которую невозможно снять, а нужно только терпеть. Сын же смотрел на отца по-собачьи, был с ним тих, исполнителен, – и слава богу нашлась хорошая женщина, его чуть постарше, не очень красивая, добрая, которая и замуж за него захотела и родила ему дочку, глазастую в отца, кудрявую в деда.

Треугольник этой семьи – семьи эгоиста – распался так быстро, что никто и поверить не успел в его существование, истончились и без того тонкие нити, ослабли узлы.

Где-то в стороне в вязкой мути полубезумия барахталась она.

Где-то сбоку был сын, оказавшийся не пример отцу своему хорошим отцом, полюбивший подобия света. Он стал монтером в магазине светильников, умелым монтером, готовым днями напролет находиться в жарком свете фальшивых солнц.

Где-то высоко, далеко, все дальше, все выше был он – ей не муж уже, ему полуотец – самец, карьерист, эгоист.

Он уехал в Африку. Однокурсник, ушедший в министерство, рассказал, что нужен срочно директор школы в африканской стране, в посольстве, но условие такое, чтоб хорошо говорил по-французски, а где ж взять француза?

– Возьми меня, – сказал он, хотя знал по-французски совсем немного. Он азартен был, попробовал взять «на слабо», и, то ли к стенке припертый, то ли просто по равнодушию к служебным обязанностям, отправил директорствовать приятеля приятель – в Африку, далеко.

С собой он увез в Африку всю семью, он завел там просторный дом и слуг, он быстро приобрел обличие барина, он хорошо себя подал – и в школе оказался к месту, и в посольстве, там завязались связи, они укрепились, то общими пьянками от скуки, то спортом; он выучился играть в теннис и даже в гольф.

Он вошел в новую силу.

Позже, вспоминая Африку, говорил он о встрече с диким псом, которого повстречал во время одинокой утренней пробежки. Шелудивый зверь попытался на него напасть – выскочил из кустов и, раз промахнувшись, встал перед ним, оскалил острые желтые зубы, уши прижал, вытянулся, чтобы сделать новый бросок. Пес, сивый и сильный, хотел убить его, и бегство означало бы гибель, и он не побежал, он и не думал бежать, а сам пошел на пса, глядя ему прямо в глаза, не боясь его, готовясь биться до конца, – и попятился прочь дикий зверь саванны, бросился наутек, также молча признавая право победителя.

То были счастливые его дни: он познал цену роскоши, комфорт, который создан для него чужими руками – дом с террасой и садом, неслышные слуги, готовые к прихотям его, возможность сейчас и немедленно получить все, что заблагорассудится. И дети его, сын и дочь от второго брака, росли в достатке; и с женой, матерью их, не накопилось еще взаимных обид. Дочь его помнила мягкие розовые ладони черных служанок. Сын его помнил поездку на озеро, ниспадающего водопадом в бездну. Он же все вспоминал того зверя, побежденного, отдавшего ему свою территорию.

После Африки в прежнюю школу не вернулся. Ему предложили возглавить международный отдел новой бизнес-школы, еще одна авантюра, на вид частная, но обустроенная влиятельными людьми. Он пошел, возглавил, а через год или два из затеи малой получилось предприятие бурно и буйно растущее: из одного здания они перебрались в другое, а скоро уж пошли разговоры, не взять ли у города ту многоэтажку, не взорвать ли ее, в самом центре, не возвести ли собственный небоскреб, не школу уже, а целый в городе город – и стал он директором, белым как лунь в тех местах, что еще не облетели. И даже мать, которой оставалось немного, не бралась судить, как и почему получился у нее этот сановник, который на конференциях, которому орден за заслуги, который по телевизору в вечерних новостях высказывает мнение о марже и перегретости, о восходящих и нисходящих трендах, о фишках цветных – и все уверенно, взвешенно так, компетентно.

Раз, два, три.

Третья жена была его подчиненной, она была длинная, холодная, как селедка, она была блестящая и прищуренные чуть-чуть глаза ее поблескивали всегда остро. Она родила ему дочерей, первую – сильную в отца, вторую – молчаливую тяжелую тумбочку. Он со скандалом развелся, вторая жена съехала, а третья, въехав в дом мужа, купила немного новой мебели, но, хозяйство вести не умея, нанимала служанок. Возвращаясь домой, вполуха слушал он ее нытье, жарил сам себе мясо или делал салат, ложился спать, а наутро уезжал то на день, а то и на всю неделю – командировок у него было все больше, и, конечно, когда-то должно было случиться, что еще одна женщина угостила его самодельным тортом, еще одна коллега захотела познакомиться с ним поближе, и – вечно одна и та ж история – опять заберменела. Он был альфа-самец, он был силен, и мужчины равнялись на него, а женщины его хотели.

– Сделай вазектомию, – говорили ему братья и сестры, среди которых хватало врачей, – Только и может, что детей делать и деньги, – судачили меж собой.

Он не знал никогда стыда, равнодушен был, занимаясь лишь собственной жизнью: и однажды развеселил всю семью, всех братьев своих, всех сестер. Мать умерла уже, он выкупил ее дом, и одним летом привез туда четвертую жену с их общим сыном, младенцем, а затем отвез к морю – от отчего дома недалеко – жену третью с дочерьми, а далее поехал с женою второй на машине к ее родителям, у тех был юбилей и она попросила завезти.

– Он бы и первую пристроил к себе поближе, – смеялись братья и сестры, изумляясь наглости его, смелости, – живет, как паша.

Но первая забыла его, не помнила его уже совершенно, хотя – окажись она рядом – казалась бы родственницей всем его женам. Образцом, в общем, – с нее и писал он всех прочих, по ней и искал.

Он любил ее, вот же в чем дело.