Текст книги "Узлы и нити"

Малое зло

После университета, празднуя долгожданное завершение его, младший сын уехал в Испанию, на море, а вернулся больным. Организм его, от природы здоровый, сразу почувствовал неладное и, сигнализируя об опасности, резко закрутил горелку – перешел на самый малый, шепотливый режим жизнедеятельности уже через несколько дней после того, как отведал ядовитых морепродуктов в паэлье.

Младший сын – тогда, как огонь, рыжий – уезжал полным сил и планов, после моря его ждали на первой в его жизни приличной работе, которая открывала первые в его жизни более-менее серьезные перспективы. А назад прибыл желтеющим на глазах, с чернеющими на глазах тенями под глазами.

У него нашли гепатит.

Не тот, который неизлечим, а другой, – «А» – который вредит печени, но убивает не всегда. Меньшее из возможных гепатитов.

Он сел в самолет, думая, что у него грипп – в температуре, с ломотой в теле, с тошнотой даже от мысли о еде. А выбрался из самолета полумертвым – и даже равнодушные стюардессы спросили, не нужна ли ему помощь.

Нужна.

Тащить чемодан не было сил, и ждать его возле багажной ленты сил не было тоже. Пока бегали за такси, он позвонил сестре, самой любимой из всех, сказал ей, пусть приедет, привезет чего нужно для госпитализации. Он не знал, «чего нужно». Болел только в раннем детстве, а лет с пяти, как отрезало.

А теперь гепатит.

В больнице, ближайшей-большой, его приняли немедленно, изолировали оперативно, ему повезло – там были все условия, а ленивых врачей, как с иными пациентами бывает, ему не попалось. Он рухнул на кровать и начал тонуть в зеленом, тухлом, глубоком болоте, чувствуя все меньше, глядя сны все ярче. Жизнь выворачивалась для него изнанкой, и изнанка та приобретала черты все более подробные. Он шел по каким-то лесам, видел диковинных зверей, сидел у костра, и гулкие бубны били над ним, брякали, посвящая в дикие свои тайны. Он был там, прожив, вроде, целую жизнь, но, напружинившись вдруг, изнанка вывернулась прежней своей стороной, – он очнулся. Ему сказали, что пора уходить.

Его не могли держать долго. Страховка покрывала только минимум лечения, родители его были небогаты при таком-то количестве детей, а сам он был готов платить лишь по базовому тарифу.

И вот, не дав умереть, его попросили на выход.

Сестра к нему не приезжала, какой бы любимой ни была. Беременная, она опасалась отправляться в такой далекий путь, муж ее был занят, как всегда, – пришлось рассказать матери.

Она-то и тряпье ему привезла, и заплатила долги по квартире, и куда-то и как-то распределила скарб – сын, по молодости лет легкомысленный, собирался найти себе новое жилье после моря, а со старого должен был выехать. Он и нашел бы, молодой и целеустремленный, но в планы его вмешался выкормыш из семейства Picornaviridae. На нем этот рыжий амбал и сломался.

Машину свою, синюю, выбранную за цвет, а не модель, мать выучилась водить недавно, и все шесть часов из города домой, в деревню они ехали молча. Она смотрела на дорогу, крепко держась за руль (сколько лет ей было тогда? сорок один плюс двадцать один… шестьдесят два?). У него, болтливого обычно без меры, не было сил говорить. Мать смотрела на дорогу, не отрываясь, и, вероятно, не только в новеньких правах ее было дело.

Мать привезла его, а дом к их приезду как нарочно переполнился, словно семечками огурцы. Приехала старшая дочь с сыновьями, второй сын с женой и дочерьми тоже занял пару комнат. И младшая дочь прибыла с мужем, они поженились только-только, а когда собрались за чаем, их медовый месяц и был главным поводом для шуток.

Младшая сестра, всеобщая любимица по прозвищу «Пушинка» выбрала себе в мужья задохлика: хрупкий недокормыш этот, хоть и был из крестьян, собой напоминал, скорее, инока, с глазами жалобными под светлой челкой, при этом ходил он взразвалку, чуть расставив руки, в чем была не то его деревенская привычка, не то свойственное маленьким мужчинам стремление добрать в ширину того, чего нет в высоту.

Для этой семьи, рослой, плечистой, рукастой, ногастой, он был мелкой мелочью, не лишенной забавности, но не очень то достойной парой Пушинке, по общему мнению, очень красивой. Из всех девочек Пушинка была самой беленькой, самой синеглазой, а черты лица ее, как были ни крупны, не казались несоразмерными и только много позже прорезались отчетливей крылья носа ее, от чего стало чудиться, что она их вечно недовольно раздувает.

О чем семья не знала и знать не могла – так это о том, что Пушинка сама выбрала мужа. Он понравился ей первым. Он был солдатом, готовился к демобилизации, а она была в том же городе студенткой медицинского, готовилась стать урологом. На вечеринке, больше похожей на девичник, она посматривала на него, а он на нее даже не заглядывался, а когда дело близилось к концу, рассказала историю из медицинской практики – про подругу, которая якобы занималась любовью с любимым мужчиной и наткнулась на небольшое уплотнение на его тестикулах. А спермы у него было маловато, она срочно отправила любимого на обследование и тем спасла: ведь рак яичек развивается быстро и, если упустить время, стремительно приводит к летальному исходу. По мелким приметам распознав опасность, поставив правильный диагноз, врачи прописали оптимальный курс лечения – ему сделали операцию и химиотерапию, но детей он все же сумел завести с нею, конечно, теперь еще больше любимой, у них уже трое, два мальчика и девочка, он недвижимостью торгует, а она сидит, счастливая, дома.

В общем, это была одна из тех историй, которые так любят студенты-медики – среди них, будущих врачей, гуляют сказки о диагностике в постели; юноши находят у своих любовниц (из блядей обычно) рак груди или сифилис, а девушки вот мошонки умеют ощупывать со знанием дела.

Глазастая студентка впечатление на солдата произвела. Пушинка захотела за него замуж, и никто не смог ее желанию противостоять. Вечно недужная мать его была рада сдать хозяйство на руки молодой невестке, ее собственная мать в личную жизнь дочери не вмешивалась – дети сами вольны решать, с кем жить, кого любить.

И если полюбила, то, знать, нашла за что.

О тайных мужских статях новоиспеченного зятя и разглагольствовал старший брат, – человек безжалостный до бессердечности, – когда во двор заехала синяя машина матери, когда, неловко барахтаясь, выпростался из нее их рыжий, самый младший брат.

Его увидели все разом.

Собравшись на застекленной веранде, за большим овальным столом, они сидели рядком, чашки звенели, а по тарелкам, из того же парадного бело-розового сервиза, были разложены куски пирога, испеченного кем-то из них, неважно кем. Они звенели чашками, журчал чай, темной струей выливаясь из чайника в нежно-розовый цветочек. Пирог был творожный, их семейный рецепт, и детство было разлито в воздухе – дети любили бывать в доме матери. А когда на веранде показался брат, похожий на обжаренный стручок гороха, кто-то вздохнул длинно, кто-то, моментально поняв причину вздоха, бросился к двери, к нему. И потемнело будто на ярко-освещенной веранде. Был воздух нежен, как розовые розаны на пузатом, по местной моде, чайнике, – а сделался серо-коричнев, как нежданный больной.

Дойдя до комнаты, своей, еще детской, со стопкой журналов на самодельной полке, он лег и не вставал с кровати еще несколько недель.

– Я ничего не помню, – говорил он потом, изумляясь, что можно прожить сколько-то, но никак не регистрировать жизнь свою, быть здесь и одновременно черт знает где. Хотя ему и меняли постель, и кормили овощными супами и водянистыми кашками, питье поставляли – рядом с кроватью, на тумбочке вечно бултыхалась какая-то нежно окрашенная жидкость, то ли вода лимонная, то ли морс. Он что-то ел, пил, а зять, муж сестры, который врач в той же деревне, пару раз ставил ему витаминную капельницу, призывая молодой организм: взбодрись, борись, просыпайся.

И он проснулся, но то лишь потом, а сейчас, когда первые хлопоты вокруг больного были позади, когда забылся он у себя наверху тяжелым сном, мать села все за тот же стол на веранде и, будучи больше, чем просто докторской вдовой, рассказала детям и о диагнозе, и о перспективах. Братья, которые тоже врачи, немедленно друг с другом заспорили: старший, рентгенолог, открывший не так давно свою собственную клинику, сказал о необходимости дополнительной диагностики по крови, об аппарате, который они хотят купить. А младший брат его, терапевт, увлеченный гомеопатией, заявил, что выступает против дополнительных обследований этими «ноу-хау», про которые неизвестно наверняка, лечат они или калечат. Старший завелся – ему было обидно за аппарат, который на самом деле они уже купили, в который уже вбухали кучу денег, он должен стать сенсацией их клиники, на которую столько занято средств, в которую столько вложено планов. Братья заспорили, почти закричали, и не заметили, – также как и все остальные, – что одно место за столом опустело, а следом опустело и второе.

И лишь когда Пушинки муж выбежал назад, поняли все, что его прежде с ними не было. Буркнув что-то, ни на кого не глядя, он бросился к двери, во двор, к машине. С собой он волок чемодан, и еще сумку, из которой торчали бадминтонные ракетки – все, с чем они, завершая медовый месяц на берегу моря, на обратном пути заехали.

Он повел себя странно, и все, кто сидел за столом утихли, словно разом догадавшись: ничего не видел задохлик, и слышать ничего не был в состоянии – он хотел только бежать, неважно куда, только отсюда, вон. Глаза его, по рассказам, были цвета поноса.

– Мы уезжаем, нам срочно надо, – сказала Пушинка, выйдя на веранду со своей дорожной сумкой, улыбаясь обычной своей улыбкой. Самая красивая в этой семье, была она и самой непроницаемой. Названная Пушинкой, она была, скорей, облаком, приблизившись к которому видно еще меньше – не белоту уже, а хмари муть.

Поцеловав в щеку мать, а остальным махнув или, скорей, от них отмахнувшись, она ушла к машине, а когда села, то едва успела захлопнуть дверь, как рванула та с места.

– А мы их на Новый год позвали, – сказал старший брат, передумав спорить. Замолчал и младший.

Старшая сестра, утопив свой маленький подбороок в шее, что означало у нее крайнее недовольство, подумала о странностях любви. О том, что любовь зла, она в тот же вечер сказала по телефону мужу, а он решил окончательно купить жене, еще недавно больной смертельно, домик в родной ее деревне. Пусть приезжает, когда захочет, но нет ей необходимости с утра до ночи вариться в этом семейном котле. «Мало ли кто там с чем», – подумал муж ее, аптекарь, тоже знающий о коварстве Picornaviridae.

Сцена бегства запомнилась всем, старший брат сочинял потом чуть ни целую свару – как они все, всей семьей, единым фронтом выдвинулись против подлого труса. Хотя на самом деле никто из них не произнес в адрес беглеца ни слова упрека.

Никто ничего не сказал. Они зажили, как прежде, и только жена второго из братьев все дни, которые оставалось пробыть в доме свекрови, таращилась не без страха, а руки себе и своим девочкам мыла чаще обычного. Перед мужем она трепетала и не могла позволить себе эдакий фортель – бегство.

Больной выздоровел. Молодой организм его пошел на поправку даже быстрей, нежели пророчили врачи. Но жизнь его, рыжего, сделав внезапную остановку, пошла дальше в направлении совершенно ином.

Кончились для рыжего перспективы.

На первую обещанную работу его, конечно, приняли, все в соответствии с Трудовым кодексом, но уволили при первой же возможности. Уже к концу года он остался не у дел, а затем еще несколько лет перебивался заработками случайными, чем сильно беспокоил мать, – она попросила за него старшего сына – того, у которого карьера уже не шла в гору, а неслась наверх на всех парах. Он, не особенно стараясь, но и не смея матери ослушаться, переправил резюме брата куда-то, там его приняли к сведению.

Рыжий недотепа получил место в банке, – дело простое, златых гор не сулящее, не совсем по квалификации, с чем был согласен: притязания его, – в сущности, невеликие, – таяли год от года, от неудачи к неудаче, он застрял у подножия карьерной пирамиды, и не помогли ему ни диплом хорошего вуза, ни знания, которые не были фикцией, ни деловое чутье, которое также имелось в избытке. В его CV зияли бреши, сообщая ложь о негодности его, как работника (почему не прошел испытательный срок? почему так долго был безработным? что это за зигзаги, то там чуть-чуть, то здесь?). И поделать с этим ничего уже не было возможно. Мир финансов жесток, как тот Picornaviridae. О тонкостях макроэкономики рыжий рассказывал скучающим коллегам в курилке.

Мать жалела сына. Потом, готовясь к уходу, в напрасном страхе, что не сможет дать совет, когда тот понадобится – она написала ему, последнему, младшему, длинное письмо, в котором по пунктам расписала его слабые стороны, и как с ними следует бороться. Она, например, просила его считать до пяти, прежде чем отвечать, говорить медленней и меньше, и это, по ее мнению, должно бы избавить его от ненужных врагов. «Ты лучше, чем кажешься», – писала мать сыну, а он, раз выйдя из диковинной чащи своего больного сна, поверить ей уже не был в состоянии.

Жизнь младшего сына ее так и не выправилась, и, странным образом, то первое несчастье, положившее начало серии неудач, соединилось для матери с образом трусоватого мужа Пушинки, с глазами его, цвета поноса. Словно паническим бегством заморыш и предрек все дальнейшие коленца судьбы ее последнего ребенка.

Он, конечно, остался частью семьи. Конечно, его приняли и на Новый год, как обещали. Его звали и на все другие семейные праздники – смотрины и крестины, свадьбы и дни рождения, пасхи и рождества – он был «свой», какого бы презрения ни заслуживал.

Сам задохлик вряд ли заметил, что в отношениях его с родственниками жены поселился холодок. Он собой интересовался больше, чем остальными, он все время вслушивался в себя, словно глядел внутрь кишок своих, от чего с возрастом все больше и больше походил на монаха. А после сорока у него и впрямь обнаружился странный дефект желудка, – был плохо пригнан какой-то там клапан.

Узнав от Пушинки эту нерадостную весть, мать только посмотрела на нее, как она умела: видишь, говорил ее взгляд, – этот взгляд исхудавшей черепахи, – видишь, теперь его черед. Ничего она не говорила и когда приезжал он в гости, с детьми. Она варила для зятя отдельную диетическую еду, честно заботилась о недужном, но всем ее детям, без исключения видно было это укоризненное – «видишь?».

Ты был неправ, говорила собой она, ты струсил, живи теперь с собой, таким. Носи себя, такого. Ты предал.

Путь

– Мама, меня похитили. Я серьезно тебе говорю, скажи папе, они просят денег, – проговорив нужный текст, он передал свой телефон одному из братьев, младшему, пока старший стоял в полутьме чуть поодаль, отдав все приказания, – И что теперь? – спросил он несмело.

– Сядь, – сказал старший, а младший толкнул его к стулу. Неловко хлопнувшись, он позволил прикрутить руки и ноги кабелем, красным, от игровой приставки.

Привязали первым, что попало под руку, кладовка в подвале была почти пустой, в картонных коробках стояла только вышедшая из употребления бытовая техника.

– Пытать тебя будем, – сказал младший, подросток узкой, темной, узловатой породы, а старший, немногим крупней брата, вытянул из брюк ремень, широкий, с бляхой из желтого металла.

Пытать.

Мать сыну не поверила. Он часто врал ей в последнее время. Непутевому старшему сыну все время нужны были деньги.

Она знала, что он – хороший мальчик, и не было в этой убежденности слепоты матери, материнской нерассуждающей приязни; мальчик всегда был отзывчив и добр, он был слишком мягок, не имел он мужской, мужицкой удали, ухарства, но и не должен. Знала она – хорошим людям можно быть разными, мальчикам в том числе.

Отец его – из блеклых благонравных блондинов, мать, хоть и белокура была, но быстро поседела, превратившись в женщину ослепительно-белую. И рыж был сын, из четырех детей первый, из-за которого они и решили пожениться – она была беременна им, когда выходила замуж.

Он был рыж, а веснушек у него всегда было, как ни у кого в семье: по лицу его, широкому и белому, словно рассыпали крупу, гречу ли, непромытое пшено – крапинки были и бледно-желтые, и коричневые, и почти черные.

Он был пуглив – черта с возрастом все более неуместная; он был на голову выше сверстников и большинства из них здоровее.

Он боялся неожиданностей – от резкого звука втягивал круглую голову в пухлые плечи. Он мог испугаться света, который включили вдруг, – а как иначе включать свет, как не одним щелчком? Он боялся темноты и спал плохо, а жаловаться перестал, когда отец сказал ему, что боятся только трусы.

Он боялся бояться.

Не суметь, не смочь, не справиться, опозориться и облиться страхом, как из помойного ведра.

Он много чего боялся и, спроси родителей, никто из них, ни отец, ни мать не смогли бы объяснить его страхов – они их, в общем, и не знали.

Когда шел в школу, то считал до девяти, потому что три – число счастливое, а три в кубе должно бы уберечь его от несчастий, от тычков одноклассников, от кары за невыученные уроки, а выучить их он и не пытался, потому что, убежав из школьного здания, бросал учебники и не притрагивался к ним больше, как будто они заразны. Он и не думал об учебе весь остаток дня, спал крепко, а наутро, еле волочась, вел ватным шагам счет: раз-два-три, раз-два-три, раз-два-девять, раз-два…

Он был рыхлым ребенком, а вырос в юношу-квашню, – он не вырос, не вытянулся, а распух, ввысь и вширь. Любимых предметов у него не было, никто из учителей не смог бы сказать, что отличен был в чем-то этот ученик.

В пятом классе ему поручили рассказать вслух басню. Они должны были выйти втроем, встать в ряд и прочесть каждый свою часть, он выучил, у него отскакивало от зубов, но, когда пришло время идти на праздник, он остался дома, и учительница даже специально посылала за ним, но он, затаившись по дверью, не открыл и не смог бы сказать, почему. Учительнице сообщил потом, что у него болел живот, больше читать вслух она ему не поручала, да и вообще, не затрудняла недотепу обязанностями.

Он был; с ним ничего не было – и слава богу.

Главным свойством его было, наверное, отсутствие свойств, он был не слишком быстр, но и не медлителен, он говорил что-то, но никто не вспомнил бы слов его – не было в словах его ничего, что могло бы запомниться, засесть в мозгу, не просыпаться сквозь сетчатый дуршлаг памяти; крупа его мысли была мелкой, незначительной, и даже пылью не была, – такой, чтобы довести до чихания.

В классе шестом он начал курить. Пробовали тогда все мальчики, но он, в отличие от большинства, моментально провалился в эту яму, так понравилось ему пребывание в сокровенной дымной полутьме подвала.

Там курили – и не только сигареты.

Отец его вел здоровый образ жизни, мать курила табак, ни он, ни она с наркотиками знакомы не были, не в состоянии их был встревожить этот густой травный запах, которым пахло от их все более вялого сына – они и вялость его принимали за трудности переходного возраста, особенно мать, у которой не было готового рецепта, не было знания, как помогать жить хорошим мальчикам, от природы не имеющим стержня.

В их семье все случалось само собой – здоровая кровь от природы сильных людей.

И не встревожила ее близость сына с одним из кузенов, старшим сыном ее старшего брата, которого потом лечили в специальной клинике. Глядя со стороны, понимая в меру собственных знаний, она видела в том только приязнь двух аутсайдеров, одиночек, которым проще, если быть вместе. Не слышала она и легкого посвиста вслед, когда, приехав с сыном в город, шла по подземелью вокзала – свои видят своих, она же и в голову взять не помыслила, что ребенок ее может иметь с теми темными личностями хоть толику общего.

Матери – забота, отцу он был черновым вариантом сына. Отец сына терпел, не считая себя, вроде, до конца его отцом, родителем в конечном смысле – по причинам неведомым связь меж ними не возникла, а потому нечему было и крепнуть. Отец мог бы сказать, какими были распашонки у его первенца, он бы мог воспроизвести и другие тысячи бытовых мелочей, связанных с детством старшего, но также он мог пересказать и содержание последнего «Домашнего врача. Журнала для пациентов» – обстоятельно, подробно; у него всегда была цепкая память.

Старший сын кое-как закончил школу, к взрослой жизни приучаясь, пошел в училище, чтобы потом сделаться квалифицированным садовником: мать думала, что в нем пробудилась любовь к природе, но рассуждать о растениях «женских» и «мужских» он был способен потому, что траву можно не только покупать, его можно выращивать.

Оказывается, можно быть сплошь положительными родителями, и не видеть, совершенно не замечать, что творится с ребенком: можно делать ложные выводы из примет, которые, если назад оглядываться, с очевидностью даже бесстыдной указывают, что сын – наркоман и это серьезно.

Когда отец счел, что пришел срок, то настоял, чтобы сын жил отдельно – снимал квартиру и сам по возможности себя обеспечивал. А дело зашло далеко. Он не хотел уже ничего – ни есть, ни спать, ни учиться, ни даже мыться, делал все механически, ни на что не имея сил. Ярких свойств от природы лишенный, норовил раствориться крупчатый его облик.

Принимать сына назад отец отказался, – взрослый должен сам уметь решать свои проблемы. Но лечение оплатить согласился. Толку от терапии было мало, потому что моментального эффекта быть и не могло, нужен ведь труд коллективный, а испугаться по-настоящему у бесхребетного юноши не получалось. Он боялся бояться – он берег вялую тушу души с упорством бегемота.

Раз-два-три, раз-два-три, раз-два-девять.

Он курил, впадая в оцепенение на многие часы, как-то добывал деньги на какую-то еду и питье, снова курил, с такими же, как он. В той толпе и познакомился с «цыганятами» – бедовыми братьями, младшим и старшим, черноглазыми и черноголовыми, которым море по колено.

Они не курили, считали себя умней – и, бывая у «жирного» чуть не каждодневно, никогда не попадались на глаза его матери, которая приходила с едой и деньгами, она и не знала, что убирает за детьми той вечно испуганной женщины в черных тряпках до глаз, которую видит иногда в магазине или на остановке.

Цыганами они, кстати, не были – но были темны не по здешнему, а в газетах много писали о цыганских ордах, которые, явившись неизвестно откуда, ведут себя, как саранча.

Они были младше его, меньше, но смелей, отчаянней. Один сказал, что надо сматывать удочки, лететь к теплому морю. Другой сказал, что знает, как добыть деньги. «Жирный», спросил, что за способ.

Его повели вниз, в подвал.

Они били его. Вначале полегоньку, играя. Он сидел привязанный к стулу, не двигался, и ничего не изображалось на крупчатом лице его. Был заморожен, как истукан, идеальная жертва звереющих детей.

Был послушен.

– Алло, помогите, пожалуйста, – сказал он, когда младший опять приставил трубку к его губам, и не было в его словах никакого надрыва, голос его был равнодушен, ни выражал ничего, как и лицо; чувства ушли, слова были обескровлены.

Говорил он в пустоту, у телефона его сел аккумулятор, он даже не успел сказать, где, под каким камнем родители должны оставить деньги. И юные палачи, поняв, что из игры не будет дела, захотели вытянуть смак из того, что уж было.

Они его били.

Они били его, уходили наверх, на улицу, оставляя одного, возвращались, били опять, полосовали ремнем, по очереди, все распаляясь, входя в раж. Они были неопытными истязателями, как и он – жертвой. Они даже не заткнули ему рот, а он и не кричал. Только тряслось от ударов тело.

Их нашли, конечно.

Мать не поверила сыну, мужу о звонке ничего не сказала. Она позвонила сестре, та позвонила брату, и, по цепочке передавая содержание того телефонного разговора, все более его искажая, тревогу семья накопила быстро. К вечеру непозднему дядья, что оказались поблизости, их было трое, – приехали к племяннику.

Искать долго не пришлось. Возле дома, где жил парень, была автобусная остановка, там толкалась разношерстная пацанва, там и рассказали, кто тут с кем знается, и куда идти, чтобы поговорить с цыганятами.

«С этих станется».

В кладовке, в одной из ряда кладовок, всех и нашли: услышав шаги, братья хотели сбежать, но, привычно кинувшись в разные стороны темного подвального коридора, были пойманы, извлечены на свет, и даже не сопротивлялись они, повиснув на руках червяками, не обижались на тычки, не ныли, не жаловались, ничего, кроме лиц пустых, предъявлять не хотели, – они, хоть и несовершеннолетние, хорошо знали правила игры.

И ничего им не было, кроме несильной трепки дядьев, да последнего напутствия – «этого не трогать». Никто делу не стал давать хода.

Багровые полосы сошли, слиняли и синяки.

Мать теперь говорит о старшем сыне, что он полюбил играть в лотерею – их, оказывается, много, разных. Хочет выиграть, чтобы больше никогда не работать. «Такое хобби», – говорит она, добавляя, что играет сын умеренно, уж там ей вряд ли надо бояться. Старшая сестра матери говорит, утешая, что знала одного повара, который выиграл миллион.

Курить он перестал. Ведет, как может, здоровый образ жизни, вызывая у отца подобие интереса. В училище его восстановили, дали «самый последний» шанс. Друзей прежних он лишился, а те, кто рядом, – во дворе, на учебе, – обходят его, опасаясь все больше.

У него теперь новые друзья. На встречах, куда приходит в униформе, похожей на военную, он, как и все, выкидывает в приветствии руку, что получается у него довольно нелепо – он будто сонно прощается с кем-то на перроне или несмело указывает кому-то путь.

Несмело и сонно.