Текст книги "Записки доктора (1926 – 1929)"

В ссылке он много работал как врач в очень нелегких условиях. Сначала в Акмолинске, на строительстве объектов Турксиба, затем в Алма-Ате и Петропавловске. Потом его перевели в Караганду, где назначили заведующим инфекционной больницей для ссыльных. От напряженной работы и постоянных переутомлений Ливанова разбил паралич, и он до конца жизни потерял возможность передвигаться, утратил дар речи. Его жена, Надежда Васильевна, на свой страх и риск поехала в Казахстан, где после нелегких хлопот и унижений добилась перевода тяжелобольного мужа в Рыбинск.

Несколько освидетельствований врачебными комиссиями подтвердили, что «надежды на полное выздоровление не представляется». Лишь после этого репрессивные органы оставили Ливанова в покое. Десять лет провел Константин Александрович в неподвижности и немоте. Умер он 17 ноября 1942 года. Семье хоронить его было не в чем. Свой пиджак усопшему отдал бывший член научного общества, сам недавний узник Волголага, доктор П. Μ. Битюцкий… Доктора Ливанова знал весь город. Это был один из самых известных и популярных врачей, и почти в каждой семье Рыбинска были его пациенты. Но на Старо-Георгиевское кладбище, кроме родственников, проводить покойного пришел только П. Μ. Битюцкий. Люди боялись показать своё знакомство с семьей опального врача: «как бы при этом чего не вышло». Похоронили его вблизи Георгиевской церкви. Но на этом репрессии и преследования для семьи Ливановых не закончились. В день похорон доктора органами НКВД был арестован муж его дочери Галины, Всеволод Вейде («Севушка», как любовно называет его в своих письмах из ссылки Константин Александрович). Всеволода Готфридовича на много лет разлучили с семьей, отправили в ссылку на Северный Урал. Доктора Битюцкого также повторно арестовали, и он вскоре умер в ГУЛАГе.

Дело К. А. Ливанова пересматривалось президиумом Ярославского областного суда 10 мая 1957 года. Постановление Особого совещания при коллегии ОШУ было отменено, и «дело производством прекращено за отсутствием состава преступления».

«Я чувствую себя в этой жизни странником…»
О «Записках…» и их авторе

Почти всю жизнь К. А. Ливанов вёл дневниковые записи. Но они не сохранились из-за регулярных обысков и арестов, выселений, уплотнений и переездов. Единственную уцелевшую тетрадь рукописного дневника сохранила дочь доктора – Галина Константиновна Ливанова. Долгое время рукопись находилась у А. А. Золотарёва, который использовал её при создании своего очерка о Ливанове. Обширные выписки из нее он приводит в своей книге воспоминаний «Campo santo[24]24
  Campo santo (лат.) – цветущий луг, кладбище.


[Закрыть] моей памяти», главы которой публиковались в периодической печати, в том числе в литературно-историческом журнале «Русь». В свой последний приезд в Рыбинск в 1949 году Золотарёв вернул эту тетрадь Г. К. Ливановой, в семье которой она и сохраняется.

«Записки доктора К. А. Ливанова» позволяют изучить меняющееся мировоззрение народа в период тяжелых испытаний, показать, как люди понимали то, что происходит с ними, что они думали о вождях, политических институтах, о тех идеях, с которыми большевики пришли к власти, а также способах, с помощью которых новая политическая элита воздействовала на общество. Рабочие и крестьяне не оставили письменных воспоминаний, восстановить картину мира обычных людей довольно сложно, их мысли и чувства присутствуют во многих источниках лишь фрагментарно.

Врач фиксировал в тетради случаи из своей врачебной практики, размышлял о природе человека, записывал рассказы и исповеди своих пациентов, выделял отдельные диалектизмы, отмечал нелепые современные имена и фамилии. И тут Ливанов проявляет себя настолько тонким наблюдателем и знатоком, что у читателя возникает ощущение, будто эти фамилии, как некие персонажи «Записок…», их художественные образы, живут самостоятельной жизнью.

Из разрозненных отрывков складывается широкая общественная панорама, наполненная духовной атмосферой, в которой пребывал Рыбинск и вся провинциальная Россия в середине 20-х годов прошлого столетия.

На страницах дневника идет жесткий и бесстрастный пересказ конкретных эпизодов, чудовищных и бессмысленных человеческих поступков, зачастую не осознаваемых людьми как зло, а наоборот, страшных своей привычной обыденностью. Безработица, непомерные налоги, голод, очереди и пайки, семейные драмы, пьянство, аборты, избиения и изнасилования женщин и детей, забвение родительского и сыновнего долга – всё это предстает как норма, присущая новому времени – эпохе социальной катастрофы, без морали, без любви и сострадания.

При этом у читателя складывается образ самого доктора – человека деликатного, чистосердечного, бескорыстного, великодушного, с редким терпением и самоотверженностью несущего свой жизненный крест, свой долг и служение врача. Доктор Ливанов был разносторонне образованным человеком, с широким кругозором и огромным интересом к современной ему действительности. В семье много лет собиралась обширная библиотека, выписывались популярные литературные и общественно-политические журналы, обсуждались книжные новинки, для детей приобретались собрания сочинений классиков русской литературы. В дневниковых записях имеются образные выражения и цитаты из Библии, античных авторов, ссылки на выступления известных философов, литературных критиков и публицистов начала XX столетия.

Одним из самых любимых писателей К. А. Ливанова был Василий Васильевич Розанов (1856–1919), писатель с необычным религиозным темпераментом. В своих дневниковых записях Ливанов неоднократно обращается к его произведениям. Видимо, он привлекал Константина Александровича своей горячей защитой семейных устоев. По мнению Розанова, главный симптом современного религиозного оскудения – это внутреннее перерождение семьи и брака. В семье он видел неугасимый творческий огонь, согревающий весь процесс культуры. «Всякая святыня держится в человечестве тем огнем, который возжигается в браке, – так гласит своеобразная почвенная философия Розанова», – замечает автор труда «История русской философии» В. В. Зеньковский[25]25
  Зеньковский В. В. Апологетика. – Минск, 2010. – С. 472.


[Закрыть]. Розанов много и вдохновенно пишет о той лжи, какая накопилась вокруг семьи. Особенно страстно и горячо восставал он против жестокого отношения к так называемым «незаконным детям». Констатируя падение религиозного отношения к браку, Розанов прогнозирует, «что надвигающийся новый век будет эрой глубоких коллизий между существом религиозным и таинственным брака и между цивилизацией нашей, типично и характерно атеистической и бесполой». Следует заметить, что Розанов всегда пишет не о своих раздумьях и мыслях, а, как правило, записывает свои действительные переживания. Этим он также был особенно близок автору дневника.

Таким же приемом пользуется доктор Ливанов при создании своих «Записок…». Совсем не случайно они открываются со скрытой цитаты из самой исповедальной книги В. В. Розанова «Уединенное».

Для Ливанова с его семинарских лет прекрасным образцом человеческого общежития был библейский образ семьи с ее религиозными нравами и традициями, культивировавшими семью как единственно важный и нужный организм. Таким идеалом для Ливанова на все годы и бурные времена стала его собственная семья, состоявшая из нескольких поколений, все члены которой по-настоящему любили друг друга. Доктор всегда стремился, чтобы его семья была выше различных партийных течений и идеологий, выше шаблонной нравственности. Сам Ливанов так говорит об этом в письме к любимой дочери Галине, включенном в текст «Записок…»: «Наша семья до сих пор была единым, сплоченным организмом. Наш жизненный уклад, вся душа наша с её упованиями, мечтами и устремлениями – дело не наших рук только, еще в большей степени мы только продолжаем, развиваем и укрепляем то, что создано дорогими предками, покоится на их верованиях и обвеяно их молитвами»[26]26
  См.: настоящее издание, с. 128.


[Закрыть]. В этом письме доктор раскрывается как необычайно любящий и заботливый отец.

Тема революции, ее зримых последствий постоянно присутствует в «Записках…» Ливанова, которые составлялись через десять лет после Октябрьского переворота. Будучи сам участником первой русской революции, Ливанов коренным образом пересмотрел свои взгляды. Его критическое отношение к современной ему действительности еще более обострилось. С прискорбием пишет он о том, что всё зло старого строя невозможно исцелить насилием, то есть новым злом. С ужасом и испугом наблюдая за новой послереволюционной Россией, он запишет:

«Ходит по земле Кто-то огромный, чёрный, бесформенно-ужасный, и под его ногами исчезает молодая зелень полей и лугов, блекнут и вянут цветы, от его тени холод тянется по земле, гаснут небесные цветы, печаль одевает всё живое в серый, жуткий наряд… Ходит… и, оборачиваясь, скалит зубы… За ним тянется мёртвое болото, над болотом стелется туман, гнилой смрад, слышны всплески воды, хлюпает грязь, какая-то возня, визг, смех, плач… Ходит Он… и довольно хрюкает…»

По мнению доктора, преклонение перед насилием, хулиганство, моральная извращенность и эмоциональная взвинченность в молодежной среде становятся фоном многочисленных преступлений на почве «любви» и «сексуальной революции». В рассказе «На суде» он замечает: «Для меня этот процесс был любопытен как иллюстрация к тому новому быту, о котором так много говорят и пишут. На сцену вытащен маленький кусочек, осколочек той жизни, которая где-то большими шагами идёт мимо нас, о чём мы только смутно догадываемся, в тревоге думаем и поскорее отмахиваемся как от невозможного, невероятного…»

Но наибольшее раздражение К. А. Ливанова вызывала полнейшая неспособность большевиков распоряжаться полученной властью, в результате чего народ голодал, испытывал постоянные лишения.

Константин Александрович много думает о духовном одиночестве, в котором он всё чаще ощущает себя. Перечитывает размышления молодого князя Валерьяна Голицына из романа Дмитрия Мережковского «Александр I», который, слушая разговоры будущих участников декабрьского восстания 1825 года, думал: «Что пользы человеку, если он приобретет весь мир, а душе своей повредит? Или какой выкуп даст человек за душу свою? Перед смертью, перед вечностью не прав ли тот, кто сказал: “Политика – только для черни”? И как непохоже то, что говорят эти люди, на вечернюю звезду в золотисто-зеленом небе и на глаза умирающей девочки. Непохоже, несоединено. В последнее время всё чаще повторял он это слово: несоединено. Три правды: первая, когда человек один; вторая, когда двое; третья, когда трое или много людей. И эти три правды никогда не сойдутся, как всё вообще в жизни не сходится. Несоединено»[27]27
  Дмитрий Сергеевич Мережковский (1865–1941) – прозаик, поэт, критик, философ, переводчик. Автор популярного исторического романа «Александр I» (1911). Размышления на эту тему принадлежат в романе сыну ярославского губернатора князю Валерьяну Михайловичу Голицыну (1803–1859) – члену Северного общества декабристов. См.: Мережковский, Д. С. Александр I: в 2-х т. T. I. – Μ., 1913. – С. 193.


[Закрыть].

Продолжая эту мысль, доктор запишет: «Обособленность, неповторяемость в других каждой отдельной души, резко очерченная “душевная одинокость” каждого индивидуума – это тоже “тайная из тайных” в жизни людей, а может быть и всего органического мира. Отсюда: будут двое во плоть єдину, но никогда “и в душу єдину”… “Несоединено!”» В этом для Ливанова великая радость, но и великая скорбь.

В его дневнике появляются обширные выписки из тюремной исповеди популярного в России в начале XX столетия английского писателя и драматурга О. Уайльда. Золотарёв вспоминал, как однажды, во время какого-то единодушного веселья в их доме, Ливанов вдруг неожиданно сказал ему: «А я… чувствую я себя в этой жизни странником, и это с детских лет до сего дня!»[28]28
  Золотарёв А. А. Константин Александрович Ливанов. – См.: настоящее издание, с. 203.


[Закрыть] В день 25-летия своей врачебной деятельности Константин Александрович запишет: «Вся моя жизнь – в ея прошлом, настоящем и будущем – чувствуется и понимается мною как странничество на земле, как выполнение не моей воли, а Того, Кто послал меня в мир»[29]29
  См.: настоящее издание, с. 82.


[Закрыть]. Об этом же одиночестве писал так любимый доктором Μ. Ю. Лермонтов: «Пусть я кого-нибудь люблю: / Любовь не красит жизнь мою. / Она как чумное пятно / На сердце, жжет, хотя темно; / Враждебной силою гоним, / Я тем живу, что смерть другим: / Живу как неба властелин / В прекрасном мире – но один».

Чтение «Записок доктора Ливанова» помогает отойти от привычного схематизма и одностороннего взгляда на многие общественные явления прошлого, воспроизвести реальную жизнь, взаимоотношения людей и бытовую обстановку 20-х годов прошлого столетия. Картина, наблюдаемая Константином Александровичем, сегодня обретает исторические приметы, начинает восприниматься как источник познания описываемого времени, его местного своеобразия.

Первым, кто заинтересовался судьбой семьи Ливановых, был рыбинский учитель и краевед Дмитрий Владимирович Романов, муж внучки К. А. Ливанова, Светланы Всеволодовны Вейде. Им была составлена обширная хроника событий семейной жизни Ливановых, подготовлена книга «Судьба рыбинской семьи», где собраны интересные сведения и воспоминания современников и где впервые упоминаются «Записки доктора Ливанова». Однако преждевременная смерть в 1992 году прервала эту работу Д. В. Романова.

Поэт Юрий Михайлович Кублановский, познакомившись с рукописью «Записок…» Ливанова, помог подготовить журнальный вариант их публикации в журнале «Новый мир», членом редколлегии которого он тогда являлся. «Записки доктора Ливанова» под заголовком «Без Бога» были частично опубликованы в январском и февральском номерах журнала за 2003 год с предисловием и примечаниями рыбинского краеведа О. Ю. Тишиновой. Они оказались замечены читательской общественностью, о них тепло отозвался А. И. Солженицын, появились рецензии на страницах газет и журналов[30]30
  См. рецензию «Записки доктора Ливанова» в «Парламентском вестнике» (№ 116 от 4 сентября 2002 г.).


[Закрыть]. Уже тогда прозвучало пожелание читателей опубликовать «Записки…» отдельной книгой. В подготовке к публикации полного текста «Записок…» активное участие приняла Светлана Владимировна Дружинина (Санкт-Петербург), внучка ярославского журналиста и издателя Николая Петровича Дружинина (1858–1941). Её советы и помощь определили цели и задачи этого издания.

«Записки доктора Ливанова» написаны в школьной ученической тетради в линейку фиолетовыми чернилами от руки, мелким бисерным почерком автора, на 95 листах. Текст «Записок…» публикуется по рукописи без каких-либо сокращений. В ряде случаев в квадратные скобки вставлены уточняющие слова или раскрыты сокращения, как в тексте «Записок…», так и в публикуемых в книге приложениях. Практически все имеющиеся в тексте цитаты сверены с источниками и прокомментированы. Курсивом набраны слова, выделенные или подчеркнутые в тексте. В дополнение к «Запискам…» публикуются материалы из записной книжки, которую К. А. Ливанов вёл в эти же годы.

В приложении опубликованы материалы, рассказывающие о семье Ливановых, документы, носящие автобиографический характер, а также очерк-воспоминание А. А. Золотарёва.

1926 год

24. IV. Ночь под Вербное воскресенье

«Мне и одному хорошо, и со всеми. Я и не одиночка и не общественник. Но когда я один – я полный, а когда со всеми – не полный. Одному мне всё-таки лучше. Одному лучше – потому, что, когда я один, – я с Богом!»[31]31
  А. Серебряков, заместитель председателя совета Рыбинского отделения Всероссийского общества охраны памятников истории и культуры. Розанов В. В. Уединённое. – М, 1990. -С. 47. Василий Васильевич Розанов (1856–1919) – выдающийся русский философ, писатель и публицист. «Уединённое» – книга как бы «случайных» записей, набросков «для себя».


[Закрыть]

Почему-то пришли на память эти милые, чудесные слова даже и не вспомню кого. Может быть, потому, что за стеной играет моя Галя[32]32
  Галя – Галина Константиновна Ливанова (1904–1987), дочь автора записок.


[Закрыть]… Весь день у меня какое-то тревожное, потерянное настроение. Как будто обронил что-то важное, нужное – и не могу найти. Сейчас Галя вернулась из церкви и очень оживлена: до самого дому донесла горящую свечечку, и только у самого крыльца свечечка догорела, не потухла, а догорела до конца, обжёгши ей пальцы. Рассказала, как на улице какой-то кавалер под ручку с дамой, поравнявшись с ней, хотел было что-то сказать по поводу горящей свечки, но не успел, а только презрительно фыркнул и получил за это «большого дурака». Рассказала и улетела. И вот слышу: подбирает что-то на рояли…

И вдруг как-то светло и тихо стало. Такая знакомая, давно-давно родная мелодия… Вспомнилось, как в далёкой юности я услышал её в необычной обстановке.

Летняя ночь – удивительно ясная, лунная – в моём родном селе. Густой, молочно-серебристый туман закрыл всё кругом. Не видно домов, чуть-чуть холмиками выступают из белого моря верхушки деревьев на погосте. А над морем голубое сияние…

По дороге слышен стук одинокой телеги. Всё ближе, ближе…

И вдруг чудесный голос: «Выхожу один я на дорогу; сквозь туман кремнистый путь блестит; ночь тиха. Пустыня внемлет Богу, и звезда с звездою говорит…» Не видно ничего, слышно только, как стучат колеса, фыркает лошадь. Голос – высокий, чистый, нежный тенор – как будто плывёт из тумана.

«В небесах торжественно и чудно! Спит земля в сиянье голубом… Что же мне так больно и так трудно? Жду ль чего? жалею ли о чём?»

Никогда потом ни одна песня не производила на меня такое глубокое, такое волнующее впечатление. Кто был певцом – я не знаю. Ночь была поздняя. Всё в доме спало. Я стоял на балкончике нашей светелки – и весь дрожал и плакал. И мне теперь кажется, что я впервые тогда сознательно почувствовал Бога и научился молиться ему…

Сижу один за своим столом и так живо чувствую, почему одному мне лучше: «Пустыня внемлет Богу…»

26. IV

Прислуга поздно вечером докладывает: «Пришла какая-то женщина и просит повидать Вас, “на одно только слово”».

Входит крестьянка лет 45 (д. Мелехово, Ник[оло]-Зад[убровская] волость) и сразу в ноги: «Уж я к тебе, кормилец ты наш, за советом; вся на тебя надежда, заставь за себя Бога молить!» – «Расскажите, в чем дело?» – «С дочкой у меня беда стряслась. Сам знаешь – какая молодежь-то нонче стала: гуляют до утра, разве углядишь за ними – ну и догулялась!» Разъясняю, в каких случаях законом допускается аборт. Выясняется, что ни одного подходящего условия здесь нет: живут хорошо, дочка единственная, совершенно здоровая, сошлась с кавалером добровольно и, главное, до родов остался один месяц.

Никакие резоны не помогают: «Уж сделай милость, дай ты какого ни на есть лекарства; есть, говорят, такие средства. Никто ничего не узнает, под большим секретом держать будем. И сейчас ещё никто не знает, отец и то ничего не замечает: право слово, живота совсем не заметно».

– Слушайте, мамаша: до родов остался только месяц – значит, ребёнок уже большой, живой ведь, а не мёртвый, и вы, значит, предлагаете мне убить живого человека… убить живого ребёнка – будет это называться убийством или нет?

– Конешно, убивство… дак ведь никто не узнает, мы уж молчать будем, ну и ты уж никому ни гугу.

– Пусть никто не узнает, а совесть-то на что существует, совесть-то человеческая позволяет делать такое злое дело? Вы лучше вот как сделайте: пусть дочка родит, тяжело это, неприятно, много всяких пересудов, и вас жаль, и мужа вашего жаль; а всё-таки лучше пережить это тяжёлое испытание, чем делать то, что задумали. Понемножку всё сгладится, переживётся, забудется… Урок страшный, но хоть не будет чёрного пятна на душе и, может быть, это научит и дочку жить по-другому, по-хорошему. А отец-то ребёнка вам известен?

– Как же, батюшка, – хороший такой, из себя видный, в годках уж – так под 30 будет. Слова худого сказать нельзя – уж такой ли жених, что лучше не сыщешь!

– Ну так, за чем же дело стало? Значит и женится!

– Ну, где женится? С полгода как укатил в Питер – и ни слуху ни духу. Удрал, мазурик, удрал.

– Вот тебе раз: сами же говорите, что человек хороший – хороший человек не удрал бы…

– Жених-то больно завидный, говорю, а какой он там человек – разве разберешь?

– Ну а про алименты вы слыхали?

– Ну как не знать… Ах ты, горе какое! Разве мы так жили раньше-то!? Батюшка-то твой, отец-то Александр – голубчик наш, наставитель-то наш – да разве он допустил бы до этого?! При нём, скажи, все как святые жили… Ну, делать нечего – видно, и вправду об алиментах надо хлопотать. Спасибо тебе, кормилец, за совет, за ласку – думала-думала: к кому пойти? Бог-то, видно, и надоумил!»

Около полугода тому назад обращалась ко мне в амбулаторию женщина лет 35, жена военнослужащего, с такой просьбой: осмотреть её и дать справку, чем она больна. Справка нужна для того, чтобы спасти мужа, который, напившись пьяным, что-то такое натворил, за что ему грозит суровая кара. Болезнь жены, необходимость за ней ухода – даст возможность спасти мужа. Женщина оказалась действительно больной, и справку я дал. Через несколько дней она приходит и благодарит: мужу простили его вину. Приходил потом и муж и тоже благодарил за помощь. Произвёл он на меня впечатление простого, доброго человека.

И вот сегодня (через полгода) опять эта женщина у меня, но уже с другой просьбой – осмотреть её и дать удостоверение о побоях, нанесённых ей мужем: часто пьёт и в последнее время стал драться. Хочет подать в суд: «Всё могла стерпеть, а побоев простить не могу». Настроена решительно – в суд, и больше никаких!

– Может, лучше без суда обойтись? – говорю. – Будете судиться – мира уже никогда не будет у вас, только озлобите мужа. А разойдетесь – как же вы будете жить одна с троими детьми? Подумайте, какая это будет жизнь – в вечной вражде.

И вы сами чувствуете, что, если вашего мужа осудят, его положение будет ужасное: оставшись без места, опозоренный, он будет считать вас виновницей и никогда не простит вам этого. Наконец – насколько я помню – ваш муж, по-моему, хороший и добрый человек, и вас жалеет и любит. Я помню, как он был счастлив, когда его освободили от военного суда. Вы сами же говорите, что ему простили под условием: если обнаружится, что он пьянствует, второй раз его уже не помилуют… Если хотите, давайте устроим так: я напишу командиру полка частное письмо, в котором попрошу его подействовать на вашего мужа путем отеческого внушения…

Женщина вынимает из кошелька маленькую бумажку и подаёт мне. На бумажке написано: «Даю сию записку в том, что больше обижать жену не буду, и буду заботиться о её здоровье, как требует медицина». И подпись мужа. Эту расписку дал ей муж полгода назад, после избавления от суда.

– Ну вот видите, – говорю, – муж-то у вас просто милый человек, никто его не тянул – сам, по собственному почину написал вам такую славную бумажку. Он, несомненно, и любит вас, и жалеет. Просто сбился с толку человек. Давайте поможем ему выбраться на путь истинный.

Жена растрогалась, заплакала…

– Спасибо вам, доктор, а уж я сгоряча-то совсем обезумела. Сделайте милость – напишите, как вы говорили. Идти по судам – какое уж это дело, добра не будет!

Бумажку я написал, и жена ушла совсем в ином настроении, забывши и про свои синяки.

Пьяный муж бьёт жену по каждому пустяку – просто за здорово живёшь – и при этом приговаривает: «Убью – не велика штука, получу за это два месяца, тем дело и кончится, – много вашего брата найдется!»

Дочь с матерью не видались восемь месяцев, живя в одном городе. Встретились случайно на улице. Дочь говорит: «Здравствуй, мама!» Мать останавливается и сухо говорит: «Извините, я что-то вас не знаю». – «Мама, милая! Неужели не узнала, да ведь это я, твоя дочка Таня!..» – «Батюшки-светы, да что же это с тобой сделалось?.. Похудела-то как… Царица Небесная! До чего дожили – дочку свою родную не признала!..»

Муж говорит своей жене: «Нечего тебе лечиться – ты хвораешь от злости!»

«В животе такая ворчь подымается, что самой смешно».

«Семеро ребяток. И всех-то жалко. В большой бедности живём. Околевать бы надо, да ребяток-то жалко! Такие-то все хорошенькие, кругленькие – как мячики катаются. Всё и норовишь их покормить, ну и общиплют всю, как куру. Ничего в жизни не жалко, только ребяток жалко».

Жена о муже:

«Ни от кого не слыхала худого слова. Ну пусть бы он ещё меня одну ругал, а святых-то не задевал. Ведь и не пьяница, а просто так, со злости: знает, что я не выношу – ну и зачнёт ругать и Пресвятую Богородицу, и Николая-чудотворца. Все иконы, какие висят в углу, – все изматерит! Он ругается, а я плачу… С этим переворотом совсем обасурманел народ. А нам-то, женщинам, как тяжело! Вот и вспоминаю, как прежде у родителей-то жилось. Такие-то все хорошие да ласковые… Дедушка был – старенький-старенький. Не кричит, бывало, никогда, а всё с такой лаской: “Аннушка, принеси-ко ты мне, милая…” А я давай плакать: хоть бы он построже как-нибудь сказал!.. Вот была какая дура».

Фамилии: Семичастнова, Авдолетьева.

27. IV

«Уж такая жизнь, что не приведи-то, Господи! За один год на меня восемь выпадов!.. Только подумать надо, как всё это пережить… Первое дело – овца пала. Купили трёх овец – две принесли мёртвых ягнят. Потом поросёнка задавили ребята на улице, потом лошадь обезножела, муж захворал, крыша на сарае провалилась, а теперь – пожалуйте! – ещё напасть: дочка невенчанная сына родила!»

5. V

Неожиданный результат моего обращения к командиру полка (см. 26.IV).

Жена приносит мне обратно моё письмо с сообщением, что командир не может разобрать написанное мною и просит меня написать покрупнее и появственнее: «Я должен, говорит, вслух прочитать твоему мужу, о чём пишет доктор, а как же я буду читать, когда разобрать не могу».

– Вот тебе раз – я и так старался написать лучше, чем всегда пишу. Вы-то сами ведь разбираете?

– Конешно, разбираю… Дак чего уж с теперешних спрашивать: называются командирами, а совсем ведь малограмотные.

Переписал заново, большими буквами.

– Ну, теперь ладно будет, разберёт?

– Теперь, пожалуй, разберёт… Как не разобрать – ведь я каждое слово издали вижу!

«Музыка и человеческая душа – да ведь между ними никакой разницы: они сёстры. И когда человек играет или слышит музыку, обе сестры сходятся, обнимаются, поверяют друг другу свою тоску, желания, радости и надежды, ласкают друг дружку – и человек радуется, сам не зная чему, или скорбит, не зная о чём» (из моих старых записей).

10. V. Мать о сыне

«Пришёл как-то сынок ночью выпивши. Подошёл к постели и сноху-то – хлясть! – по лицу. Заступилась я… А он на меня, да всё под зад-то сапогом, всё сапогом, а сапожищи-то гвоздями подбиты. И не раз, и не два, а поди разов пять ударил. Как есть всю искалечил, да и как не искалечить – не молоденькая, восьмой десяток пошёл. А что ему сделала? Только молодуху вишь пожалела. На сносях ходят! Вот и пришла к тебе: полечи уж, сделай милость!..

Только – прости ты меня Христа ради – не обидься, что я тебе скажу: никому не говори про сына-то, не засади его куда-нибудь. Мастер-то он больно хороший. А как выпьет этого самого “страму”-то, “говна”-то этого – так без ума и сделается. Тебя как звать-то? Вот я и помолюсь за тебя. Уж больно я в Бога-то верю. Грешница – только по ночам молюсь, тайком молюсь, чтобы кто не увидел да не засмеял».

«Радёхонька бы умереть – да смерть-то не приходит… Прошу у Господа смерти, как милости: от нонешней-то жизни, от деток-то любезных…»

«Уж не собиралась в Рыбну-то[33]33
  «Рыбной» деревенские жители длительное время называли Рыбинск.


[Закрыть], да услыхала, что тебя переводят в Москву… Уж што у нас в деревне-то горя-то было… Видно, уж помирать надо будет без тебя. Вот и приехала проверить – правду ли?» – «Кто же меня переведет в Москву или другое место, если я сам не захочу?» – «Силой будто перевели. Сначала сказали – в Ярославль: ну ещё до Ярославля можно доехать! А потом, говорят, в Москву: ну уж в Москву-то не доехать!»

14. V. Мать о дочери

«К Пасхе-то все торопятся, готовятся, у всех-то одна забота, как бы встретить праздник с радостью… А мне-то как тяжело – нету у меня родимой моей детушки… Звонят… такая тоска подымается… Забьюсь в угол – всю ночь просижу и проплачу. Уж видно, пока не закрою глаза, не видать мне покою!»

Имя: Владлен; фамилии: Нечёсанова, Баланцева, Мочёнова.

21. VI

На улице мать кричит дочери 3 лет: «Не ходи за мной, окаянная! Тебе говорят, нечистый дух! Иди домой, засеря! Вот я тебя, чёрт вялый! Иди домой, чёрт, глиста окаянная!»

«Слава тебе, Господи! К кому хотелось, к тому Господь и привёл. Сразу лучше стало, как вошла: как будто вполовину болезни не стало».

«Кажный вечер молюсь: Господи, скоро ли ты их сковырнешь – никакой мочи больше нет терпеть!..»

«Заставляют вязать метелки по 5 штук на человека. Мы заявили: не по пять, а по сотне рады навязать, чтобы этими метелками вас прогнать» (из записей 1919 года).

«“Черезчур” довольна вами».

«Кашляю, да не больно люто, – так, керкаю немножко».

«Правда ли, доктор, что у меня “беркулез”»? – «Кто же это вам сказал?» – «Фершал». – Ну, ваш фершал плохо знает своё дело». – «Да нет, он говорит, что скоро поедет в Москву и там получит лист на доктора».

25. VI

Девочка-беженка из Самарской губернии, 15 лет, явилась ко мне на осмотр по поводу острого бартолинита (гонорейное заражение). Чтобы доехать до Рыбинска, чуть не на каждой пристани ей пришлось отдаваться матросам. Таких случаев не один, а несколько известны мне (из записей 1920 года).

«Нам, русским, хлеб не надобен: мы друг друга едим и через то сыты бываем».

«Барышня?» – «Нет, дамочка!..»

«Мы возьмём трубку Карла Маркса, набитую ленинским табаком, и, закурив эту трубку, дымом и искрой её зажжём Октябрь в Европе» (из речи одного учителя на Всероссийском учительском съезде 1925 года).

В период 20–23 года беременные девицы плакали от стыда и отчаяния; в 25–27 годах беременность уже не встречается с таким ужасом, наблюдается чисто практический подход к делу: спокойно и трезво девушка пускается в обсуждение вопроса, что делать? – делать аборт или оставить так, как есть, выходить замуж за виновника беременности или нет. Ни слёз, ни просьб.

Парень, чтобы отомстить девице за то, что она предпочитает ему другого, овладел ею силой. Беременность. Девушка занята мыслью, как бы ему, в свою очередь, отомстить.

Фамилии: Ращёпова, Молодочкина, Замараев, Навозова.

27. VI

«Нам бы хватило его (хлеба) лет на пять. Всё обобрали. И куда всё пошло – неизвестно. Какому-то чужому дяде… Советская власть – сукины дети!» (крестьянин Симбирской губернии – из записей 1919 г.).

Фамилии: Ращупкина, Говякова, Носопыркин, Козуха, Опе(ы)шкина, Подковырова, Соплякова, Матюгова, Голопупов, Растрёпин, Заштова, Заднева, Фунина, Вошкина, Обернибесов, Гнидина, Свинолупова.

29. VI

«Извините, доктор, мои финансы поют романсы, и уж потом я как-нибудь заплачу вам».

«Аппетит, слава Богу, благоприятствует».

«Была у меня “гриппа” в самой тяжёлой форме».

«Старые глаза тихо живут».

«Дайте людям полную свободу, – тогда воспоследует такая комедия: почуяв, что узда с него снята, – зарвётся человек выше ушей своих и пером полетит – туда и сюда. Чудотворцем себя возомнит и начнёт он тогда дух свой испущать… А духа этого самого строительного совсем в нём малая толика! Попыжится это он день-другой, потопоржится во все стороны и вскорости ослабнет, бедненький! Сердцевина-то гнилая в нём» (Горький)[34]34
  Максим Горький (наст, имя и фам. Алексей Максимович Пешков, 1868–1936), популярный русский писатель, общественный деятель, участник революционного движения в России. Первый председатель Союза советских писателей СССР. Приводимая цитата – из романа Μ. Горького «Фома Гордеев». Эти слова в романе произносит крестный отец Фомы Гордеева – умный, изворотливый купец Яков Маякин. Талантливый самородок, хорошо знающий, что и как ему делать, твердо веривший в силу и мощь русского купечества.


[Закрыть].

30. VI

Учительнице (Мологский уезд), заплакавшей по поводу увольнения за сокращением штатов, заведующий ОНО[35]35
  ОНО – отдел народного образования.


[Закрыть] сказал: «Вы, как советская служащая, не имеете права плакать; эту буржуазную привычку пора оставить. А если вас не переделаешь, то можете убираться вон».