Текст книги "Грозненские миражи"

Константин Семенов
Грозненские миражи

1

К весне омертвевший слой увеличился ещё на год, достиг трети толщины ствола. Полтора десятка человеческих лет, пятнадцать годовых колец, почти треть жизни.

Много.

Айлант высочайший этого почти не заметил.[1]1
  Айлант высочайший – вид деревьев из рода айлант. Был очень распространен в Грозном. Отличается неприхотливостью и дикой тягой к жизни, росло буквально везде, где была хоть капля почвы. В период цветения издаёт резкий запах, за что в народе было прозвано «вонючкой».


[Закрыть] Ничего странного, в конце концов, это была обычная древесина: целлюлоза, лигнин, пектины.… Или почти обычная?

Может быть. Во всяком случае, какая-то память там всё-таки была. Айлант смутно помнил и недавнее наводнение, и дикую засуху, и постоянный, надоедливый шум строек. Но больше помнилось другое. Свист раскалённого железа, легко, как ножом, срезающего ветки. Дым пожаров, закрывающих благодатное солнце. Рушащиеся дома, встающая дыбом земля, и поднимающиеся к небу вопли ужаса, отчаяния и мольбы. Вверх, к высокому равнодушному небу, на котором не осталось ничего, кроме железных птиц.

Впрочем, скорее всего, это и были не воспоминания, а так – память о воспоминаниях. Зыбкие впечатления. Мираж.

Всё изменилось, когда омертвение двинулось глубже.

Вроде бы, древесина здесь была точно такой же – целлюлоза, лигнин, пектины – но это только на первый взгляд. Отличие было, и отличие колоссальное. Правда, увидеть это не помог бы самый мощный микроскоп, самый совершенный химический анализ. Не изобрело ещё человечество таких анализов.

В одно мгновение изменилось всё. Призрачные, еле ощутимые миражи начали уплотняться, прорастать, казалось бы, давно потерянными ощущениями. Ощущения стремительно привязывались к отдельным событиям, наполняли их жизнью. Воспоминания выстраивались в чёткую лестницу и превращались в память.

Айлант инстинктивно двинулся по ещё живым годовым кольцам вглубь памяти. Туда – к самому началу.

Четыре годовых кольца от омертвевшего слоя. Девятнадцать зим назад. Десятки тысяч людей на площади. Заходятся в хрипе ораторы, толпа восторженно ревёт, воздух разрывается автоматными очередями.

Дальше!

Пятнадцать годовых колец, тридцать вёсен назад. Сверкают разноцветные огни, гремит музыка, ночное небо расцвечивает праздничный салют. Два человека не видят и не слышат ничего. Сколько всего нужно сказать! И нет слов.

Нет, не то. Дальше!

Тридцать годовых колец. Тихо поёт обмелевшая, не очень чистая река. На густо заросшем зеленью берегу трое мальчишек. Испачканные тутовником рубашки, короткие шорты, кеды, одинаково короткие стрижки. А рядом невысокое, не более двух метров, деревце.

Стоп! Вот оно!

– Нет, без крови будет не по-настоящему. Ты что, боишься?

– Да нет, Вить, – попытался объяснить Пашка. – Просто…просто это же суеверия одни. Мы ж и так друзья.

– Ничего не суеверия! – обиделся Витька. – Опять ты, Пашка, больше всех знаешь! Валёк, скажи ему!

Валька ещё раз плюнул на лезвие ножа, вытер его о свои далеко не чистые шорты, внимательно оглядел, остался недоволен и плюнул снова.

– А чего? Все знают, что без крови клятва ненастоящая. Это он боится. Мохаешь, Тапик?

– Да не боюсь я…

– Боишься, боишься! Трус!

– Трус?! А ну дай сюда!

Пашка Тапаров, по кличке Тапик, вскочил на ноги, вырвал у Вальки нож и полоснул себя по руке. Лезвие легко раскроило загорелую дочерна кожу, рука тут же стала красной. Пашка поморщился, попытался зажать рану рукой – кровь просачивалась через пальцы, капала вниз. На песок, на выгоревшую траву.

– Псих! – глаза у Витьки, казалось, вылезли из орбит. – Ты что сделал, Тапа?!

– Нормально! – сквозь зубы прошипел Пашка. – Давай быстрее!

Валька поднял упавший нож, провёл по руке, передал Витьке. Тот с сомнением оглядел испачканное кровью и землёй лезвие и начал вытирать его сорванным листом.

– Да быстрей ты! – толкнул его Валька.

Витька вздохнул, приложил нож к руке, надавил. Лезвие только немного продавило кожу. Он бросил взгляд на Пашкину руку, отвёл глаза и надавил сильнее. Выступила кровь.

– Есть! – выдохнул и протянул руку. – Давайте!

Три руки вытянулись вперёд, соединились.

– Клянусь пронести дружбу через всю жизнь! – явно вычитанными где-то словами начал Витька. – Клянусь не жалеть для друзей ничего на свете! Клянусь, что никто и никогда не сможет разрушить нашу дружбу! Кровь за кровь, жизнь за жизнь, пока ходим по этой земле!

– Клянусь! – повторил Валька. – Чтоб я сдох!

Капли крови соединились, перемешались и начали медленно стекать вниз.

– Клянусь! – прошептал Пашка и разжал пальцы.

Алая тягучая струйка догнала капли, вобрала их в себя и закапала вниз, прямо на тонкий ствол, стекая по нему на землю.

– Смотрите, – задумчиво сказал Пашка, – наша кровь на вонючку попа…

– Тебе руку надо перевязать! – перебил Валька. – Вон побледнел уже.

– Фигня! – Пашка повернулся боком и кивнул на карман шорт. – Платок достань. Бабушка их вечно суёт.

Платок быстро стал красным, однако кровь течь перестала.

– Пацаны, – сказал Пашка, – я чё сказать хотел: видали, наша кровь на вонючку попала. Значит, он теперь тоже наш побратим.

Валька перестал оттирать нож, посмотрел на тонкое деревцо, по коре которого ещё сползала кровь.

– А чего это у тебя вонючка «он»? Вонючка – «она»

– Не, – засмеялся Пашка. – Ты знаешь, как «она» по-науке называется? Айлант высочайший. Айлант! Значит – «он».

– «Айлант»? – засмеялся Витька. – «Высочайший»? Ой, умора! Свистишь, Пашка!

– Раз Тапа говорит, значит так и есть, – Валька погладил ствол рукой. – Надо же, какая-то вонючка и «айлант»!

– Ну и что такого? Подумаешь! На фиг нам такой «побратим»?

Пашка встал, подошёл к айланту, внимательно осмотрел ствол: кровь достигла корней и уже подсыхала.

– Скучный ты человек, Муха. Неужели помечтать не охота? Это же здорово – дерево-побратим! Я про такое даже не читал.

– Не читал? – ухмыльнулся Витька. – Ты?! Ну, тогда конечно!

Громадный ствол еле ощутимо вздрогнул, словно на ветру задрожала листва. Да, точно! Вот когда это было. Тридцать годовых колец от омертвевшего слоя, сорок пять человеческих лет назад. Давно… Целая жизнь.

Именно тогда в него проникла эта странная жидкость – кровь. Человеческая кровь. Тогда айлант ещё не знал, как она называется. Тогда он ещё ничего не знал и не понимал, ему это было не нужно. Он жил обычной жизнью: ненадолго засыпал короткой южной зимой, просыпался весной, разворачивал навстречу солнцу листья. Ловил углекислый газ и влагу, привычно перерабатывал их в органику, выбрасывая ненужный ему кислород. Рос, цвёл, опять рос. Ничего лишнего. Он был спокоен, невинен и безгрешен.

Красная жидкость изменила всё. Она проникла в самую глубь, её не смогли остановить ни клеточные оболочки, ни мембраны. Кровь проникла и в цитоплазму, и в митохондрии, и в рибосомы. И даже дальше – в те мельчайшие структуры, которые не видно ни под одним самым мощным увеличением.

Что изменилось тогда? Где? На каком уровне? Этого не знал никто. Не знал этого и айлант.

Он знал другое: с тех пор жизнь изменилась. Кроме солнечного света и температуры он стал замечать множество совершенно ненужных ещё недавно вещей: здания, машины, город. Он стал замечать людей, понимать их речь, научился отличать их друг от друга. Людей было очень много, они говорили на множестве языков, были шумны, суетливы – айлант понимал их всех.

Кроме трёх.

Трёх человек ему не надо было понимать. Он знал каждую их мысль, видел каждый шаг. Он слышал любое их слово, читал каждую мысль. Он чувствовал их, ощущал их, он был их братом по крови. Он почти был ими. Всеми тремя.

Валентин Кулеев, детское прозвище «Кулёк», волосы светло-русые, глаза карие. Общителен, настойчив, рассудителен, тяга к лидерству. Родился в Грозном. Группа крови B(III), резус-фактор положительный.

Виктор Михеев, прозвище «Муха», волосы тёмно-русые, глаза чёрные. Старателен, впечатлителен, зависим. Родился в Грозном. Группа крови 0(I), резус отрицательный.

Павел Тапаров, прозвище «Тапик», волосы русые, глаза серые. Эмоционален, резок, склонен к анализу, не терпит управления. Родился в Грозном. Группа крови 0(I), резус отрицательный.

Три человека, три группы крови, почти тридцать лет вместе. Сначала уехал один, а вместе с ним и чуть менее сложной стала жизнь. Затем покинул город второй – с ним исчезла ещё одна часть. Потом исчез и последний – тот, чьей крови было больше всего. После этого айлант как бы впал в сон: что происходило вокруг, он почти не ощущал. Шли годы, вырастали новые годовые кольца. Целлюлоза, лигнин, пектины…Древесина покрывала айлант, как бронёй, отрезая от мира людей. Снова он чувствовал только солнечный свет, влагу и температуру. Снова было легко и просто.

Оказалось, не навсегда.

Первой, отмечая конец короткого айлантового века, умерла омертвевшая броня, и тут же в него ворвался целый мир. Ворвался непрошено, как и много лет назад, и точно так же взорвал тихую растительную жизнь.

Мир, как и пятнадцать лет назад, был неимоверно сложен, суетлив и противоречив. Он был так же заполнен шумом, так же раздирали его на части эмоции. Любви стало меньше, жестокости – больше. А, может, айланту это только казалось.

Что ему точно не казалось – так это то, что ему в этом мире очень одиноко. Он даже знал почему – ему не хватало трёх человек.

Валька, Витька, Павлик.

Всего лишь трёх.

Группы крови B(III) Rh+, 0(I) Rh-, 0(I) Rh-.

Айлант понимал, что жить ему оставалось недолго. Умереть просто так – как обычное дерево – после исчезновения спасительной брони он уже не мог. И айлант начал искать.

Кулёк, Муха, Тапик.

Первые несколько дней айлант посвятил изучению нового мира. Город изменился до неузнаваемости. Исчезли старые, знакомые до мелочей здания. Исчезли уродливые руины войны. Вокруг шумели стройки, устремлялись к небу сверкающие небоскрёбы. Город становился красивым. Город стал чужим.

Впрочем, город интересовал его мало: трёх человек в нём не было.

Мир изменился не меньше, стал ещё сложнее, ещё противоречивее. Стало больше шума, и стало гораздо больше информации. Потоки информации буквально пронизывали новый мир, и это было хорошо. Через два дня айлант знал об этих потоках всё. Поздним вечером, когда утих городской шум и на минаретах непривычно громадной мечети сверкнул лунный блеск, айлант развернул листья, как антенны, и начал поиск.

Месяц заканчивался, и совещание затянулось допоздна. Рост курса рубля, снижение продаж, скачки котировок – полный набор для «хорошего» настроения.

К концу совещания разболелась голова. Последнее время это случалось частенько: давно бы пора отдохнуть по-настоящему. Взять пару недель и уехать куда-нибудь подальше, где нет сотовой связи. И чтоб никто не знал, а то ведь найдут. Мечты…

Голова болела всё сильнее. В глазах запрыгали чёрные «мушки», голоса выступающих стали неразборчивы. Зато появилось странное ощущение, что его зовёт кто-то очень знакомый. Зовёт издалека, упорно. Этого ещё сейчас не хватало.

Валентин Кулеев, вице-президент нефтяной компании, прикрыл глаза и сосредоточился.

Вдох, задержка дыхания. Ни о чём не думать. Выдох. Вдох, задержка. Всё хорошо, никаких проблем, никаких сомнений. Выдох. Вдох, задержка дыхания, выдох.

В глазах прояснилось, немного успокоилась голова, ослаб настойчиво зовущий голос. Вот так!

В двадцать два тридцать Валентин Сергеевич поднялся на лифте в кабинет, вытащил бутылку «Jameson Gold» и выцедил треть прямо из горла. Голова почти успокоилась, голос исчез совсем.

Слава Богу! Нет, всё-таки надо отдохнуть. Две недели, понятное дело, утопия, но всё-таки.…А виски, между прочим, говно. То ли дело коньяк. «Илли», «Вайнах», или просто «три звёздочки». Портвейн тоже неплохой бывал. Прямо на улице, из горлышка…

Стоп! Это ещё что такое?

Последний раз коньяк он пил неделю назад, и был это не какой-то там «Вайнах». Что это с ним? Ещё и портвейн.…Нет, точно пора отдохнуть!

В машине Валентин Сергеевич откинулся на сиденье, закрыл глаза и возобновил дыхательную гимнастику. За тонированными окнами представительского Мерседеса шумел никогда не засыпающий мегаполис. Гремел, ослеплял рекламой, спрессовывал миллионы людей в единую социальную биомассу, так что уже и не понять – то ли город для людей, то ли люди для города. Валентин Кулеев ничего этого привычно не замечал, он даже не знал, какая там, за стеклом, сейчас погода. Вдох, задержка дыхания, выдох.

Шофёр прикоснулся к радиоле, и из колонок еле слышно зашуршало:

 
Черви в золоте, тесно в комнате,
Тесно в городе,
Мир – большая тюрьма.
Кутерьма.[2]2
  «Брошенный Богом мир», А. Макаревич


[Закрыть]
 

Не открывая глаз, Кулеев недовольно поморщился, и шофёр мгновенно выключил звук.

Вдох, задержка дыхания…

Жены дома не было. К зеркалу была приклеена записка: «Милый, буду поздно! Не жди!»

Надо же, разрешает. Сам он, конечно, не догадается, и будет ждать до утра. Спасибо, любимая, за заботу! Опять, небось, дрыхла до вечера. Поехать поужинать?

Валентин вытащил телефон, набрал номер шофёра, подумал, спрятал телефон в карман и пошёл вглубь квартиры.

Громадная городская квартира сегодня давила пустотой больше обычного, почему-то хотелось спрятаться, прислушаться. Как будто он ждал чего-то очень важного. Вместо этого Валентин Сергеевич принялся везде включать свет, нарочно хлопая изо всех сил по выключателям. Желание прислушаться исчезло. Зато опять начала болеть голова. Через полчаса, включив свет везде, где только можно, Валентин всё-таки нашёл обычную бутылку водки. Выпил грамм двести, впервые за несколько лет выкурил несколько сигарет и лёг спать.

Ночью зов усилился, начали мелькать полузабытые, прочно засунутые в подсознание образы.

Река с нефтяными блёстками, тополиный пух, чёрные пятна тутовника на раскалённом асфальте. Мокрый снег, тёмный вечерний сквер, три бутылки портвейна. Грустные синие глаза и ещё одни – жёсткие, колючие. «А почему отказала, Кулёк? Старался плохо?»

Валентин Сергеевич проснулся в поту, несколько минут лежал, щурясь от яркого света и не очень понимая, где находится. Потом встал, сходил за бутылкой и допил её до дна.

Больше голоса не возвращались.

Вечер опять оказался испорченным. А ведь, казалось бы, ничего не предвещало. Впрочем, так оно всегда и бывает.

Звонок раздался, когда Михеев, поужинав и не спеша выкурив сигару, уселся перед компьютером. Как всегда, стоило войти в Сеть, сердце забилось ровно и чётко, а по спине побежал холодок. Ещё немного, откроется окно в большой мир, и тогда можно будет заняться настоящим делом. Ещё несколько секунд…

Соединение ещё шло, половина картинок не открылась, а Михеев, нетерпеливо подёргивая мышку, повёл курсор к комментариям. Ого, сколько сразу! Не все у нас ещё полностью отупели. Отлично! А это ещё что? А.…Ну без этого тоже никак. Как же без русофобии – без этого мы не можем! Или это какой-нибудь шакал написал? Ладно, неважно, главное, что цепляет. Сейчас мы вам добавим горячего про вашу любимую Чечню…

В этот момент и зазвонил телефон, и, глядя на визжащую, мигающую и дрожащую коробку, Виктор Андреевич понял, что вечер испорчен.

Как он ни спешил, на заводе оказался только через сорок минут, и в операторной ГФУ собралось уже всё руководство, даже главный инженер. Это плохо, этот при случае обязательно припомнит. Настроение испортилось окончательно.

Однако, это было ещё не всё. Оказалось, что об аварии уже известно в районе – и вот это было хуже всего. Теперь не оберёшься геморроя: «Кто позвонил? Как допустили? Разобраться! Выявить! Почему не дорабатываете?» Как будто непонятно, что ноги растут совсем не отсюда.

Хорошо хоть авария оказалась, в принципе, вовсе и не аварией – так себе, обычный инцидент. Хотя… кого это теперь интересует? Проморгали!

В принципе, предсказать дальнейшее можно было практически сразу. Часа полтора суетливой деятельности, когда каждый старается показать, что самый незаменимый здесь именно он. Потом нудное ожидание, и постепенно возрастающая злость. На всех. На главного инженера, упорно не желающего ехать домой и тем самым не дающего сделать этого остальным. На неизвестно, зачем припёршихся заводских бюрократов, из инстинкта самосохранения сующих нос во всё подряд. На операторов, растерявшихся от обилия высокого начальства и противоречивых указаний. Тоже те ещё деятели – выполнят любое указание, даже самое дурацкое. А что, отвечать же не им.

А ведь у проклятых буржуев сейчас всё бы было по-другому. Их бы сюда сейчас – вот, небось, были бы рады. Гады, что со страной делают, с народом. С каким народом!

Виктор Андреевич нащупал сигареты и потихоньку, чтобы никто не видел, вышел из операторной. Из тёмной курилки, увидев начальника производства, поспешно выскочил оператор с крючком в руках. Ну вот, пожалуйста – без перекуров никак! А всё ноют: «Денег не платят, народ сокращают». Да что там говорить – им бы только вахту продержаться!

Щёлкнула зажигалка, выхватывая из темноты облезлые, наспех покрашенные стены. Михеев поморщился – надо будет начальнику установки выволочку устроить – затянулся сигаретой. Тут же закружилось в голове. Странно, вроде бы поужинал.

Далеко-далеко, по краю сознания, прошло странное ощущение. Как будто его кто-то зовёт, кто-то давным-давно знакомый. И так же давно забытый.

Виктор Андреевич помотал головой, глубоко затянулся и поперхнулся дымом. Вполголоса матернулся, выкинул сигарету в переполненную урну, сделанную из обрезка бочки. Странное ощущение не проходило, смутно замелькали давнишние, прочно запертые в подсознании картинки.

Михеев нервно вытащил новую сигарету. Что за ерунда – совсем нервишки погаными стали! Зачем ему эти воспоминания, какой от них толк? Было и прошло. Тоже мне – «малая родина»! «Ах, вы из Грозного? Из Чечни? Как же вы там жили?» Задолбали! Так и жили – вам не понять! Работали, во всяком случае, не хуже. А пили, точно, меньше. Бюрократии меньше было, лизоблюдства. А вообще-то – то же самое дерьмо. Да ещё чечены. Хотя…

Стоп! Виктор Андреевич швырнул сигарету, промазал и со зла треснул по урне ботинком. Ногу свело болью, из урны в воздух поднялось плотное облако пепла и грязи. Михеев закашлялся и, судорожно отряхиваясь, выскочил из курилки. Сволочи! Убрать вовремя не могут. Бездельники!

Домой он попал за полночь. К зеркалу была приклеена записка: «Я уехала к Наташе. Надо посидеть с Ванечкой»

Понятно. Опять куда-то развлекаться намылились. А что – внука же есть кому скинуть. И ведь даже привезти не соизволили. Спешат, всё спешат.… Одного сына родили – и всё, а ведь Наташке уже под тридцать. Вот так мы теперь и живём, ещё немного – и «шакалов» больше русских станет. Главное, и говорить тоже бесполезно. Чуть что, сразу: «Папа, хватит! Если тебя так будущее нации волнует, что ж сам на двоих остановился?» Опять заныло в голове.

Михеев вытащил из холодильника бутылку коньяку, налил в фужер и выпил в два глотка. Включил телевизор, прошёлся по каналам, выключил. Налил ещё, закурил сигарету, не глядя, включил радио. Из колонок обрадовано грянуло:

 
И не склеить осколки,
И не вытравить мрак.
Видишь, как плодятся волки
Из бездомных собак.
 

Михеев выключил радио, посидел, глядя бессмысленным взглядом в тёмное окно, затушил докуренную до фильтра сигарету и пошёл спать.

Спалось плохо: опять в голову настойчиво лезли чужие голоса, мелькали давно забытые картинки.

Река со сверкающими на солнце нефтяными бликами, раскалённый асфальт с чёрными пятнами тутовника, капли крови на тонком стволе. Мокрый снег на грязном асфальте, холодный портвейн, заполняющий весь мир восторг. Пульсирующая боль в затылке, смертельный холод пистолета, равнодушно-садистские глаза: «Деньги, свинья!» Стонущая от боли душа: «Не хочу тебя видеть, Муха!»

Виктор Андреевич Михеев проснулся в поту и долго не мог понять, где находится. Потом встал, прошёл на кухню, достал бутылку коньяка и допил её до дна.

Больше голоса его не тревожили.

Часы мигнули зелёным, и на дисплее высветились жирные самодовольные нули. Тут же, словно повинуясь сигналу, музыка за стеной заорала громче. Снизу кто-то возмущённо застучал по батарее. Музыку приглушили, теперь слышно было только тяжёлые басы. Как будто кто-то долбил по голове.

Первый час ночи. Вот же гадюки! Днём бесконечный грохот перфораторов, ночью музыка и пьянки. Народ живёт полной грудью: евроремонт – «отдых», евроремонт – «отдых».Нет, когда-нибудь они его точно достанут!

Павел Тапаров провёл взглядом по кое-где отставшим обоям, по отвалившейся краске на батарее. Евроремонт… «А что, собственно, в этом плохого? Кто тебе мешает? Ах, ты выше этого? Ну да, ну да… Анька, между прочим, была бы только счастлива. Мало ли, что сама не скажет…Гад ты, Тапаров!»

Павел сжал кулак – с треском переломился зажатый в руке карандаш. Ну всё, опять ничего не получится! Разжал руку, посмотрел на обломки карандаша и запульнул ими в приколотый к мольберту лист. Обломок чиркнул графитом по бумаге, оставив на ней одинокий неровный след.

Тапаров всмотрелся в чёрную загогулину, дёрнулся сорвать лист, но остановился. Ватман не виноват, ватман терпеливо ждал, когда на нём изобразят очередной шедевр. Да что там шедевр – хоть что-нибудь! Ждал давно, уже и не вспомнить. И вот дождался.

Павел машинально взял новый карандаш, удивлённо посмотрел на него и бессильно откинулся на спинку стула. За стеной приглушённо бухало.

Господи, а как же всё начиналось! Пять лет назад Павел Тапаров впервые после многолетнего перерыва взял в руки карандаш. Взял внезапно, похоже, ещё даже не подозревая, что он собирается делать. А может, и не так – может, подсознательно он уже был готов к тому, что последовало. А последовало вот что: на бумагу выплеснулись давно сдерживаемые эмоции, вырвались копившиеся годами разлука, память и любовь. На бумагу выплеснулся давно исчезнувший, оставшийся только в воспоминаниях город. Карандаши сменялись на уголь, уголь на кисти, ватман – на холсты. Рука быстро вспоминала давно забытое, становилась твёрдой и уверенной.

Словно волшебные окна, распахивались холсты в украденное войной прошлое, и вставал оттуда оставшийся только в памяти город.

Шелестели платаны у старого обкома, падали шарики конских каштанов в скверах, шумела кленовая аллейка на Августовской. Играли красками поющие фонтаны, по старым улицам плыл сиреневый дурман, и уютно светился подвальчик хачапурной. Грознефтяная с темными арками сталинских домов, Первомайская со старомодными лавочками. Проспект Ленина, накрытый ароматом макухи, беззаботная толпа на вечернем броде, кинотеатры, скверы, черепичные крыши. «Минутка», «Сахалин», Черноречье. Сюжетам не было конца, и город вставал, как живой.

Постепенно почти в каждый рисунок стала вплетаться война. На крышах остатков сталинских домов прорастали деревья, проспект Ленина превращался в уродливые руины, по опустевшим скверам бродили стаи собак.

Рисунки кричали, взывали, молили. Рисунки словно били током и вздрагивали обнажаясь, даже самые заплывшие жиром нервы.

Аня смотрела на него, как на волшебника. И даже сын сказал, немного смущаясь: «Ну, папа, ты даёшь!»

Именно они и сделали следующий шаг. Анна освоила фотоаппарат, сын создал сайт, и картины начали путешествие по Интернету. Через год имя Павла Тапарова стало узнаваемым. Вечерами Аня, надев очки, читала с монитора восторженные отзывы бывших земляков: известность ограничивалась разбросанными по всему миру жителями исчезнувшего города. Павел, делая вид, что это его не трогает, улыбался и прикалывал к мольберту очередной лист.

Ещё через год у него купили первую картину. Они отметили это событие шампанским и заснули только под утро: давно он не чувствовал такого прилива сил, давно она не ощущала такого полёта.

Потом купили ещё одну, потом сразу несколько. И пошло.…От предложений не было отбоя, заказы поступали даже из-за границы. Разбухшее делопроизводство взяла на себя Анна, а Павел творил. Стало не хватать времени, и он, не задумываясь, поменял место технолога на сменную работу. На косые взгляды и сплетни он внимания не обращал: главное, времени стало достаточно. Да и не видел он этих взглядов, ему хватало восторженного взгляда Ани. Впрочем, отзывы тоже грели душу. Деньги? Это, конечно, не главное, но.…Да что там – получать деньги тоже было приятно.

И когда же это всё кончилось? Чёрт его знает, Павел как-то не заметил. За последний год он написал всего две картины и то еле-еле, почти из-под палки. Только, чтоб выполнить заказ. Что-то ушло. Ушло?

За стеной на минуту перестало бухать, и хриплый голос почти отчётливо пропел:

 
Сомневаться не надо,
Время вспять не течёт,
Ровно в полночь день со склада уйдёт со счёта
На счёт.
 

Ушло…

Тапаров протянул руку к листу и замер: резко потемнело в глазах. Медленно, стараясь не двигать головой, он прислонился к спинке стула, закрыл глаза. Вспоминая, как учили в секции, глубоко вздохнул, резко выдохнул. Раз, ещё раз. Ещё. Стало немного легче. Ещё. Павел открыл глаза, присмотрелся: комната немного плыла, но уже не так. Зато заболела голова.

Что это? Очень похожее было пятнадцать лет назад, после контузии. Нет, не может быть – просто он переутомился. Надо ещё подышать. Вдох, выдох. Вдох.… В голове настойчиво зазвенел голос, Павел вздрогнул. Это уж слишком! Точно переутомился. Таблетку выпить?

Голос зазвенел громче, в голове чётко, как в калейдоскопе пронеслись полузабытые картинки. Нефтяные блики на реке, тихий шелест волн, засыхающая на стволе кровь. Снег на скамейке парка, проливающийся портвейн. Другой сквер, удивлённо-снисходительный взгляд: «Уйди, Тапа, всё равно у тебя нет шансов, ты же знаешь!» Оглушающие залпы салюта, и синие, полные тоски глаза. Другие залпы, уже не салюта, рвущий барабанные перепонки вой, тяжёлый, без кислорода воздух бомбоубежища. Запах смерти. Свёрнутая в несколько раз картина, остановившая целящий в сердце осколок.

Павел схватился руками за виски, замер. Картинки потускнели, начали исчезать.

– Нет! – шёпотом крикнул Павел. – Не надо! Ещё! Давай!

Гулко, словно пулемёт, забухало сердце. Голос замер, будто прислушиваясь, и Павел замер тоже. Так он сидел минут десять – прислушиваясь и надеясь узнать. Голос молчал, но не исчезал, как будто тоже прислушивался, что-то решал. Наконец, почти неслышно прошептал что-то успокаивающее и исчез.

Павел посидел ещё немного, вытер пот со лба и тихонько прошёл на кухню. Не зажигая света, вытащил из холодильника бутылку коньяка и хватанул прямо из горлышка. Сердце стало работать ровнее. Павел Андреевич Тапаров торопливо скурил полсигареты, приложился ещё и пошёл спать.

Больше голос не возвращался.

Когда небо стало совсем тёмным, и громады небоскрёбов уже только угадывались на фоне звёзд, айлант опустил листья. Атака с ходу не удалась, но это было неважно. Главное – он нашёл всех троих. Все живы, почти здоровы и все в пределах досягаемости. Никуда они теперь не денутся.

Айлант довольно потянулся ветвями и задремал до утра.