Текст книги "В книге"

III. Вводные слова

Не нравится мне этот мир. Решительно не нравится.

Мишель Уэльбек, «Расширения пространства борьбы»

Распознавая интуитивно, Тони всегда выделял вводные слова запятыми, а оказалось, зря: корректор удалила большую часть его запятых, поставив тем самым Гомеса в положение униженного старшеклассника: «Я что, дурак?» Он доверял, конечно, корректору, но расстаться со своими убеждениями непросто. Вот и ещё одна проблема (мало ему): выделять вводные слова запятыми или нет? Если выделять, то спереди, сзади или и там, и там? Какие вообще слова являются «вводными?

Растерялся, короче, «Тони с приветом», хотя, надо признать, в основном, он был прав: в соответствии с грамматикой русского языка вводные слова действительно надо выделять запятыми. Другое дело, как понять, вводное это слово или фразеологизм? Тут-то и начиналось самое интересное.

Загуглив с десяток тематических сайтов, включая «Грамоту» и специальный раздел в Википедии, посвящённые грамматике русского языка, он обнаружил любопытную вещь: вводные слова были проблемой не только для Гомеса, но и для языка в целом. Скажем так: относительно правописания вводных конструкций в русском языке не существовало универсального правила – всё зависело тут от смысла, кто пишет, читает, поёт или слушает, амбиций редактора, его настроения и предпочтений конкретной лингвистической школы, а школ этих уйма – от психолингвистики Щербы до акцентологии Андрея Зализняка. Более того, среди ведущих лингвистов не существовало единого мнения даже относительно классификации: считать, к примеру, вводные слова частью речи или нет. Вот и связь тебе, подумал Тони: какая страна, такой и язык. Вместо правил – понятия, делай, что хочешь, а отсутствие правил стимулирует ложь.

Как бы то ни было, он провозился до декабря, вконец запутался, и в последние дни занимался лишь тем, что правил ошибки, внесённые в текст (не нарочно, конечно) его корректором. В основном это были незначительные замены или же перестановки слов, большей частью оправданные, надо признать, но менявшие ритм, а сбои ритма вызывали у Тони ступор, когнитивный параллакс, тошноту и бессилие. Приходилось крутиться, но что толку крутиться – он почти уже знал, во всяком случае догадывался: его единственными читателями будут сотрудники «Геликон Плюс», и то не факт.

Тогда-то он понял: ему безразлична судьба его книги. Он не чувствовал в себе писателя. Уэльбеком, короче, ему не стать – не тот язык, не та страна, да и Ногеза (Доминика Ногеза) при нём не наблюдалось. Именно Ногез, будучи опытным литератором и провидцем, можно сказать, нашёл Уэльбека (заурядного клерка на тот момент в Министерстве сельского хозяйства с парой упаднических стихов) весьма актуальным для Франции девяностых декадентом. В России же нет, на упадничестве не выедешь (ни в девяностых не выезжали, ни теперь тем более). После семидесяти лет коммунистического ига и перечёркнутых надежд на возвращение к нормальной жизни из-за путинской диктатуры русскоязычная (и по некоторым данным самая читающая в мире) публика нуждалась в оптимизме, а оптимистом Тони не был. «Депрессивным писателям следовало бы запретить плодиться», нашёл он как-то у Бегбедера – не согласиться было трудно, речь шла о Юджине О'Ниле, драматурге и отце Уны Чаплин, возлюбленной Джерома Дэвида Сэлинджера (Фредерик Бегбедер, «Уна & Сэлинджер»). Так что да, ему безразлична судьба его книги – кем бы ни являлись его читатели, сколько их и какую выручку соберёт издатель. Плодиться он тоже вряд ли станет.

Что пока ещё трогало – сам процесс. Тони нравилось сочинять. Он был как ребёнок, увлечённый конструктором – собирая модели, ощущал, что при деле, отвлекался от мира, находя карту лучше окружающих видов и тем отдаляя визиты в реальность. Заметим также (любопытно), его всё больше увлекала мысль об обложке. Хотя, что удивляться, в его представлении книга являлась скорее штучным изделием, ручной поделкой (как вид искусства сродни живописи), нежели п-п-просто печатным собранием чьих-либо м-м-мыслей (что-то он заикаться стал) во множестве копий, изготовленных конвейерным способом с целью продажи.

И всё из-за вводных слов, надо же. Десятого декабря он вернул корректуру в издательство и отправился в кафе «Сервантес» немного отвлечься и спокойно подумать о две тысячи сотом. В настоящем и правда ловить было нечего. Боевые действия в Лугандоне принимали характер партизанской войны – это надолго. Не просто надолго, а, возможно, и жизни не хватит, чтобы расслабиться: вот и всё, как же ты надоел, русский мир.

По обыкновению в кафе выпивали местные поэты с художниками, шли новости Euronews, а у барной стойки спал кот. Коту снилась мышь. Кот преимущественно был белым с небольшими вкраплениями, словно имитирующими чёрный фрак, да и мышь ещё та была: в платье невесты и с подчёркнуто строгим подолом из блёстков. Хотел ли он съесть её? Хотел, конечно, но сперва поиграет.

Вот и Тони играл подобно коту, но не с мышью, конечно, а просто играл; много ли надо графоману из Конди. Он взял себе виски, колу со льдом и, присев у окна, представил обложку (обложку книги) как портал. Хитровыебанный такой портал между двумя измерениями. По сути, обложка книги в его понимании и должна как раз являться «дверью» в новый мир, а не вывеской, как нередко бывает. Почти всегда так и бывает, подумал Тони, припомнив лишь пару интересных обложек из множества книг, что когда-то читал. Исключая, пожалуй, обложки из серии «За иллюминатором» издательства «Иностранка». Что-то в них было. Изготовленные по принципу «обложка в обложке», они притягивали взгляд, и ты словно оказывался между зеркал, отправляясь тем самым в виртуальное путешествие во фрактальном пространстве бесконечного отражения возникающих образов.

Надо запомнить, сказал себе Тони, в две тысячи сотом можно попробовать перейти от обложки к цифровой инсталляции, например. Проще говоря, будущее обложки виделось мечтателю чрезвычайно захватывающим: обложка не просто как вид искусства, а синтез нынешних его форм и высоких технологий будущего. Почему бы и нет, собственно. Так размышляя за виски с колой и увлекаясь всё больше довольно смутной перспективой оформительского ремесла, «Тони с приветом» поймал эйфорию, и ближе к полуночи уже вряд ли осознавал, эйфория ли то, склонившись над текстом новой главы и переместившись в свою книгу почти буквально.

Что если и правда он в чье-то книге, ужаснулся вдруг Гомес, провалявшись в постели всю ночь и весь день, вернувшись в Монток из ада прошлого (столь далёкого прошлого, что казалось иллюзией) и надеясь бездельем поправить психику. Смотря, кто автор, пришёл он к выводу, а лучше не знать (вдруг какой-нибудь гад), и поехал в Нью-Йорк посмотреть на животных в Центральном парке. Насколько он знал, в Центральном парке кто только ни обитал: еноты, ухающие совы, серые белки, редкие виды мотыльков и даже ястребы (краснохвостые ястребы), поселившиеся в начале двухтысячных не где-нибудь, а у Пятой авеню – и поди ж ты пойми их: птицы, казалось бы, но всё туда же.

Прибыв на место, он купил себе гамбургер и немного правее Аллеи памятников присел на скамейку, представив, словно он художник; художник в изгнании, к примеру Вагрич Бахчанян. Тот вообще был фанатом Центрального парка и чуть ли ни жил здесь, зная на память каждое дерево, серую белку и енота. Как близко знаком был художник с совами, Тони не ведал: ухающие совы, летучие мыши и редких видов мотыльки показывались исключительно ночью, и то – увидь, скажем, сову, замаскированную под копилку ручной работы в зарослях вязов. Он живо вообразил себе автора «Голой «Правды»» с биноклем на шее и образами, роящимися в голове формалиста (изгнание полно сюрпризов: чем ни займёшься только, изменив дислокацию).

Неподалёку приземлилась стая птиц. Похоже, утки. Так и было. Не ясно, правда, перелётные то были птицы или местные. Да и без разницы – тут всё смешалось. Откуда художник, образно говоря, Нью-Йорку пофиг. Ни ухающих сов, однако, ни енотов, ни белок с краснохвостыми ястребами Тони так и не встретил, блуждая аллеями до поздней ночи, домысливая Бахчаняна с его пристрастием к природе и, вконец измотав себя, связался с Баффи. Очень хотелось поделиться внезапно нахлынувшими сомнениями, откуда, собственно, они взялись: были ли они в прошлом живыми людьми или их кто-то придумал.

– Никто не придумал, мы жили, конечно, откуда ты взял, – ответила Баффи.

В ушах зазвенело, а как громкость уменьшить, Тони забыл. Постучал у виска, но сделалось хуже – в голове отозвался чудовищным эхом каждый щелчок, словно он был в аквариуме золотистым сомом, а снаружи стучали, призывая к еде. Гомес и есть-то не хотел, не говоря уже о напрочь отсутствующих у него условных рефлексах аквариумной рыбы.

– Встретился с Джонни, – Тони медлил. – Мне показалось, он наш автор. Хотя и Джонни не уверен, что не придуман кем-то. Слышишь?

Да, Баффи слышала. Что касается Джонни, она и не знала-то его. Просто друг по соцсети из списка Гомеса, что Тони включил в «Браслет исхода», вряд ли больше.

– Нет, это вряд ли: вы знакомы, не больше, и он не писатель, а просто в списке.

– В том-то и дело, что писатель. Не знаю, графоман, наверно, но тем не менее он пишет.

– И что с того? Пусть себе пишет. С чего ты взял, что он придуман?

– Ему так кажется.

– Он болен. Ладно, проехали. Как сам?

– В Центральном парке сов ищу.

– Тех самых ухающих сов?

– Тех самых сов.

– Их нет давно.

Элла права: из-за нарушения природного баланса, вызванного заметным сокращением лесов в Северной Америке за последние полвека, ухающие совы давно уже не водились не только в Нью-Йорке, но и в целом на континенте. Исчезновение видов стало проблемой столетия. Пострадали в основном животные, питавшиеся мелкими грызунами, обитавшими в лесистой местности. В попытке выжить исчезающие виды переключались на крыс и мышей из домашних хозяйств, но и хозяйств этих в связи повальной урбанизацией становилось всё меньше. В конкурентной борьбе за «одомашненных», так сказать, грызунов выигрывали более пронырливые койоты, те же ястребы, к слову, канюки, а вот совы – по лени своей или ещё как-то – изнурительной борьбе за выживание предпочли более спокойный путь и попросту ограничили себя в размножении.

– Вот оно что, а я всё ищу.

– Как всегда. Приезжай.

– Уже поздно, спасибо.

Уже и впрямь было поздно, начало второго. «А, может, приехать? Не спать же на лавке?» – размышлял «персонаж», придуманный кем-то, а кем, он не знал.

И Тони приехал.

– Идём гулять, – сказала Баффи.

– Гулять?

– Пройдёмся. Ночью тихо, Луна и звёзды – видишь, сколько?

Да, звёзд и правда было слишком. Казалось, даже нереально. «Словно в театре постановка, – подумал Тони. – Пьеса, мы… – не то артисты, не то люди, пришедшие в театр с какой-то… с какой-то целью непонятной. Наверно, чтобы приобщиться к чему-то новому, похоже». Они прошлись – было красиво, а остаток ночи прозанимались любовью у Эллы в Бронксе.

– На самом деле мы знакомы давным-давно, – услышал Тони, засыпая. – Задолго до рассказов Джонни – я посмотрела в Интернете из прошлой жизни.

– А есть такой?

– Да, есть такой – в архивах сети.

– В архивах сети?

– Так что, вот. Нас если кто-то и придумал, то был не Джонни. Спокойной ночи.

– Спокойной ночи.

Но уснуть у Гомеса не получилось. Было тревожно, лишь на рассвете он кое-как сумел забыться, считая ухающих сов: те медленно слетали с ветки и уносились друг за другом, подобно перелётным птицам, сбиваясь в стаи.

Проблема с вводными словами ещё и такая: они как предчувствие – могут влиять на ход размышлений, логику мысли, и тем самым меняя предыдущие планы, что подчас равнозначно изменению жизни. Когда он проснулся, Баффи сидела в позе «Мастурбирующей женщины» Густава Климта и смотрела мультики за чашкой кофе и сигаретой.

– Проснулся?

– Не знаю, Эл, почти не спал. Дурацкие мысли, кошмары какие-то. А можно кофе?

– Я как раз их смотрю – и правда страшно, – но в виде мультиков – вполне.

Он был не в курсе: в нынешней сети автоматически сохранялись все его сны. И не только его, вообще всех людей с микрочипом в их теле – смотри, сколько хочешь, доступны любому. Сны собирали тысячи лайков, чего не скажешь о постах, вполне осмысленных, а временами и неглупых. Особенно тексты… Даже короткие и едва заметные тексты наподобие твитов давно надоели людям из будущего, а также клонам этого будущего, включая клонов из списка Тони, внедрённого в «Браслет исхода» при жизни Гомеса (точнее – его белковой жизни в прошлом).

Наряду с ухающими совами в мультике Баффи присутствовали и вводные слова. Во всяком случае слова, которые Тони держал за «вводные» и вечно путал их с фразеологизмами. По сюжету, вводные слова были гусеницами и червяками в Центральном парке Нью-Йорка. Над ними кружили ухающие совы, высматривая добычу, а, высмотрев, с аппетитом съедали и вкусную гусеницу, и неудачливого червяка, переползавшего некстати Аллею памятников. Щуплый какой-то (и своей худобой схожий с Тони) на действо взирал Уильям Шекспир, изготовленный в бронзе. Он явно был заинтригован зрелищем «грамматического разбора» и в недоумении качал головой: драма так драма, а ведь и в английском полно вводных слов.

– Что, Тони, нравится? – Элла будто подстёгивала его типичный для художника эгоцентризм, а на деле жалела где-то, понимая прекрасно, что друг её болен (по меньшей мере не в себе), но в сочувствии не нуждается.

Особенно нравились совам конструкции, такие как «в частности», «по меньшей мере», «в том числе» и «к тому же». Они кидались на этих «гусениц» с каким-то подчёркнутым остервенением, словно из мести. Складывалось впечатление, короче, что совы сводили счёты с ненавистными им насекомыми, а не просто их ели, будучи голодны и повинуясь рефлексу.

– Как-то не очень, – ответил Гомес и, поняв, что миссия выполнена, засобирался.

Посещение парка, при этом, оставило у него двойственное впечатление: он был доволен, что сумел-таки выбраться, сменить обстановку, так сказать, но и очень хотелось вернуться в Монток. Вернуться в Монток, пройтись у моря, увидеть Эфи.

Так он и сделал, предварительно разобравшись с помощью Эл, как смотреть свои сны (чужие вряд ли, об этом он и помыслить не мог) и зайти в тот архив с Интернетом из прошлого. И сны, и архив могли бы пригодиться. Зачем, он не знал, но смутно догадывался: не помешают. Сны – скорее для смеха, а вот архив – Тони мог бы узнать кое-что о себе, а если подумать, то многое. Конечно, он не был фанатом Фейсбука, но время от времени что-то писал там, с кем-то дружил, а по косвенным признакам можно понять: он действительно жил или просто был текстом, придуманным кем-то.

В Монтоке бешено носились тучи, качались деревья и лил дождь. «Узнать о ветре по согнутым веткам», – подумал Тони, глядя в окно из вагона у станции, а, сойдя на платформу, сравнил себя с мёртвой планетой, дрейфующей в пустынном космосе. В беззвучном пространстве остывшего Солнца до чёрного карлика. «Чем не метафора тебе одиночества?» – задался вопросом он. Так и было: пустая платформа и дождь служили тому наглядным подтверждением. Даже не требовалось вводных слов для придания сцене эмоциональной достоверности.

Шли дни. Эфи уехала в Делгада, и второго апреля Тони отправился автостопом вдоль восточного побережья на север. Он путешествовал без всякой цели, и лишь надеялся скрасить неприятное ощущение бессмысленного прозябания в статусе цифрового клона новыми впечатлениями, вдохновлённый, вероятно, недавним посещением Центрального парка в Нью-Йорке.

– Вы так и будете тут сидеть? – услышал Тони («Тони с приветом») громкий возглас. – На дворе ночь, кафе закрыто!

Над ним склонилась и буквально кричала официантка «Сервантеса» с бейджиком «Лаура». Кричала давно, видно, и всё ж докричалась: Тони услышал её, прервал письмо, все свои мысли прервал.

– Зачем так кричать?

– Вам пора, уже ночь.

Что ж, пора так пора. Во всяком случае приятно, что персонаж его свободен (или двойник – пока неясно), мотаясь где-то автостопом у океана без причин, без цели, повезёт – и ладно, а нет, так нет. Он взглянул на часы: полвторого, кот спал (а когда он не спал?), Euronews извещал о курсах валют – кому-то же надо, счастливые люди, – а в облике Лауры содержалась тоска. Она презирала его так очевидно, так искренне, просто, что Тони влюбился бы, будучи пьян, но он не был пьян. Рубль упал, нефть дешевела, у Лауры бант и пустые глаза. Он всё это знал уже – не интересно, – а, выйдя на улицу, вблизи обнаружил заправку Shell. Что касается Shell, он и эту заправку давно уже знал. Знал как облупленную: несмотря на злодеяния путинского режима (включая убийства диссидентов, аресты неугодных, нападение на Грузию, оккупацию Крыма и развязанную на востоке Украины войну), Shell по-прежнему сотрудничала с РФ, разрабатывая совместно с Газпромом Сахалинский шельф, а также месторождения Салымской группы в Ханты-Мансийском автономном округе вместе с компанией Sibir Energy.

Так что да, бензин у Shell был довольно кровавый, хотя с виду не скажешь – бензин как бензин. Да и вообще, если подумать, с РФ кто только не сотрудничал, в том числе Португалия, закупая в России около 20 % добываемой там нефти. В этой связи Тони, естественно, не стать патриотом Республики. Может, и к лучшему: патриотизм, как известно, явление весьма сомнительное. «В сравнении с ним, – писал как-то Оруэлл, – христианство и всемирный социализм – жалкая соломинка. Гитлер и Муссолини пришли к власти во многом благодаря тому, что отлично понимали это в отличие от своих оппонентов» (Джордж Оруэлл, «Англия, твоя Англия», 1941, из сборника «Хорошие плохие книги», AST Publishers, 2016). В общем ну его на фиг слепую преданность (да и брак по расчёту туда же, как в случае с Португальской Республикой и РФ или Royal Dutch Shell с Sibir Energy или Газпромом).

Вернувшись домой, он поставил Green Day, немного поспал и пошёл на работу. Работал неспешно, без выебонов, мёл вполне себе качественно – насколько мог, не чураясь усердия, но без лишней наигранности и тщательно подбирая слова для мыслей, избегая слов-паразитов, слов, за которые было бы стыдно и, конечно, без вводных слов (без лишних эмоций и жить как-то проще).

Пока работал, он повстречал две лохматых собаки с красивыми мордами (те улыбнулись ему) и больного голубя. Голубь еле держался, закрыв глаза и покачиваясь, однако, учуяв присутствие дворника, как-то вдруг оживился, давая понять, что всё в порядке. «Ничего не в порядке», – промолвил Гомес, и отнёс доходягу в ближайшую клинику для домашних животных.

– Тяжёлый случай, – констатировал доктор, – ваш голубь отравлен.

– Голубь отравлен?

– Но мы его вылечим. С вас двести евро.

Деньги немалые, но делать нечего. Он заплатил, а, вернувшись домой, засел за обложку романа про мусор, представив, что книга на самом деле – перевод с португальского (обложка в обложке, стало быть) и, подражая для начала – с чего-то надо же начать – всё тем же обложкам, на которые Тони, как мы уже знаем, давно запал, издательства «Иностранка».

Эскизы, впрочем, не давались. То есть давались, но Тони казалось, он занимался плагиатом, а заниматься плагиатом ему не хотелось, да он и не мог. Пришлось на время отложить. Сделать обложку не так уж и просто. Хотя, подумаешь – обложка. Судить о книге по обложке никто не станет. А вот и станет, вторил Гомес, предчувствию насчёт обложки.

Далась ему эта обложка. Тогда-то Тони и придумал свой первый гаджет. Гаджет не гаджет, но всё ж устройство, способное облегчить жизнь. Весьма примитивное с виду устройство внешне похожее на компактный монокуляр, куда вместо линз Тони встраивал самодельные фильтры. Он изготавливал их из пластика и наносил на каждый такой фильтр полупрозрачный рисунок в виде бледных разводов различных тонов акварели. Фильтры можно было менять, складывать по нескольку штук слоями и комбинировать, достигая тем самым необходимого эффекта. В шутку Гомес именовал устройство «трубой», и если смотреть в эту трубу, привычный мир представал, мягко говоря, искажённым. Помимо фильтров Тони снабдил устройство внешней памятью Micro CD и камерой от умных часов, купленных на барахолке. Таким образом, «труба» умела фотографировать и записывать видео. Фотоснимки и короткие видео – секунд по десять, от силы двадцать – отражали, казалось бы, реальный мир, но на деле являли собой совершенно иную и в высшей степени непривычную для человека реальность.

Отныне его эскизы, отснятые на «трубу», отнюдь не выглядели плагиатом. Более того, у Тони словно открылись глаза: в сущности, он обнаружил новую перспективу, множество необычных способов не только оформления своей книги, но и впервые по-настоящему осознал бесконечное разнообразие художественной интерпретации чего угодно, даже простых в общем-то вещей.