Текст книги "Ослик Иисуса Христа"

Константин Шеметов
Ослик Иисуса Христа

Величайшая трагедия жизни состоит не в том, что люди гибнут, а в том, что они перестают любить.

(Сомерсет Моэм, «Подводя итоги»)

Да гори оно всё синим пламенем!

(Курт Воннегут, «Времетрясение», реплика Килгора Траута)

Пролог

Регулярность событий – обычное дело и большинством людей воспринимается как нечто естественное и само собой разумеющееся: сначала хорошо, затем не очень – и снова прекрасно. Всё правильно. Повторяя одно и то же на протяжении долгого времени, человек хоть и изматывается, но в конечном итоге приходит к вполне выгодному для себя решению.

Постепенно он осознаёт свои ошибки, переживает их и старается не повторять в будущем. Он всё глубже понимает суть явлений, формирует своё отношение к ним и в зависимости от этого планирует очередное действие. Иначе говоря, он развивается. Человек повторяется, а, повторяясь, привыкает к этому повторению и даже находит в нём некоторый комфорт. В сущности, он и сам – повторяющееся событие (и это не может не радовать).

Что интересно – в индивидуальном развитии отражаются также и более крупные формы. В соответствии с основным биогенетическим законом, к примеру, любой организм в своём становлении (онтогенез) повторяет образы, пройденные его предками или видом (филогенез). Одним из первых такую связь заметил немецкий естествоиспытатель Эрнст Геккель. Случилось это примерно в 60-е годы XIX века. В дальнейшем он не раз ещё переосмыслит своё открытие и с головой уйдёт в философию. Философия Геккеля тем и интересна – в основе единого механизма развития она предполагает как раз повторяемость.

Да и вообще, если оглядеться, идея повторяемости кажется весьма универсальной и касается буквально всего: физической материи, социального устройства, истории, спиралевидной галактики и, надо думать, Вселенной. К слову сказать, не прошёл мимо и Голливуд. Взять хотя бы известный фильм «День сурка» (Groundhog Day, сценарий Дэнни Рубина), где мысль о развитии через повторение доведена по сути до совершенства. Зря, что ли, к концу ленты Фил Коннорс не только выучился музыке, но и влюбил в себя Риту, о которой поначалу и думать не смел?

Те же принципы лежат и в основе наиболее эффективных методик познания. Взять хотя бы диалектику Гегеля, математическую логику Готфрида Лейбница или, пусть бы даже, структурную модель психики, весьма кстати предложенную Сигизмундом Шломо Фрейдом в преддверии нацизма, грядущих войн, массовых репрессий и террора. Учёный словно в воду глядел – людям и вправду вскоре понадобится серьёзная психологическая помощь. («Здравствуйте, господин Фрейд, можно и мне немного кокаину?» – «Пожалуйста, но сначала узнаем истинную причину ваших бед».)

Относительно бед. Эта книга – прежде всего история человека, бóльшая часть жизни которого прошла в России первой половины XXI столетия, омрачённая чередой потерь и долгим периодом авторитарного правления в РФ – как будто и не было в природе ни многострадального опыта, ни Панксатонского Фила, ни Гегеля с Лейбницем.

Иными словами метод развития через повторение (как всеобщий и универсальный метод эволюции) в России не работал (а если и работал, то издевательски медленно). Став правопреемницей Союза ССР, намеренно уничтожившего лучших людей страны, РФ вполне переняла советские методы, сменив лишь вывеску и экономический уклад. Переждав период зарождения капитализма, она вновь принялась за старое и продолжила изводить своих граждан, прикрываясь идеалами рыночной экономики и справедливости.

Российскую власть будто зациклило на этом «рынке», не говоря уже о «справедливости», – никакой справедливости здесь не было, а конкурентная борьба сводилась к brown nose («коричневый нос», английская идиома, означает угодничество, добровольное унижение, холуйство). У кого этот нос оказывался более коричневым, тот и «выигрывал оффшор». Блок-схема, описывающая русский цикл, не предполагала условий его окончания, а от «носов» пахло всё дурней и дурней.

Чего не скажешь об астероиде Апофис. Он не имел запаха и хоть регулярно приближался к Земле (последний раз весной 2029-го), всё ж таки менял свою орбиту и предполагал вполне осязаемое условие окончания цикла. По некоторым данным, в апреле 2036 года Апофис столкнётся с Землёй, произведя небывалые разрушения. Мощность взрыва составит около двух тысяч мегатонн – взрыв более чем достаточный для завершения шестого периода массового уничтожения видов.

Астероид был открыт учёными из обсерватории Китт-Пик в Аризоне и назван по имени древнеегипетского бога Апопа (в древнегреческом произношении Άποφις, Апофис) – злодея, пытающегося уничтожить Солнце в течение его ночного перехода (пока мы спим). В самом деле злодей. Но лучше уж так, чем бесконечно терпеть русский цикл.

Четырнадцатого марта 2036 года в лондонскую галерею современного искусства Tate Modern поступили четыре живописные картины неизвестного художника и рукопись на русском языке. Заинтересовавшись посылкой, директор выставки отправила рукопись в перевод и в тот же день получила английский вариант – около трёхсот страниц текста и сопроводительное письмо, подписанное неким Генри Осликом.

«Здравствуйте, Ингрид Ренар, – писал Ослик. – По словам Жюля Ренара, перед лицом смерти мы особенно часто возвращаемся к книгам». Ингрид задумалась. Странно, она ведь тоже была Ренар. Этот Ослик или сумасшедший, или с нею самой что-то не так. «Но доведись нам разобраться более вдумчиво, – продолжал художник, – то и со мной и с вами всё в порядке. По мне так книги – лишь промежуточный шаг итерации самосознания. Представьте: человек словно зеркало, где отражена его реальность, и вдруг в какой-то момент он заглянул в другое зеркало напротив».

Зеркало в зеркале – опыт бесконечности.

Буквально нынешним утром Ингрид по обыкновению отразилась между двух зеркал в туалете Tate Modern и в который раз, уже совершенно неосознанно, попыталась посчитать себя. Ослик как в воду глядел: она бесконечно повторялась и была похожа на книгу, вероятно ещё не написанную, но уже достаточно прочтённую. Ингрид Ренар, директор выставки живописных картин.

Она вернулась к рукописи. «За чтением чужих мыслей, – писал её невидимый друг, – следуют размышления, затем собственная книга и наконец живопись». В этом месте Ингрид приостановилась, а затем раз-другой повторила чуть слышно: «…and finally painting – likelihood, primitive and in more or less impressionistic style» («…и наконец живопись – скорей всего примитивная и в более-менее импрессионистском стиле»). «Картина – как впечатление от пережитого, – Ослик явно входил в раж, – мимолётное впечатление, а заодно и надежда – непонятно на что и непонятно зачем».

Зачем? Импрессионисту не важно, что изображено на рисунке, зато важно, как изображено. Ингрид твёрдо усвоила этот урок ещё со школы, так что ответ напрашивался сам собой – для удовольствия.

Она заглянула в холсты. Картины и вправду впечатляли. А этот Ослик не так уж и плох. Немного не в себе, зато искренен, с долей иронии и явно с воображением. Замысел тоже был вполне impression: художника будто кидало от зеркала к зеркалу. Иными словами Осликовы представления вибрировали (подобно кисти Эжена Делакруа, предшественника импрессионистов, а там и Дега с Моне). Сначала эти представления казались поверхностными (текучесть мгновения – ни дать, ни взять), но дальше всё настойчивей совершенствовались и, следуя логике детализации, создавали в целом понятную картину мира. Ингрид заметила и особое своеобразие произведений. Сразу не скажешь, но что-то было в этой живописи строгое и совершенно формальное, как теорема.

Вероятно, в основе мировоззрения Генри действительно лежала математика, что следовало, в том числе, и из названий работ: «Итерация» (часть I), «Рекурсивный анализ» (часть II), «Математическая индукция» (часть III) и наконец «Ослик Иисуса Христа» (часть IV) с подзаголовком в скобках «Общая теория счастья».

Даже ослики размышляют о счастье, улыбнулась Ингрид, а вот в математике она мало что понимает. Окончив после университета специальную художественную школу в Кембридже, Ингрид напрочь забыла о математике. Остались разве что отрывочные сведения о приложениях. К примеру, о том, что существует возможность описать окружающий мир в терминах дифференциальных уравнений. Как это сделать, она не знала, да и не хотела знать. Привлекала сама возможность и, конечно, загадочные названия учебников и имена авторов, не лишённые подчас сексуальности. Взять хотя бы Дональда Кнута с его книгой в семи томах «Искусство программирования для ЭВМ» (Donald E. Knuth, The Art of Computer Programming).

Впрочем, и Ослик не был профессиональным математиком. Судя по его письму, он получил весьма сомнительное образование (какое-то «училище РВСН», как он пишет) и о карьере учёного не помышлял. Тем не менее, распределившись в одиннадцатом году в Московский оборонный центр, Генри был вынужден заняться пусть и не наукой в чистом виде, но, по крайней мере, её подобием, о чём впоследствии горько пожалел.

Пожалел, и не раз. Ещё в училище он влюбился в некую Эльвиру Додж, студентку пединститута из Владимира, и когда их отношения разбились, написал диссертацию, но не по специальной тематике (как ожидал от него учёный совет), а про любовь. В своём роде роман, который, безусловно, не входил ни в планы РВСН (Strategic Rocket Forces, объяснил переводчик), ни тем более в планы Единой России (в то время правящая партия, гнобившая своё население, особенно порядочных и умных).

Научная диссертация как роман о любви.

Надо же. Ингрид не знала, что и думать. Русским не позавидуешь. Взять хотя бы статистику их смертности. Одних пешеходов в РФ погибает по сто тысяч в год, не говоря уже о брошенных детях, политзаключённых и самоубийцах.

Как тут не вспомнить нашумевшую в своё время книжку Джони Фарагута «Магазин потерянной любви» (ещё одна «диссертация» на наболевшую тему, Johny Faragut, The Shop of the Lost Love). Этот Джони нелегально эмигрировал из России, но был схвачен и осуждён за измену Родине. Он получил пожизненный срок, чудом освободился, однако следы его затерялись. Даже если и допустить, что он жив, несложно представить, каково ему (всю жизнь скрываться и в любую минуту ждать ареста). Незавидная участь. Но вернёмся к делу.

В феврале 2013-го за свой «любовный опус» Ослик был уволен из армии, лишён офицерского звания и с диагнозом «слабоумие» отправлен в психиатрическую больницу.

По замыслу его начальства бывший ракетчик должен был провести в клинике остаток жизни (итерация со смертельным исходом). Но нет, в один прекрасный день Генри сбежал и через какое-то время, получив политическое убежище в Великобритании, перебрался в Лондон. Вскоре он устроился продавцом в букинистический магазин Клода Вулдриджа (Луи Басс, «Роскошь изгнания»), а там и попытал счастья в Ширнесском университете (графство Кент, остров Шеппи). Попытал так попытал: к 2018 году Генри уже был профессором и руководил в этом Ширнессе лабораторией искусственного интеллекта.

Ну что тут скажешь? Ингрид искала ответы, но не находила. Казалось, Запад тем и богат: любой псих из Восточного блока делает здесь карьеру, а затем бесконечно отражается в своих зеркалах, повинуясь рекурсии и преодолевая индивидуальные комплексы.

Вот и Ослик («ослик Иисуса Христа» – как иронично называл себя Генри), получив относительную безопасность в Британии, мог сколько угодно ёрничать, размышлять, строить догадки, кричать во всю глотку и смеяться над коммунизмом (новым коммунизмом современной России), изгоняя из себя «ослиную» участь. Насколько Ингрид могла понять, метафора в том и заключалась: ослик, на котором ездит Иисус Христос (знаменитый въезд Христа в Иерусалим, Мф. 21:1–12), – это люди, подобные Генри – разочаровавшиеся в жизни, утратившие цель, вдохновение и счастье.

Никто из них не просил рождаться, но все они вынуждены жить, подчиняясь смутному ощущению необходимости это делать. «Иисус Христос» здесь – не только религия, государство и прочие механизмы подавления личности, но также и сама животная сущность человека (регулярно напоминающая о себе какой-нибудь гадостью). Всё это унизительные издержки эволюции, угнетающие приличного человека. Метафорически, освободиться от Иисуса Христа означает по сути прожить достойную жизнь, основанную на здравомыслии и благородстве.

Ещё с детства Ингрид полюбила осликов, начитавшись про них в сказках и насмотревшись познавательных фильмов на канале Animal Planet. «Трогательные существа, и что на них ездить?» – удивлялась она, но как-то отстранённо и не вполне осознанно. Теперь же Ренар задумалась: а ведь она тоже была «осликом». Тем самым «осликом Иисуса Христа», о котором упоминал профессор. Иисус давно уже выбрал её, и, ясное дело, выбрал не просто так.

К примеру, мог бы он выбрать лошадь или верблюда? Вряд ли. И конь, и верблюд не обладают ни ослиной кротостью, ни миролюбием (верблюд вообще кого хочешь съест). К тому же конь и верблюд – весьма крупные животные и, восседая на них, Иисус выглядел бы слишком претенциозно, что не к лицу скромному мученику.

Насчёт «скромности», правда, Ингрид погорячилась. «Мученик» изначально претендовал на власть и, отчаявшись, даже признался в этом Пилату. Отсюда, кстати, и его ироничное прозвище «INRI» (Iesus Nazarenus Rex Iudaeorum – Иисус из Назарета, царь Иудеи, Ин.19:19–22). Так что амбиций там хватало.

Другое дело – «предвыборная кампания». Известно ведь – сколь амбициозен ни был бы общественный деятель, он всё равно вынужден демонстрировать скромность. Скромность украшает политика, а Иисус, если уж идти до конца, и был этим самым политиком – чрезвычайно популярным, артистичным и с чётко выраженной социал-демократической программой. Сами посудите: даже будучи распятым, за две тысячи лет INRI не проиграл ни одной избирательной кампании. В этой связи решение Иисуса Христа воспользоваться ослом как раз понятно: людям нравится, когда их герои просты, доступны и придурковаты (такие же собственно, как и они сами).

И что же ослик? Да ничего. Он всё так же покорен, а при малейшем неповиновении отправляется или в тюрьму, или в психиатрическую клинику.

Хорошо, хотя бы Генри сбежал. И всё же «ослиный» комплекс не давал ему покоя: он то представлял себя растерзанным в Бутырской тюрьме, то лауреатом Нобелевской премии. Единственным выходом для себя (как и для всего человечества) он видел многократное повторение одного и того же. «Глядишь, что-то да прояснится», – писал он, а Ингрид читала и всё больше проникалась его мыслями.

Мысли же были просты: Ослик затеял опыт с возвращением, но не бесконечно (вечное возвращение бессмысленно, по мнению Ницше), а пока не поумнеешь. Начиная с какого-то времени Генри стал регулярно (хотя бы раз в год, и лучше осенью) навещать Россию. Он внимательно наблюдал за происходящим, обращался к своим чувствам, записывал дневник, а затем возвращался обратно в Ширнесс – к работе и размышлениям. По замыслу как раз итерация (с посещением Бутырки в широком смысле) и должна была показать, чтó к чему, разрешив таким образом «ослиную» зависимость.

Дочитав письмо, Ингрид пришла в смятение. История человека, приславшего картины и рукопись, вызывала по меньшей мере любопытство и не вполне объяснимое пока чувство духовной близости с ним.

День приближался к концу. Четырнадцатое марта загадочным образом совпадало с эпохой орбитальных характеристик астероида Апофис. Во всяком случае, «Википедия» ссылалась именно на 14.03.2012. Вычисления были сделаны 24 года тому назад, день в день, а изменившиеся с тех пор показатели астероида лишь подтверждали неутешительные прогнозы. «I doubt whether this thing will overfly, – писала The Guardian, – goodbye» («вряд ли эта штука пролетит мимо, до свидания»).

«До свидания», – будто вторил этой газете Ослик, прощаясь с Ингрид. В конце своей сопроводительной записки профессор высказывал предположение, что его холсты не пропадут зря, а рукопись послужит комментарием к ним, и, как он надеялся, станет своеобразным экспонатом галереи современного искусства. «Нельзя же повторяться до бесконечности, – словно убеждал он сам себя. – Должен же быть какой-то выход».

В поисках этого выхода бились миллионы людей по всему свету. Вот и она теперь станет биться, подозревала Ингрид, и не ошиблась. Сняв копии с картин, она прикрепила листы к рукописи, решив заняться этим более основательно и не в рабочее время. Наступали выходные. Ренар спрятала холсты у себя в кладовке и засобиралась домой.

Все «ингрид» возвращаются домой.

Остаток вечера они проводят с книгой и вибратором, а наигравшись (читай: наплакавшись поздней ночью), засыпают, надеясь на скорые перемены. Этот цикл повторяется изо дня в день, и хорошо, если произойдёт чудо. Условие же выхода из итерации, как правило, размыто. Вот люди и крутятся, будто сломанная программа.

 
И что они крутятся? Снег идёт.
Пакеты летают по улицам.
В небе кружится вертолёт.
Снятся ужасы.
 

Часть первая. Итерация

I

О том, что его «программа сломана», Генри знал и раньше, да всё руки не доходили починить. К тому же сама возможность ремонта казалась ему сомнительной: он не знал, как и подобраться к этой программе. Ослик не мог даже поставить задачу, не говоря уже о её решении. Были одни симптомы. Мысленно он не раз приходил к врачу, но врач опаздывал, приём откладывался, и, отчаявшись ждать, больной уходил.

Симптомы? Насчёт симптомов он убедился ещё в психиатрической клинике, куда попал за свою диссертацию о любви. Дурдом как дурдом, но Генри ведь знал, что не псих, и поэтому с утра до ночи прислушивался к себе и присматривался (может и вправду что-то не так?). Это и были его симптомы – прислушиваться к себе и присматриваться: а не дурак ли он? Даже сбежав из дурдома и устроившись в Ширнесском университете, Генри не мог ни с чем определиться. Ни с любовью (он любил одну, его любила другая и так далее), ни с друзьями (он давно позабыл о них, да и они тоже), ни со смыслом жизни (разве что удовольствие, но и его со временем поубавилось).

(Эльвира Додж? К тому времени он давно расстался с Додж, так что рассчитывать на её помощь не стоило. Да и вообще – всё это большое заблуждение насчёт близости: человек, которого ты любишь, а он нет, скорее добьёт тебя, чем поможет. К тому же эта студентка пединститута (верно, педагог теперь) давно и думать забыла про Ослика, его диссертацию, психиатрическую клинику и Осликовы симптомы.)

Последняя волна вдохновения пришла к нему год или два назад. Скорее, два, в 2016-м. В ту пору он занимался искусственным интеллектом и, в частности, разрабатывал алгоритмы страха для бельгийской компании Belgium Computers – крупнейшего в Европе производителя андроидов. Профессор мог бы и не браться за этот «страх», но взялся, поскольку и сам боялся.

Генри боялся всего на свете.

Он боялся времени (кто не может управлять временем, управляет часами), боялся людей, боялся жизни и боялся смерти. «Страх смерти, может быть, самое сильное чувство», – писал Шостакович. И не «может быть», а так оно и есть – кивал Ослик, проявляя невиданную солидарность с советским композитором. (Нет, Генри любил музыку, – ничего личного, – но так, чтобы без привязки к идеологии, а лучше бы и вовсе музыка имела инопланетное происхождение.)

Он боялся себя, боялся своего воспитания, воспитания других людей и того, что этим людям невдомёк, кто они и зачем живут. При всей своей боязни, однако, Генри также и понимал, что страх является основополагающим рефлексом для эволюции видов. Пожалуй, он мог бы обучить андроида страху, но принципиальным здесь было другое: каков механизм воздействия страха на способность к развитию и как встроить этот диалектический механизм в архитектуру машины.

Примерно тогда же Ослик внимательно следил за проектом «Геном человека» (The Human Genome Project, HGP – международный проект по расшифровке генома человека под эгидой Национальной организации здравоохранения США). Учёные открывали один за другим новые гены, что по идее должно было бы вызвать небывалый прогресс. Но никакого прогресса не случилось. Воз и ныне был там: неизлечимые болезни остались неизлечимыми, клонирование не пошло (из-за этических препон и ограничилось виртуальными образами), да и в других приложениях мало что изменилось.

Единственное, что Ослик вынес из этой затеи, – сходство. Люди, к примеру, отличаются друг от друга всего лишь на 0,1 % (99,9 % совпадений). Посему, геном офицера СС или, скажем, Владимира Путина практически идентичен геному еврея из Аушвица или геному узника совести из Бутырки. Но даже не в Бутырке дело. Геном человека в основном совпадает с геномом дрожжей и банана (разница с бананом не более 50 %). Добавим к этому идентичные у всех гены, ответственные за страх. Иначе говоря, потенциально банан в той же степени трусоват, что и Гер Шикльгрубер, и Ангела Меркель, и узник совести.

Волей-неволей все эти «бананы» имели одну и ту же функцию развития и, как понял Ослик, функция была итерационной. Вновь и вновь возникающий страх придавал банану жизнестойкости. При этом банан отнюдь не становился храбрей: просто слабый уступал место сильному – вот и весь механизм.

Таким образом, подытожил профессор, сам по себе страх мало что значит, зато способствует проявлению внутренних качеств.

Относительно бельгийского андроида.

Ослик довольно быстро разобрался, что к чему, и кое-что придумал. В сущности, это была модель индивидуальной эволюции, основанная на страхе (и в лучших традициях Чарльза Дарвина). Генри назвал её «Моделью крокодила».

«Крокодил, – писал он коллегам из Брюсселя, – самое трусливое существо в мире. Он ежесекундно переживает страх, опасаясь любого шороха, и в каждый момент готов к героическому поступку. Готов к труду и обороне, в своём роде», – смеялся Ослик, вероятно имея в виду восстановленный в России советский комплекс ГТО для физического развития подростков. И дальше: «Защищается крокодил или наступает – толком не ясно, что и не суть. Важно другое – крокодил не оставляет без ответа ни один вопрос».

Заметим сразу, этот текст, обращённый к Belgium Computers, в значительной степени определил и настроение Ингрид спустя двадцать лет. Письмо вошло составной частью в полученную ею рукопись, было предельно кратким, зато содержало с десяток иллюстраций, выполненных самим же Осликом.

На одной из них сидел крокодил. Довольно приличный с виду крокодил – в костюме и с галстуком. Он поправляет очки, чуть улыбается и смотрит «Да Винчи Лёнинг»[1]1
  Da Vinci Learning – научно-образовательный телеканал для детей и взрослых


[Закрыть]. Судя по картинке, детский канал даёт постановку о жизни Альберта Эйнштейна в непростой для него период. Период и в самом деле непрост: Альберт разрывает отношения с первой супругой (Милевой Марич) и всё больше сближается со своей двоюродной сестрой Эльзой Эйнштейн. (Разрыв с одной, связь с другой – чем не метафора самопознания?)

«Можно сказать, – продолжал Ослик, обращаясь к коллегам из Брюсселя, – наш крокодил чрезвычайно любопытен, что и понятно: любопытство ведь тоже производная страха. Другое дело – откуда этот страх берётся? Ведь, казалось бы, кому-кому, а крокодилу бояться нечего».

С романом «Нечего бояться» (Nothing to be Frightened of) Джулиана Барнса у Ослика была своя история. Он несколько раз брался за книжку, но всё без толку: размышления о смерти (как всегда ироничные и утончённые у этого писателя-интеллектуала) тем не менее не давались. Не давались, не давались, но в какой-то момент всё же дались и дело пошло. Да и как не пойти: Ослик то и дело перечитывал Барнса, влюбившись в его прозу ещё с «Истории мира» (Джулиан Барнс, «История мира в 10½  главах»). Впрочем, мысли о крокодилах пришли к Ослику несколько позже.

По его мнению, крокодилий страх – не прихоть, и обусловлен исторически. В отличие от сухопутных (включая зайца-русака – как расхожий пример трусливого существа: кто только его ни ест), именно обитатели морей и рек в своё время пережили глобальное вымирание видов. Крокодилы, акулы и иже с ними кубомедузы (лат. cubozoa) воочию видели, как корчатся в предсмертных муках их друзья динозавры.

«Весьма вероятно, – рассуждал Ослик, – что крокодил попросту испугался (и испугался не на шутку) однажды высунувшись из воды и завидев гигантские туши травоядных (и хищников) – умирающих, ни на что больше не годящихся, с глазами, полными ужаса». И ещё: «Невероятный страх вызвал у крокодила генную мутацию, а там пошло как по маслу: вновь и вновь повторяющиеся картины масштабного бедствия вынуждали крокодила (акулу, медузу и так далее) чувствовать, видеть и осязать несоизмеримо более остро, чем тот же заяц-русак».

Ингрид особенно нравилось это Осликово «и так далее». Она тоже с увлечением читала Барнса, а его «Любовь и так далее» (продолжение и концовка «Как всё было», любовный треугольник) и вовсе произвёла на Ингрид неизгладимое впечатление. Без сомнения, роман изменил её. Теперь же она с грустью констатировала: «Loving are also: crocodile, shark, etc.» («Влюблённые ведь тоже: крокодил, акула и т. д.»).

Зато Ослику было не до грусти. Он с возбуждением учёного переосмысливал свою теорию, шаг за шагом продвигаясь к развязке.

«Впоследствии, – Ингрид вникала в письмо всё внимательнее, – пережив трагедию и приобретя в высшей степени обострённые чувства, крокодил уже никогда не оставлял без ответа ни одного вопроса и ел всех подряд. По сути, под воздействием страха он повторялся, а повторяясь, находил и смысл жизни, и практическую её суть, и удовольствие. Повторение (итерация) под воздействием страха – вот кратчайший путь к постижению мира. До свидания, мои бельгийские друзья», – заключил Генри. Генри Ослик – русский диссидент и руководитель лаборатории искусственного интеллекта в Ширнесском университете.

Для реализации «Модели крокодила» Ослик применил числа Фибоначчи (каждое такое число есть сумма двух предыдущих: 0, 1, 1, 2, 3, 5, 8, 13, 21, 34…). Эти числа играют важнейшую роль во множестве алгоритмов (матушки-природы), и Генри не без оснований полагал, что они прекрасно подойдут и для андроида.

Полагал – и не ошибся. В соответствии с последовательностью Фибоначчи размножаются кролики и, как удалось доказать профессору, в соответствии с теми же числами нарастает и накапливается страх. Это принципиальное открытие позволило Генри не только совершенно по-новому структурировать эмоциональное поведение бельгийской машины, но и разработать оптимальный механизм её тестирования.

Особенно пригодилась так называемая формула Фибоначчи «в замкнутом виде», полученная А. Муавром в 1718 году и довольно широко используемая в математике для доказательств по индукции. В применении к андроиду на основе «замкнутой» последовательности происходит накопление страха и регулирование общего психического состояния.

Для собственно развития машины («испугавшейся» машины) наряду с классическим подходом линейных цепей учёный воспользовался методом производящих функций Николая Бернулли. В соответствии с этим методом ряд Фибоначчи будто воспроизводил сам себя. Воспроизводил в соответствии с логикой приобретения опыта, но лишь до поры – дальше следовал новый цикл, добавление страха, следующий опыт (озарение: что ж я раньше не догадался!) и т. д.

Обе процедуры – итерационные, автономные и саморазвивающиеся. По сути, в ходе нескольких месяцев напряжённой работы и переосмысления своих предположений относительно страха Ослику удалось взять под контроль и сам страх, и его последствия.

Закончив работу с бельгийским андроидом, Генри чуть успокоился, а дождавшись осени, решил испытать «крокодилий опыт» на себе.

Осень в Ширнессе выдалась дождливой. Восемнадцатый год вообще оказался чрезвычайно сырым и холодным. По обыкновению, Генри проводил вечера и выходные у моря. Профессор часами бродил вдоль набережной, смотрел, как разбиваются о пристань волны, и много думал.

Его страхом был «ослиный комплекс» (включая оборонный центр, учёный совет при нём, дурдом на Мосфильмовской и президента с правящей партией), а чтобы поумнеть, Ослик задумал регулярные визиты в Россию.

«К доктору», – смеялся он над собой (смеялся и боялся). Историческая родина одновременно и звала его, и пугала. Тем не менее, несмотря на страх Ослик решил придерживаться первоначального плана. Добавим к этому – любопытство. Будучи чрезвычайно любопытным (как и наш крокодил), он с удовольствием смотрел «Да Винчи Лёнинг» и терялся в догадках – сочувствовать ему (образно говоря) Милеве Марич или нет?

Свой «план» Ослик представлял как захватывающую (и полную приключений) версию ускоренной эволюции видов на Галапагосах. «Зяблики Дарвина» в своём роде: островами была его голова, а зябликами он сам.

«Что ж, зяблик так зяблик», – соглашался Генри.

Его одолевали мысли о будущем (зяблик перелетал с острова на остров), а за размышлениями он всё чаще засиживался на работе. Особенно ему нравилось «засесть» в подсобке для подопытных животных. Сядет себе и сидит за компьютером пока сторож не явится:

– Мистер Генри, не пора ли домой?

– Ещё немного, Олдос.

Олдос кивал, а Генри вновь уносился к своим «Галапагосам», то и дело поглядывая на печальную крысу с умными глазами и спасаясь письмом к самому себе же. – «А к кому ещё?» – нет-нет, а и задавался он вопросом, но ответа не было. Генри давно уже ни с кем не переписывался, да и переписываться было не с кем, разве что с его старыми друзьями из клиники на Мосфильмовской (но о них позже).

Время от времени он распечатывал записи на принтере, словно хотел получить хоть какое-то материальное подтверждение своим мыслям.

В условиях всеобщей виртуализации материальное подтверждение чего бы то ни было кажется весьма ценным. В некотором роде – связующее звено между абстрактностью и бытом. Так или иначе, любой человек нуждается в таком подтверждении – не сомневался Ослик.

Вот и теперь, закончив очередное письмо, он отправил его в печать. Принтер заурчал, затем вдруг затих и снова заурчал. Это была допотопная модель HP LaserJet Pro 200, изрядно потрёпанная и давно выработавшая гарантийный ресурс. Тем не менее принтер справлялся. Уже через минуту он выдал с десяток листов текста: «12.10.2018, пятница, 19:08, Ширнесс, подсобка для крыс». Дальше следовал заголовок, эпиграф из Ницше и собственно мысли, обращённые к самому себе.