Текст книги "Последнее лето"
Автор книги: Константин Симонов
Жанр: Русская классика, Классика
Возрастные ограничения: +12
сообщить о неприемлемом содержимом
Текущая страница: 7 (всего у книги 40 страниц) [доступный отрывок для чтения: 10 страниц]
6
Командир 332-го стрелкового полка Герой Советского Союза подполковник Ильин возвращался к себе в штаб вместе с майором из оперативного отдела армии, с которым они весь день, с утра, лазали по переднему краю полка, проходившему вдоль болотистой поймы реки Проня, в пятидесяти километрах от Могилева. Это – если считать по прямой; когда пойдем наступать, выйдет, конечно, длиннее…
Весь день ходили пешком, а теперь возвращались верхами. Ильин приказал прислать к вечеру двух лошадей с коноводом; левофланговый батальон стоял в лесу, и дорога оттуда до штаба полка не просматривалась.
Правда, немцы несколько раз в сутки открывали одним-двумя орудиями беспокоящий огонь. Но, месяц простояв в обороне, в полку уже знали, в какие часы и по каким квадратам они чаще всего бьют. А остальное – дело случая.
Погода была пасмурная, но теплая, пыль на дороге прибило прошедшим под вечер дождичком, и, намаявшись за день, было приятно ехать домой, в штаб, на ходком, выезженном коне. Зимой, став командиром полка, Ильин сразу же приказал заменить клячу, которая была у его предшественника. Раз по закону положен конь, он должен быть хороший. А ездить верхом Ильин и любил и умел. Он вообще не любил чего-нибудь не уметь.
С утра, когда позвонили, что в полк едет офицер из оперативного отдела штаба армии, Ильин был не в духе. Откуда бы ни явился офицер оперативного отдела – из корпуса или из армии, – считается, что способен помочь тебе полком командовать. На войне все только и делают, что друг другу помогают. Даже когда мешают, и то считается, что помогают.
А у Ильина был грех – не любил, чтобы ему помогали. Командир полка и так не один – у него штаб есть, заместители, вся та помощь, какая по штату положена. А если, кроме нее, ему еще и сверху все время помогать будут – дело плохо!
Так думал Ильин, в свои двадцать четыре года уже пятый месяц командовавший стрелковым полком. Думал не от молодого задора, – потому что после трех лет войны молодым себя не чувствовал, – а просто знал по опыту: командир полка не забор, если сам на ногах не стоишь, ничем тебя не подопрут – напрасные старания!
Неделю назад в полку вышла неприятность. Считались образцовыми не только в дивизии, а и в армии и вдруг споткнулись на гладком месте. И сразу в полк зачастили проверяющие. Откуда только не ехали! Даже замкомандующего по тылу приезжал. Ильин извелся от этих поверок, однако, увидев сегодняшнего майора, обрадовался и отбросил заранее приготовленное в душе недоброжелательство. Из оперативного отдела армии на этот раз приехал сослуживец Ильина по сталинградским боям, бывший его комбат Синцов. Ильин слышал про Синцова, что тот, вернувшись после ранения, работает в штабе армии, но у себя в полку за все время ни разу его не видел. И думал о нем, что из-за протеза на левой руке его, наверно, держат только на бумагах.
Оказалось, что, напротив, Синцов много ездил в части. Но все время в другие дивизии. И если бы не заболел желтухой обычно ездивший к ним майор Заварзин, не встретились бы и сегодня.
– Хоть одно доброе дело сделал – вовремя заболел, – сказал Ильин про Заварзина.
– Вижу, не любишь его? – спросил Синцов.
– Вообще вашего брата, наблюдающих, не люблю.
– Ясно, – усмехнулся Синцов. – Все, кто в строю, – ангелы, а все, кто в штабах, – бабы-яги, только в штанах. Оставим эту вечную тему. Расскажи лучше про полк, кого нет и кто есть из тех, кого знаю.
Разговор этот, начавшийся утром, не кончился еще и теперь, когда ехали обратно в штаб полка. Конечно, весь день занимались не только воспоминаниями. Ильин показывал передний край полка, а Синцов смотрел – проверял. Как ведется наблюдение за передним краем противника, что там наблюдается и как фиксируется? И как выполняется отданный две недели назад строгий приказ о стабильном режиме огня и передвижений в наблюдаемой немцами зоне – чтобы сколько людей появлялось вчера, столько же и завтра, тогда же и там же. И стрелять не реже и не чаще, чем вчера и позавчера.
Такой строгий приказ значил, что предстоит наступление. В тылу идет подготовка, а передовой приказано жить не тише и не громче, чем раньше, чтоб немцы не отметили перемен. Выполняя приказ со всей щепетильностью, на какую был способен, Ильин еще с утра надеялся, что Синцов никаких нарушений не обнаружит. Так оно и вышло, и это оставило им время для разговоров на другие темы: и там, в батальонах, и теперь, когда ехали обратно. Коновод трусил в двадцати шагах позади, а кругом стояла предвечерняя тишина.
Ильин с утра приглядывался, как Синцов управляется со своей инвалидной рукой. От большого пальца осталась только нижняя фаланга, а четырех совсем нет. Вместо них – железные, твердые, затянутые в черную, кожаную перчатку. Может, и не железные, но как-то неудобно спросить – из чего? Прижимает обрубком большого пальца к перчатке вилку и ест. И планшет этим обрубком расстегивает, когда достает карту.
Утром Ильин спросил, имея в виду руку:
– Как, на коне можешь?
– Конечно, – сказал Синцов.
Ильин приглядывался, приглядывался и в конце концов забыл об этом думать. Только сейчас, когда подъехали к броду, поглядел на Синцова – как управится? Ничего, управился, понудил коня перейти речку.
«Да, видать, привык», – подумал Ильин о Синцове, хотя не мог представить себе, как бы он сам привык к такой вот чужой кисти. А Синцов привык, как будто так и надо. А как иначе на фронте жить с такой рукой? Иначе нельзя.
– Привык? Не мешает она тебе? – спросил Ильин вслух, когда они переехали речку. Почувствовал, что сейчас можно об этом спросить.
– Нельзя сказать – привык… Но работе вроде не мешает. Хотя, когда по настоянию командующего взяли в оперативный отдел, были не рады. В первый же день, не вовремя войдя, услышал: «Навязали на шею, будет теперь своей клешней карты рвать». С тех пор стараюсь, не рву.
– А как сама ваша работа? По тебе или нет?
– А мне другой не предлагали, – сказал Синцов. – Месяц от белого билета отбивался, месяц упрашивал, чтоб на фронт пустили. После этого куда назначили – на том и спасибо! А ты что, считаешь, оперативный отдел – дело десятое, можно и без него? Приказал – и пошли?
– Да уж без вас пойдешь! Без вас теперь и захочешь – шагу не сделаешь! Спасибо, что напомнил.
– А как же! Раз теперь сижу на этом деле, должен доказывать, что нужен!
– Нужны-то вы нужны. Только вопрос: где, когда и сколько? А то, бывает, сидите над душой, когда этого вовсе не требуется.
– Сколько прикажут, столько и сидим. Думаешь, у такого, как ты, над душой сидеть – легкий хлеб? А бывают и похуже тебя.
– А чем я плох? – рассмеялся Ильин.
– А тем, что, наверно, любишь так: приказали, выполнил, донес. А чтоб мы при сем присутствовали, когда ты приказ выполняешь, – не любишь. И чтоб помимо тебя доносили, как у тебя дела идут, тоже небось не любишь. Тем и плох. Что ж в тебе хорошего, с нашей точки зрения?
Синцов начал так серьезно, что Ильин не сразу уловил иронию. Но потом понял и усмехнулся:
– А хорошие попадаются?
– Попадаются и хорошие, – в том же тоне сказал Синцов. – Только получит приказ и уже смотрит – где же помогающие, дух поддерживающие, положение выправляющие! Где они, а если нет – когда прибудут? Вот это для нашего брата – хороший человек! Тут мы можем и совет дать, и свои оперативные способности развернуть, и донести потом, что помогли и обеспечили. С таким человеком нам есть где развернуться. А с тобой что? Накося выкуси?
– Неужели у вас и в самом деле так на это смотрят?
– Смотрят по-разному, разные люди. Но ведь и вы тоже разные. Есть среди вас и такие, что не дай ему костыля – захромает. Не проверь его донесения – наврет. Не бывает?
– Начальником штаба пошел бы ко мне? – вдруг спросил Ильин.
– Считал до сих пор, что он у тебя есть.
– Есть. Но ты мне ответь. Если бы вакансия открылась?
– Если бы да кабы, – сердито сказал Синцов. – Когда откроется, тогда и поговорим.
– Тогда поздно будет. Я здесь буду, а ты там…
– Ну, пошел бы. – Синцов остановил лошадь. – Что дальше? Зачем спросил?
– Хотел бы с тобой служить.
– Положим, и я бы хотел. Давно бы ушел из оперативного отдела, да навязываться кому-то со своей рукой неудобно. Только не вижу смысла в нашем разговоре. Заводить его при живом начальнике штаба некрасиво.
– Почему некрасиво? Что я его, под пулю, что ли, подвожу? Он сам рапорт подал, уходить хочет, мне комдив говорил.
– А почему уходить хочет? – спросил Синцов. – Кадровый офицер, по первому впечатлению человек разумный и в годах. Может, ты свой характер на нем показываешь?
– Я характер не показываю, – сказал Ильин, – но имею, это верно. А тут видишь, как сложилось: когда Туманян с полка начальником штаба в дивизию пошел, остались я и этот Насонов. Я – заместитель по строевой, он – начальник штаба. Он кадровый, по званию уже подполковник, я майор и офицер доморощенный, в полку вырос. Он считал, что назначат командиром полка его, а назначили меня. Я ему ямы не копал, но раз меня назначили, значит, мне командовать, а ему подчиняться. Человек с опытом, но малоподвижный. А тут еще забрал себе в голову: почему Ильин, а не я? Из-за этой мысли все другие шарики крутиться перестали. Теперь вопрос предрешенный – уйдет. Возможно, в нашу же дивизию, заместителем по тылу. А мы с тобой, если придешь, над полком поработаем, сделаем лучшим во всей армии!
В Ильине откровенно прорвалось то молодое, задорное, двадцатичетырехлетнее, что все-таки было в нем, несмотря на его самоощущение зрелого человека.
Синцов улыбнулся:
– А может, если я в строй попрошусь, мне должность повыше дадут, чем ты сулишь? Все же год в оперативном отделе провел!
– Пошлют на большее – иди, пойму тебя.
– Пошутил. Какое там – большее! На войне всего сразу не превзойдешь: пока одного опыта набираешься, другой теряешь. Напротив, я рад твоим словам.
– Будешь возвращаться, скажи о нашем разговоре комдиву. По-свойски. Все же он тебе свояк.
– Давно было, забыто и похоронено, – сказал Синцов.
– Ну и что ж? Товарищами-то вы с ним остались? И речь не о том, чтоб с передовой – в тыл, а наоборот.
– Если обстановка позволит, скажу, – пообещал Синцов.
– Как твоя… – Ильин, подумав о Тане, было уже сказал «жена», но остановился. Чего на войне не бывает! Тогда, в Сталинграде, думали пожениться, а может, потом вышло по-другому… – Как твоя Татьяна?
– Еще в марте с фронта отправил. Девочку родила.
– Выходит, вы времени не теряли! – неловко сказал Ильин и, сознавая, что сказал неловко, покраснел.
Но Синцов даже не заметил неловкости его слов. Все, что было и до отъезда Тани и теперь, было так непросто, что, заговори он в Ильиным по душам, это потребовало бы долгих объяснений.
– А сам-то ты как?
– Живу вприглядку. На большее времени нет, – сказал Ильин. – Служба такая – полк. После войны отыграюсь, за всю войну сразу.
Несколько минут они оба молча ехали вдоль рано и густо зазеленевшей опушки леса. Весна была дождливая и теплая, и зелень в лесах была гуще, чем обычно в это время.
– Мы через эти места в июле сорок первого из окружения с Серпилиным выходили. – Синцов продолжал глядеть на опушку леса. – Когда были у тебя во втором батальоне, там, где ручей в овраг уходит, даже показалось, что как раз по этому оврагу шли тогда к большаку на Кричев.
– А что у вас о командарме слышно, вернется он, позволит здоровье? – спросил Ильин. И в его вопросе вместе с человеческим сочувствием был заметен еще и оттенок того низового, солдатского равнодушия к возможности перемен там, наверху, которое невольно, само собою, рождается и редкостью встреч с большим армейским начальством и величиной дистанции от тебя до него.
– Слышно, что должен вернуться. Никаких других разговоров пока не было.
– Если вернется, ему теперь по знакомым местам наступать, это хорошо, – сказал Ильин, удерживая себя от желания спросить Синцова: как считаешь, когда все же начнется?
Все равно ответить на это Синцов ему не мог, если б даже и знал: о таких вещах не говорят. А вообще-то ясно, что наступление не за горами. Ильин уже много раз планировал про себя, как это будет. После долгого стояния на передовой их дивизию, скорей всего, должны были в последний момент заменить и вывести во второй эшелон. Так уже бывало, но Ильин не хотел и думать об этом. По его плану – наоборот: фронт уплотняли справа и слева другими частями, их дивизия оказывалась на острие прорыва, а его полк – в первом эшелоне.
– В ночь на двадцать седьмое вырвались из Могилева через Днепр, а тридцатого все, кто жив остался, были уже здесь, – снова вспомнил Синцов о прошлом.
– Неплохо бы и обратно – за три дня отсюда до Могилева, – сказал Ильин.
– Но пока до Днепра дойдешь – водные преграды одна за другой. И у всех, как на смех, названия бабьи: Проня, Бася, Фрося, Маруся.
Синцов улыбнулся. Фроси и Маруси – таких рек здесь не было, но Проня и Бася действительно были, и их форсированию отводилось немало места в предварительных планах, которые и так и эдак прикидывались в оперативном отделе.
Они ехали рядом и думали друг о друге. Ильин думал о том, почему Синцов не захотел говорить о своей Татьяне. Уехала и родила. Больше ни слова не сказал. Может, что не так у них? Молчит, характер имеет. Да разве без характера с такой рукой обратно на фронт попал бы? Сказал, что послан в дивизию на три дня, по дню на полк. Надо оставить ночевать у себя, а утром отправить к соседу. Заночует, тогда и поговорим. Если кто-нибудь на голову не свалится, как на прошлой неделе член Военного совета фронта.
Ильин вспомнил этот приезд, кончившийся и для него и для полка большими неприятностями, и поморщился, как от зубной боли. Было обидно до слез, что именно у тебя, в лучшем полку не только в дивизии, но и в корпусе, у тебя, с твоей привычкой жить без выволочек, в одной роте все сошлось как назло: командир роты приболел, а старшина наблудил, солдаты в боевом охранении некормленые сидели. Позор не только полку, а всей дивизии. Член Военного совета фронта понадобился – раскопать все это!
Ильин покосился на Синцова и подумал: «Интересно, знает или не знает?»
– Дошло до тебя, что у нас тут было?
– Дошло.
– А я думал, не дошло, раз не спрашиваешь.
– А что же спрашивать? Когда у хорошего командира полка такая осечка – это все равно что шальная пуля. Что ж спрашивать, откуда и почему? На то и шальная.
– Насчет хорошего командира полка теперь еще подумают, – с горечью сказал Ильин. – Имели раньше мнение, что хороший, но могут и переменить.
– Если б переменили, не оставили бы на полку. Считают, что хороший, раз оставили.
– Веришь ли, – сказал Ильин, – когда все это вышло, две ночи вовсе не спал. Думал: как же так?
– Почему не верю? Раз узнал, что солдаты некормленые остались, из-за этого положено не поспать. Тем более навряд ли один маялся! Подчиненным тоже небось спать не дал?
– Не дал.
– Так и подумал, – сказал Синцов. – Думаешь, я тебя не помню? Я тебя помню.
Ильин кивнул. Он знал, что подчиненным служить с ним не легко, некоторые даже считали – тяжело. И гордился таким мнением о себе, считая это похвалой своей строгости.
Слова Синцова хотя и царапнули его по самолюбию, но понравились прямотой. Хорошо, если Синцов действительно придет в полк начальником штаба. Ершистых подчиненных, таких, что не гнутся, Ильин не боялся. Боялся тех, что гнутся. Кто перед тобой гнется, тот и перед бедой согнется. Самого упрямого из комбатов – Чугунова – Ильин, став командиром полка, сразу же выдвинул на свое место заместителем по строевой. Потому что хотя и собачился с этим человеком еще в Сталинграде, когда тот был командиром роты, но знал, что Чугунов перед немцами еще упрямей, чем перед начальством.
«Интересно, за что ему четвертый орден дали? – глядя на Синцова, думал Ильин, всегда замечавший, сколько у кого орденов. – Под Сталинградом пришел в батальон с двумя. Третий орден в приказе был, за взятого в плен генерала. А четвертый откуда?»
– Когда Звездочку получил?
– Зимой, – сказал Синцов и чему-то усмехнулся.
– Чего смеешься? – спросил Ильин.
– Да так. Даже и не светила, а потом сама с неба свалилась. Помнишь, на Слюдянке в феврале плацдарм захватили, а расширить не смогли?
– Помню.
– Послали меня в двести вторую дивизию – она уже третий день считалось, что наступает, – лично проверить, где передний край. Я на брюхе проверил. И сразу же на доклад к нашему Бойко, начальнику штаба. По моему донесению – где были, там и остались. А у него – по всем другим данным – продвинулись, сколько приказано. В таких случаях известно, кому верить – тому, кто по карте дальше шагнул! А перепроверить не удается. Пурга, раций не слышно, телефонную связь порвало. Бойко мне: «Отстраняю вас! Не верю, что были на переднем крае! За ложное донесение пойдете под трибунал!» И по телефону приказывает: «Соедините с прокурором». Подходит комендант штаба: «Идите со мной». Приводит в караульное помещение, приказывает сдать наган и сажает тут же в углу под охраной красноармейца.
Сижу час, сижу два. Приходит комендант, отпирает стол, возвращает наган: «Идите». – «Куда?» – «Приказано отдать вам оружие и сказать, чтоб шли к себе в оперативный отдел». А через месяц в очередном списке среди других и мне орден. Сам Бойко наградной лист написал.
– Извинился этим орденом, – сказал Ильин.
– Считаю так. Других извинений от него не слышал.
– Выходит, у вас обстановка тоже бывает злая, – сказал Ильин. – О начальнике штаба, я слышал, командир дивизии отзывался, что крут.
– Крут, когда врут. А вообще сильный начальник штаба. Справедливый и трудолюбивый. И здоровый как бык. Тоже имеет значение. И молодой. Всего на три года старше меня. С девятого. В тридцать пять лет генерал.
– Да, это рванул! – с какой-то радостной завистью сказал Ильин, наверно подумав сейчас о самом себе и о том, когда и как он сможет стать генералом.
Они продолжали ехать рядом, конь в конь, и Синцов искоса поглядывал на Ильина, маленького, худощавенького, длинноносого, цепко сидевшего на своем крупном рыжем жеребце, про которого утром сказал, что взял его у разведчиков. Как они ему морду ни заматывали, все равно жеребец ржал – не годился для разведки!
Но сейчас Синцову подумалось, что Ильин выбрал себе этого коня, наверно, еще и за рост: сам себе кажется выше, когда сидит на нем. По-прежнему переживает свой росточек.
Он смотрел на Ильина и думал, что они не так уж долго и прослужили вместе. Пришел в батальон после госпиталя, девятого января вечером, в канун наступления, а сдал Ильину батальон после своего ранения второго февраля утром. Все знакомство – двадцать пять суток. Но за эти двадцать пять суток узнал об Ильине достаточно. Особенно запомнился один из первых откровенных разговоров, когда Ильин объяснял ему, почему, чувствуя в себе военное призвание, не пошел после семилетки в военную школу. Как раз в ту весну умер его отец, и ему уже нельзя было уехать в другой город, оставив мать с тремя младшими сестрами. Пришлось пойти там же, у себя в районном центре, в педучилище, а по вечерам подрабатывать на семью. Но когда окончил и стал учительствовать, все равно решил, что через три года, как только призовут в армию, останется в ней навсегда. И жизнь сама заторопилась навстречу: в августе тридцать девятого вышел закон призывать не в двадцать два, а в девятнадцать, и Ильин ушел в армию и встретил войну под Тирасполем старшим сержантом, писарем в штабе дивизии. А дальше сама война уже не давала ему терять время.
Шла большая война, а маленький Ильин пер и пер на ней вперед. Заменив убитого, явочным порядком из писарей стал начальником штаба батальона, раньше, чем получил лейтенантское звание. Потом заменил раненого Синцова на батальоне. И тоже, как и в первый раз, сперва только исполнял должность, потом утвердили; после младшего лейтенанта сразу дали старшего, перешагнув через одно залежавшееся представление. Курскую дугу встретил комбатом. В первый день боев пропустил через себя немецкие танки, а пехоту не пропустил. Как ни возвращались, как ни утюжили, а не вылез и не побежал, остался. И когда снова пошла немецкая пехота, снова: по пехоте – огонь! И так четыре раза. До ночи, пока не приползли из полка с приказом: если живы – отойти.
Об этом потом писали и в армейской и во фронтовой газетах. И в батальоне дали Героя сразу четверым: трем мертвым и одному живому – Ильину. Сразу и Героя и капитана. А через три месяца Туманян взял его к себе в замы по строевой. А потом, зимой, остался за командира полка вместо Туманяна – майор! А в последнем, майском приказе – подполковник.
Шел быстро, но навряд ли ему чего-нибудь передали сверх того, что заслужил. Конечно, то, что Герой, известную роль в выдвижении сыграло. Но ведь на войне как? Если сам по себе Герой, а как командир слабый, за одно то, что Герой, теперь двигать не станут. Наказать – иногда задумаются. А двигать – нет! Себе дороже.
Синцов думал об Ильине без зависти. Такое прошел за войну, что не жалко для него ни полка, ни звания подполковника, ни Звезды на грудь. Все дали, и правильно сделали. Если в чем и повезло на войне Ильину, в одном; что не только жив, но и ни разу не ранен. Ни разу за всю войну ни на что, кроме войны, времени не терял. Ни на переформировки, ни на тыловое сидение, ни на госпитали. Так и прошел все три года без царапины, не то что ты. Тьфу, чтоб не сглазить!
Война идет. И люди на ней или помирают, или растут, как Ильин. «Хотя бывает и так, что война идет, а люди на ней стоят. Она их за собой вперед тащит, а они все равно: затылком вперед, а взглядом назад, в прошлое», – усмехнувшись, подумал Синцов и вдруг спросил:
– Двадцать пять еще не стукнуло?
– Смотря для кого, – сказал Ильин. – Для других считается: раз с девятнадцатого года – двадцать пять. А для себя пока считаю двадцать четыре. Хочу еще пять месяцев молодым пожить!
Он улыбнулся, но за тем, что сказал, почувствовалось серьезное. Наверное, вел счет с самим собой, что успел и чего – нет. А может, и ревниво думал: нет ли в их армии командира полка еще моложе его? Хотя теперь, кажется, такого не было. Был один в двести второй дивизии, да убили зимой, в тех зимних боях на Слюдянке.
«Честолюбивый и цену себе знает. Хотя человеком от этого не перестает быть», – подумал Синцов и вспомнил один случай в Сталинграде, казалось бы, незначительный, но много открывший ему в Ильине.
Как-то уже к концу боев, когда они заняли под КП подвал, где раньше был штаб немецкой дивизии, он вошел и услышал, как Ильин сам себе читает вслух одну из тех бумаг, что остались после немцев везде: и на столах и под столами. И, насколько мог судить Синцов, читал Ильин эту бумагу довольно бегло, не ломая языка.
– Выходит, ты немецкий знаешь? – спросил Синцов. – Чего ж скрывал до сих пор?
– Разве это называется знаю? Просто поинтересовался, могу ли прочесть. Там у нас, в Балашове, много немцев Поволжья жило, и я в педучилище вместе с ними учился. Прислушивался к их языку…
В этом был весь Ильин, весь его характер. Рыбочкин, тот, зная пятьдесят слов, уже и пленных переводить брался. А Ильин – нет! Знал намного больше Рыбочкина, но ни разу не сказал. Не желал краснеть за свое слабое умение ни перед немцами, ни перед своими. А втихомолку читал немецкие документы, проверял свои знания.
– Как, пока не виделись, в немецком языке дальше продвинулся? – вспомнив об этом, спросил Синцов.
– Нихт зо гут, – сказал Ильин, – абер айн бисхен бессэр, альс ин дер альтен цайт нах Сталинград! – сказал довольно бойко и сам рассмеялся этой бойкости. – В Германию войдем – пригодится. С тех пор как снова с Завалишиным судьба свела, подучиваюсь у него, выбираем время.
– За счет чего, за счет сна, что ли? – усмехнулся Синцов.
Ильин кивнул. Можно было и не спрашивать. За счет сна, конечно. За счет чего же еще могут выбрать время командир полка и замполит? На этих должностях у порядочных людей свободного времени мало.
Заговорив о Завалишине, Ильин сказал, что замполита чуть было снова не отозвали в седьмой отдел Политуправления фронта, как тогда, после Сталинграда. Еле отбился.
Этой новости о Завалишине Синцов еще не знал. Тогда, после капитуляции немцев, Завалишина на два месяца брали для работы с пленными, но он добился возвращения в строй. И вышло даже, что с повышением. Ушел в седьмой отдел с замполитов батальона, а вернулся замполитом полка.
– Дрожал, что заберут его у меня, – сказал Ильин о Завалишине, как о чем-то до такой степени своем, что забрать у человека невозможно. – Стремлюсь ни к кому не иметь слабостей, а к нему имею.
Что Ильин старается ни к кому не иметь слабостей, Синцов уже заметил. В своей роли офицера оперативного отдела он достаточно много бывал в разных частях у разных командиров и умел отличать показную аффектацию, которой тешат слабых и ненаблюдательных начальников, – все эти наспех гаркнутые: «есть», «понятно», «будет сделано», – от той действительной напряженности, которая появляется у подчиненных в общении с действительно строгим и тонко знающим свое дело командиром.
У Ильина в полку не просто тянулись. У него делали то, что приказано. И дважды одних и тех же приказаний ни повторять, ни выслушивать не привыкли. Это чувствовалось и в поведении самого Ильина и в поведении подчиненных ему людей, даже и в том, как сейчас коновод, взяв дистанцию двадцать шагов, за всю дорогу так и не нарушил ее.
«А лет тебе двадцать четыре…» – подумал Синцов об Ильине и вдруг спросил:
– Сколько сейчас сестрам?
– Старшей – девятнадцать, средней – семнадцать, младшей – шестнадцать. Сестры у меня красивые. Я в отца пошел, а они в мать. Только боюсь, женихов война возьмет. После такой войны всех трех сестер замуж не выдашь.
– Да, навряд ли, – сказал Синцов.
– А моей матери знаешь сколько сейчас? – сказал Ильин. – Сорок три года. Она меня девятнадцати лет родила. А тридцати пяти вдовой осталась. В сорок первом мне на действительную в Тирасполь письмо прислала – просила моего благословения по второму разу замуж выйти.
– Что значит – благословения? – спросил Синцов.
– Если б дал ей понять, что против, не вышла бы.
– Благословил?
– Конечно. Ей всего сорок было. И человека этого знал… В мае своей матери счастья с новым мужем пожелал, а в сентябре, когда написал ей, что вышли из окружения, ответ получил: «Спасибо, хоть ты нашелся. А Федор Иванович погиб, похоронная пришла». В тридцать девятом, когда я на действительную уходил, была еще молодая и красивая. С тех пор не видел. Хотя в Сталинграде близко от нее были. Двести верст.
– Не говорил мне тогда.
– А зачем зря душу рвать? Кто бы мне тогда отпуск дал? Написал на прошлой неделе старшей сестре, она на почте работает: раз пока по закону не берут, добровольно иди в армию, в связистки. Приедешь на фронт – замуж выдам. Только здесь и можно… Чего смеешься? Думаешь, мало таких, которые из-за этого на фронт стремятся? И ничего плохого не вижу, если при всем при том служат честно.
– Слушай, Николай. Неужели у тебя в самом деле так-таки ничего на фронте не было?
– Что было, то проехало, – сказал Ильин. – А сейчас нет и не было, с прошлого лета, как снова воевать начали. А ты так и хотел – дочь? Или сына?
– Она хотела дочь.
– Почему дочь?
– Не знаю, – пожал плечами Синцов. – Не объяснила.
– А по-моему, лучше сына, – сказал Ильин. – Женщин и так после войны больше чем надо останется.
Сказал и сам усмехнулся своим словам.
– По привычке все на войну мерим, чтобы побольше мужиков… А к тому времени, как ваша дочь вырастет, все так на так будет, как до войны…
Синцов ничего не сказал, только кивнул в ответ и вспомнил, как они с Таней прощались около армейской автомастерской. Оттуда через час или два должен был идти грузовик в Москву за запчастями. Ее обещали взять в кабину, но Синцов не мог ждать, пока она уедет, ему надо было возвращаться к своим обязанностям. Она осталась там ждать грузовика, а он сел в «виллис» и уехал. Она хотела дочь, а ему было все равно – кто будет, тот и будет, лишь бы с ней самой ничего не случилось. Он беспокоился за нее, особенно когда она стала перетягиваться, чтобы не замечали ее беременности.
Странно это было все: как она сначала ни за что не хотела и сердилась на него, когда ей вдруг казалось, что он неосторожен. А потом, после того как месяц не виделись, вдруг сказала спокойно: раз так вышло, буду рожать!
И когда он стал винить себя и оправдываться, что не уберег ее, покачала головой: «Какой же ты глупый, даже не понимаешь, как я тебе благодарна за это! Хочу быть женщиной, как все… Неужели ты этого не понимаешь?» И потом ночью, которую удалось провести вместе, потому что все сложилось хорошо – один из двух соседей Синцова по землянке уехал на передовую, а второй ушел ночевать в другое место, – до утра шептала ему глупости: «Я же нежная, я же добрая, я женщина», – как будто он не знал этого, что она женщина и что она нежная и добрая. Шептала ему на ухо, как что-то самое затаенное: «Я теперь, после того как узнала, больше ни грамма водки не выпью, ни одной папиросы в жизни не выкурю. Ты что думаешь, я не замечаю, что у меня голос стал сиплый, что я грубая стала, что выматериться могу?»
А потом сказала, отвечая на тот вопрос, который был у него в душе с самого начала: «Рожу, выхожу и маме оставлю, а сама к тебе вернусь!»
– Роди сначала, – сказал Синцов. – Может, и война вся кончится.
– Не кончится, – сказала она. – А я себя знаю, я не смогу, чтоб ты здесь, а я там. Если бы мы оба оказались там – другое дело…
– Что глупости говорить, – рассердился он. – Как это мы можем там оба оказаться? А ты теперь можешь. Кто же от грудного ребенка на фронт едет? Это никаким законом не положено.
– Молчал бы уж, что положено, что не положено, – сказала она.
И он понял, что это о его руке. И еще понял, что она так устала от войны, что была бы счастлива, если бы он сейчас тоже мог уехать вместе с ней. Но сказать этого не скажет и о себе самой считает, что у нее только отпуск с фронта.
Он долго не мог прийти в себя от неожиданности ее отношения ко всему этому. Как будто вдруг случилось что-то такое, что все в ней перевернуло навыворот. Раньше ни за что не хотела ребенка, повторяла: не хочу! Грубила, вспоминая свою прошлогоднюю поездку в Ташкент, говорила, что в тылу баб теперь разливанное море, а мужиков наперечет – как же ты хочешь, чтоб я от тебя отлипла! Думаешь, нет среди нас таких бедняг, что мечтают хотя бы здесь, на фронте, бабой побыть? Здесь хоть кто-нибудь на нее посмотрит. А там и глядеть некому! Говорила о том же самом, о чем сегодня заговорил Ильин, вспомнив своих сестер.
Когда она в июне прошлого года вернулась после тифа, после госпиталя и четырехмесячной жизни в тылу, худая и коротко стриженная, и сидела, не выпуская самокрутку, и говорила как-то по-другому, чем раньше, грубее, прямее, нарочно надсаживаясь, чтоб не обнаружить своей слабости, ему показалось, словно вся она незажившая рана, а на ране корка.
Правообладателям!
Данное произведение размещено по согласованию с ООО "ЛитРес" (20% исходного текста). Если размещение книги нарушает чьи-либо права, то сообщите об этом.Читателям!
Оплатили, но не знаете что делать дальше?