Текст книги "Чужая тень"

Окунев. Какие?

Трубников. Во-первых, технология у меня в двух частях, и вторая часть хотя уже написана, но не подтверждена еще опытом до конца, то есть, строго говоря, не закончена. Ну, а во-вторых, сейчас у нас начало становиться модным делать из всего секреты. Хотя, конечно, с позиций настоящего гуманизма глупо говорить о секрете производства прививок против болезней. Две части… Знаете, а что если послать Мюррею только первую часть технологии?

Окунев. Что в ней?

Трубников. Техническая разработка моего метода в части усиления заразности микробов – то, с чего я начал. В принципе она абсолютно доказывает правильность самого метода и в то же время без второй части, где практически разработано получение микробов с ослабленной заразностью, то есть получение уже препарата для прививок, – без этой второй части первая, так сказать, не выдает секрета производства. Меня ни в чем не смогут упрекнуть даже наши новоявленные любители научной конспирации. Понимаете?

Окунев. Вам хочется, чтобы я сказал «да» и взял бы эту первую часть технологии, ваши письма Мюррею и Гарли и отдал бы все это Эрвину в Москве, – так, что ли?

Трубников. Если вы не сомневаетесь в том, что я прав.

Окунев. Да, мне кажется, что вы правы. Но только кажется. Сделаем лучше так: давайте мне эту вашу первую часть технологии, давайте письмо Мюррею и Гарли. Я приеду в Москву и, прежде чем передать Эрвину, все-таки посоветуюсь. Скажут, что мы с вами правы, – отдам. Скажут нет – верну вам.

Трубников. А с кем вы посоветуетесь?

Окунев. Ну, уж это я найду, с кем посоветоваться в Москве!

Трубников. Хорошо.

Окунев. Она большая?

Трубников. Первая часть? Сто страниц. (Подходит к несгораемому шкафу, открывает его, вынимает оттуда папку с рукописью.) Вот она!

Окунев (перелистывает). Напечатано чистенько, а папка неважная. Ладно, переменю.

Трубников. На русском. Ну, ничего. Я в письме извинюсь перед Гарли, что не успел сам перевести на английский.

Окунев. Еще чего! Извиняться перед ними! И на русском съедят.

Передвигает к себе по столу портфель, кладет в него рукопись и застегивает ремешки.

Трубников. Как же нам быть с письмами? Может быть, пока я напишу…

Окунев. Нет, дорогой мой, мне еще нужно в университет. Вы уж, письма доставьте прямо на вокзал. (Встает.) Когда же наконец будет на всей земле коммунизм и не будет этих головоломок: писать – не писать, посылать – не посылать, так – не так?.. А, Сергей Александрович? Вы что-то приуныли? (Кладет на стол портфель.) Может, отменим? И советоваться ни с кем не будем, просто отменим – и все. А?

Трубников. Нет, Виктор Борисович, со своей стороны, я решил. И я не приуныл, а просто задумался. К сожалению, у нас некоторым людям не хватает широты взглядов. Но я не намерен этому потакать. В конце концов мое открытие есть мое открытие, и я волен делать с ним все, что мне вздумается. Так думаю я в душе, так я вам говорю сейчас вслух. И я прав. Я имею право так говорить.

Окунев. Не всякий имеет право так говорить. Но вы, пожалуй, да.

Трубников. И вы можете ни с кем не советоваться в Москве. Я вас освобождаю от этой обязанности.

Окунев. И все-таки я посоветуюсь.

Трубников. Как хотите. Я вас об этом не прошу. Письма я сам привезу вам к поезду. Я буду рад вас проводить. (Идет вместе с Окуневым к дверям.)

Окунев. Если собираетесь на вокзал, так уж здесь не провожайте. Сидите, сидите, работайте. Не пущу провожать!

Помахав рукой, быстро выходит за дверь. Трубников несколько секунд один.

Стук в дверь.

Трубников. Войдите.

Входит Семен Никитич Саватеев, небольшого роста пятидесятилетний человек, одетый в штатские брюки, ботинки и армейскую гимнастерку без погон, подпоясанную офицерским ремнем. На гимнастерке две нашивки за ранения и колодка с орденскими ленточками. Это очень тихий, спокойный, вежливый человек, говорящий с Трубниковым с оттенком давнего и привычного подчинения.

Саватеев. Позвольте вас побеспокоить, Сергей Александрович.

Трубников. Пожалуйста, Семен Никитич! Что пришли? (Смотрит на часы.) В лабораторию нам еще с вами рано. В три часа.

Саватеев. Я не поэтому. Я с Григорием Ивановичем из коммутатора по телефону сейчас говорил.

Трубников. Он уже произвел заражение?

Саватеев. Да. Уже час сидит в изоляторе. Просил вам передать, что все в порядке, самочувствие хорошее.

Трубников. Хорошо. (Молчание. Он ждет, что Саватеев уйдет, но тот остается.)

Саватеев. Вы не беспокоитесь, Сергей Александрович?

Трубников (занятый своими мыслями). Что? Почему беспокоюсь? А, за Григория Ивановича? Нет. Я уверен в полном успехе. И потом, после того как я за свою жизнь шестнадцать раз чем только ни заражал себя, я могу на шестом десятке позволить себе не беспокоиться за других.

Саватеев. Так ведь и я сорок раз заражался, а все-таки тут чума! Значит, не беспокоитесь?

Трубников. Нет. (Звонит в звонок, стоящий на столе. В дверях появляется секретарь.) Ирина Лазаревна, дайте мне несколько листов хорошей бумаги.

Секретарь. Сейчас. (Уходит.)

Трубников (с недоумением глядя на Саватеева). Что у вас еще ко мне, Семен Никитич?

Саватеев. Совершенно уверены вы в успехе, а, Сергей Александрович?

Трубников (начинает довольно резко). Да что вы, в самом деле! (Вдруг меняя тон.) Стариками становимся, Семен Никитич. Ведь вот у меня сейчас совсем выскочило из памяти, что Григорий Иванович – ваш приемный сын. Выскочило – и все. Хотя, впрочем, он сам в этом виноват. Он последнее время в институте взял такой самостоятельный тон, что я уже и забыл, что он был когда-то просто мальчишкой и я дарил ему шоколадки… Не волнуйтесь, дорогой Семен Никитич, я абсолютно уверен в успехе. Если бы я хоть на йоту сомневался, я бы проверил на себе.

Саватеев (идет к дверям, поворачивается). Не терплю я, когда другие. Люблю, когда сам. Заразишь себя, и на душе спокойно. (Махнув рукой, выходит из комнаты.)

Трубников один. Подходит к столу, садится за него. Берет одну из ручек, лежащих на письменном приборе. Оторвав кусочек газеты, вытирает кончик пера. Входит секретарь, подает ему пачку бумаги.

Трубников. Что вы мне дали? Разве это хорошая бумага?

Секретарь. Хорошая: белая и не промокает.

Трубников. Заберите обратно и найдите мне действительно хорошую бумагу. Мне за границу надо писать.

Секретарь выходит. Трубников, отложив ручку, встает и замечает, что несгораемый шкаф за его спиной не заперт. Подходит к нему, довольно долго молча смотрит внутрь шкафа, потом медленно закрывает тяжелую дверцу и два раза поворачивает ключ в замке.

Занавес

Действие второе

Картина вторая

Комната в доме Трубниковых. Дом пережил много невзгод и сохранился с конца прошлого века таким, каким он был построен отцом Трубниковых, в те времена известным в городе врачом. Комната представляет собой одновременно и столовую, и гостиную; в ней стоит обычная мебель, не очень старая и не очень новая, а, в общем, довольно уютная. На стенах в больших рамах фотографии родителей Трубниковых. Лена сидит с ногами на диване, закутавшись в платок. Ольга Александровна допивает чай за обеденным столом. Звонит телефон.

Ольга Александровна (взяв трубку). Да… Хорошо. (Кладет трубку.) Мы можем не беспокоиться: он перекусил в институте, но сейчас будет. (Смотрит на часы.) Провозился полдня с Окуневым. Если бы ты знала, как надоела мне его вечная страсть ко всем, кто приезжает из-за границы, ко всем, кто хоть чем-нибудь может содействовать его популярности! В его тщеславии есть какая-то глупая и унизительная сторона.

Лена. Так скажи ему это в глаза!

Ольга Александровна. Бесполезно. Он неисправим. И я, в общем, тоже, потому что мне лень делать ему замечания.

Лена. Тетя Оля, знаешь, что? Ты допила чай?

Ольга Александровна. Да.

Лена. Ну, так залезай на диван, вот как я, с ногами.

Ольга Александровна. Хорошо. Что теперь?

Лена. А теперь давай говорить о личном.

Ольга Александровна (улыбнувшись). Что значит «о личном»?

Лена. А это мы так, бывало, на фронте, молодые врачи, сестры, ночью соберемся в землянке, затопим печку, и кто-нибудь предлагает: «Давайте говорить о личном». Тетя Оля, ты мне писала в сорок третьем году из Сибири, что, кажется, полюбила одного человека. Помнишь?

Ольга Александровна. Помню.

Лена. А я тебя потом в пяти письмах спрашивала, кто он. А ты ничего не ответила.

Ольга Александровна. Мы вернулись, а он остался в Сибири.

Лена. Кто он? Он отсюда? Я его знаю?

Ольга Александровна. Он отсюда, но ты его не знаешь. Ты была совсем маленькая; он учился здесь на физико-математическом, а потом уехал по партийной мобилизации. И доучивался уже не здесь. Это было еще в двадцать шестом году.

Лена. И с тех пор вы не видались, до Сибири?

Ольга Александровна. Нет.

Лена. Как его фамилия?

Ольга Александровна. Макеев. Он проектирует там, в Сибири, «Энергострой». Это очень большое, огромное строительство.

Лена. Ну, вы расстались. А дальше? Рассказывай все.

Ольга Александровна. Что же рассказывать? Ведь говорят, что интересно слушать только про несчастную любовь, а у нас с ним счастливая.

Лена. Счастливая?

Ольга Александровна. Да, мы поженились год назад.

Лена. Ну, это уж безобразие!

Ольга Александровна. Что мы поженились?

Лена. Нет, что ты молчала: сегодня весь день и до этого целый год. Почему?

Ольга Александровна. Я как-то еще не очень привыкла говорить об этом людям. Немножко неловко в сорок лет вдруг извещать о том, что ты новобрачная.

Лена. Глупости!

Ольга Александровна. Конечно, глупости.

Лена. Ну, хорошо, а как же вы видитесь?

Ольга Александровна. В этом году мы виделись два месяца. Мы взяли отпуск в разное время: я свой жила там, у него, а он свой тут, у нас. Пока так.

Лена. Воображаю, как недоволен папа! Он с вами не ссорился?

Ольга Александровна. Нет, напротив: весь месяц, пока Андрей Ильич жил здесь, твой отец был с ним язвительно вежлив и звал его не иначе, как «зятюшка».

Лена (целуя Ольгу Александровну). Он недоволен. А как я довольна, если бы ты знала! Какой виноватой я всегда чувствовала себя перед тобой!

Ольга Александровна. Почему же виноватой?

Лена. Да потому хотя бы, что ты со смерти мамы всю жизнь с нами. Мы с отцом украли у тебя твою личную жизнь. И теперь он еще злится, что ты вышла замуж. А я рада.

Ольга Александровна (улыбнувшись). Я тоже.

Лена. Слушай, а тебя не удивило, что я еще ни разу не спросила тебя о Рыжике, о Грише Рыжове? Какой он стал, что с ним?

Ольга Александровна. Нет, не удивило.

Лена. Почему?

Ольга Александровна. Если все, что ты чувствовала к нему, уезжая, осталось у тебя в душе, то тебе немножко страшно спросить меня, каким он стал, что с ним, кто с ним.

Лена. Вот как… Кто же с ним?

Ольга Александровна. Он был год на войне, был ранен, вернулся…

Лена. Это я знаю. Что сейчас?

Ольга Александровна. Сейчас? Он здесь. Заведует нашим отделом сывороток. Кандидат наук. Двадцать семь лет. Выглядит немножко старше. Насколько я знаю, холост.

Лена. А ну тебя!

Ольга Александровна (продолжая тем же деловым голосом). Ну, что ж еще? Последний год он секретарь парткома института.

Лена. Рыжик? Как странно!..

Ольга Александровна. Тебе придется отвыкнуть звать его Рыжиком. Это будет его молодить, а молодые люди этого терпеть не могут. Мы все давно уже привыкли звать его Григорием Ивановичем.

Лена. А я по-прежнему буду звать его Рыжиком. Если только… Если все, что после четырех лет разлуки вдруг заговорило во мне, когда я подъезжала сюда, мимо знакомых дачных остановок, если все это не обман… Рыжик – секретарь парткома… Какой он стал? (Показывая на щеки.) Тут все такие же оспинки? Что я спрашиваю глупости?..

Ольга Александровна. Твой отец считает, что Григорий Иванович сильно переменился к худшему: слишком самостоятельно ведет свой отдел и слишком твердо, хотя, впрочем, вежливо, от времени до времени дает ему понять, что секретарь парткома – не безгласная тень директора, как у нас иногда бывало раньше.

Лена. А ему не мешает то, что он все-таки ученик отца?

Ольга Александровна. Представь, себе, нет! И знаешь, В этом есть что-то очень важное и новое, чему я еще, например, не научилась. Он никогда не забывает, что он ученик твоего отца, и в то же время никогда не позволяет твоему отцу переносить эти их отношения учителя и ученика в партийные или другие дела, касающиеся всего института. Он иногда наедине сносит выходки отца и щадит его самолюбие за свой собственный счет, но никогда за общественный.

Лена. Ай да Рыжик! Как мне хочется его поскорей увидеть!.. Почему я не встретила его сегодня в институте? Я глядела во все глаза.

Ольга Александровна. Я не напоминала тебе о нем сама, потому что… Я тебе говорила сегодня утром об опыте с чумой…

Лена. Да. А что?

Ольга Александровна. Сегодня в десять утра он начал этот опыт на себе, и теперь, раньше чем через десять суток карантина, ни ты, ни кто другой все равно не сможет его видеть.

Лена. Почему именно он?

Ольга Александровна. Он неделю торговался с твоим отцом, кому из них это делать, и наконец согласились на том, что это сделает Григорий Иванович.

Лена. Вот теперь мне уже нестерпимо хочется видеть! У него хоть есть там телефон?

Ольга Александровна. Внутренний.

Лена. Я сейчас пойду в институт и позвоню ему.

Ольга Александровна. Ты уверена, что он совершенно равнодушен к тебе?

Лена. Почему уверена?

Ольга Александровна. Потому, что если ты в этом не уверена, если твой голос способен взволновать его, как же ты смеешь ему звонить во время такого опыта, когда он связан по рукам и ногам и все равно до конца карантина не сможет видеться с тобой?

Лена. Я, кажется, начинаю волноваться за него.

Ольга Александровна. Волноваться нет причин. Наша прививка абсолютно надежна, но…

Лена. Что «но»?

Ольга Александровна. Но все-таки, когда человек впервые в истории науки заражает себя чумой, не должно быть никакой суеты вокруг этого. Никто не имеет права давать волю ни своим чувствам, ни своим нервам, пока это не кончено. (Раздается резкий стук в дверь.) Войдите, Марья Трофимовна.

Входит Марья Трофимовна, маленькая, полная, очень решительная пятидесятилетняя женщина, с круглым лицом, сердито сдвинутыми черными бровями и черными, без единой сединки волосами.

Я всегда вас узнаю по стуку, по шагам, даже по дыханию, когда вы стоите у меня за спиной. То ли я так вас боюсь, то ли я так к вам привыкла.

Марья Трофимовна. Всё вместе. (Лене.) Пришла поглядеть на тебя. Покажись! В институте не разглядела, не до того было. (Кивнув на Ольгу Александровну.) За ней там только и смотри, чтобы перчатки надела, чтоб маска на месте была, чтоб пробирку не разбила. Как за малым ребенком!

Ольга Александровна. Сами меня к этому приучили.

Марья Трофимовна. А я не на вас, я на себя и ворчу. (Разглядывая Лену.) Похорошела!

Лена. Вот тетя Оля боится вас, а я не боюсь. (Подходит к ней, целует ее.) И вовсе вы не страшная. Так только, притворяетесь. Рыжик по-прежнему с вами живет?

Марья Трофимовна. Второй год, как комнату получил и отъехал. Вам, говорит, со мной тесно. И верно, с ним было тесно, а без него пусто. Я уж и то Семену Никитичу своему сказала: раз так, давай на старости лет какую-нибудь снегурку себе заведем. Все хожу по детским домам, приглядываю. Что же это я все одна говорю, а вы молчите?..

Ольга Александровна. А вы не стесняйтесь, Марья Трофимовна, вы же всегда так.

Марья Трофимовна. Ну, все-таки Лена приехала… Как жила-то, Леночка, в войсках да в заграницах?

Лена. В войсках хорошо, а в заграницах плохо.

Марья Трофимовна. Что так?

Лена. Последний год я была врачом в нашей комиссии, которая объезжала лагеря перемещенных лиц.

Марья Трофимовна. Что ж тебя, женщину-то?

Лена. А там есть и женские лагеря и детские.

Марья Трофимовна. И детские?

Лена. И детские. Грустно и противно.

Входит Трубников, в руке у него портфель, на голове шапка, которую он забыл снять в передней. Выражение лица взволнованное и радостное, но сразу делающееся недовольным, когда он видит Марью Трофимовну. Чувствуется, что ему сейчас не хочется видеть никого из посторонних.

Трубников. Вот я и пришел! (Снимает шапку, небрежно кладет ее вместе с портфелем на тумбочку; вынув из кармана носовой платок, вытирает лицо.) Снег идет. (Садится.) Хорошо дома-то, а, Лена? О чем вы тут говорили? Сплетничали?

Марья Трофимовна. Лену расспрашиваю, как жила. (Лене.) Что грустно-то и что противно?

Лена. Грустно, что в этих лагерях есть маленькие дети, которые уже невольно начинают забывать русский язык. А противно, что, по необходимости разговаривая там с разным лагерным начальством, каждым кусочком кожи чувствуешь, как они отвратительно мечтают о новой войне.

Трубников. Ну, все-таки немцам на долгие годы вырвали зубы!

Лена. Я не о немцах. А что касается зубов, то там сейчас работает столько дантистов, готовых их обратно вставить…

Марья Трофимовна. Семен Никитич тоже рассказывал. Он у меня, Леночка, до младших лейтенантов дослужился. Это на старости лет-то! Его так в дивизии у них и звали: самый, говорят, он у нас старший младший лейтенант! Теперь командует мной, спасу нет!

Лена. Не верю.

Трубников во время разговора встает, нетерпеливо прохаживается по комнате, присаживается в одно кресло, потом встает, опять прохаживается, присаживается в другое. Видно, что присутствие Марьи Трофимовны тяготит его как неожиданная помеха.

Ольга Александровна (внимательно наблюдавшая за Трубниковым на протяжении всего разговора). Что с тобой, Сережа? У тебя такое лицо, как будто ты чем-то очень взволнован и обрадован?

Трубников. Да, очень.

Ольга Александровна. Чем?

Трубников. Собственной принципиальностью!

Ольга Александровна. И тебе не терпится что-то рассказать мне, да?

Трубников. Честно говоря, да. Марья Трофимовна, вы, надеюсь, не обидитесь?

Марья Трофимовна. Не обижусь.

Трубников (Ольге Александровне). Пойдем ко мне в кабинет. (Уходит в другую комнату, пропустив вперед Ольгу Александровну и плотно закрыв за собой дверь.)

Марья Трофимовна (вставая). Ну, я домой пойду.

Лена. Не обижайтесь на него. У него же всегда все, что захочется, – сразу! Вы не обращайте внимания.

Марья Трофимовна. А я и не обращаю. Просто посмотрела на тебя и пойду. К своему.

Лена. Я провожу вас до трамвая. Значит, побаиваетесь все-таки своего?

Марья Трофимовна. Нет. Но он сегодня у меня не в себе.

Лена. Из-за чего?

Марья Трофимовна. Да так, не стоит слов тратить. (Встает.)

Лена. Из-за Гриши, да?

Марья Трофимовна. А это ты ни к чему. Делают люди свое дело, и нечего о них лишние разговоры разговаривать, – пусть делают. Кончат – в театр пойдем.

Лена. Почему в театр?

Марья Трофимовна. Ну, дома соберемся, вина выпьем. (Накидывает на голову до этого лежавший на ее плечах платок.) Ну что ж, проводи, коли не лень, я рада.

Обе выходят. Несколько секунд сцена остается пустой. Потом открывается внутренняя дверь, быстро входит Ольга Александровна, у нее очень взволнованный вид.

Трубников (показываясь в дверях). Вернись!

Ольга Александровна (садясь в кресло). Лучше нам больше не говорить на эту тему.

Трубников (оглядывая комнату). А где они?

Ольга Александровна. Не знаю.

Трубников (быстро проходит в переднюю, возвращается). Ушли. Пойдем ко мне в кабинет, договорим.

Ольга Александровна. Нет.

Трубников. Почему?

Ольга Александровна. Я слишком привыкла в твоем кабинете слушать тебя руки по швам, а сейчас не хочу.

Трубников. Как ты не можешь понять, что я прав? Сто раз, тысячу раз прав! И с точки зрения науки и с точки зрения нормальных человеческих отношений.

Ольга Александровна. А по-твоему, сейчас в мире нормальные человеческие отношения?

Трубников. Не знаю. В данном случае – это не моего ума дело. Я говорю не о мире, а о себе.

Ольга Александровна. О себе. Опять о себе! Мне иногда кажется, что ты живешь в зеркальной комнате и видишь только себя. Но это только кажется. Ты живешь на свете, и на тебя смотрят другие люди, и им иногда противно, а мне непонятно…

Трубников. Что тебе непонятно?

Ольга Александровна. Я не понимаю, как ты, уже пять лет коммунист, не можешь и не желаешь отвыкнуть от этого «Я!», «Я!», «Я!» Превыше всего – «я». Ты совершенно не переменился за эти годы, ни вот настолько!

Трубников. А позвольте спросить: почему я должен был меняться? Меня принимали в партию таким, каким я был, и я никому не давал торжественных обещаний меняться и делаться другим. Пусть они мирятся со мной с таким, какой я есть!

Ольга Александровна. Кто «они»?

Трубников. Прекрати! Последние месяцы ты стала невыносимой со своими прописными истинами. Вот уж кто действительно переменился!

Ольга Александровна. Да, то, что я вступила в партию, для меня большая перемена в жизни! И мой долг…

Трубников (прерывая ее). Только, пожалуйста, без этой интеллигентщины: «честь», «доблесть», «долг».

Ольга Александровна (спокойно). И мой долг сейчас сказать тебе, что ты неправ. И я совершенно с тобой не согласна.

Трубников (сдерживая бешенство). Почему, позвольте вас спросить?! Потому, что я отдал часть технологии моего препарата через моего друга моим американским коллегам и учителям, работающим над той же общечеловеческой проблемой, что и я? С этим вы не согласны? С тем, что я не желаю поощрять человеконенавистнические теории и считаю себя выше их? И считаю, что наука – прежде всего наука, и ученые – прежде всего ученые, – с этим вы не согласны?

Ольга Александровна. Я не согласна с тем, что ты так торопливо, воровски, не сказав никому ни слова, вдруг послал в Америку технологию, над которой мы все бились годами.

Трубников. Но это уж просто ложь! Почему «воровски»? Я же тебе показал их письма? Мне нужно вывести их из заблуждения, доказать, что я прав, что мое открытие есть мое открытие. Для меня оскорбительны их сомнения, наконец мучительны…

Ольга Александровна. Может быть, они своими сомнениями убедили тебя в том, что ты неправ?

Трубников. Что ты спрашиваешь глупости?!

Ольга Александровна. Так почему же ты мучаешься? Я бы на твоем месте мучилась, если бы сомневалась в своей правоте. А если они сомневаются в твоей правоте, так почему должен мучиться ты? Пусть мучаются они оттого, что они и их наука не доросли до истины, до которой дорос ты и наша наука.

Трубников. Кажется, мы не договоримся.

Ольга Александровна. А разве ты хочешь договориться со мной? Ты просто в восторге от своей принципиальности и хочешь, чтобы я тоже пришла от нее в восторг. А это не принципиальность, а самоуправство! Ты просто хочешь, чтобы я подписалась подо всем, что ты сделал. А я не подпишусь! Послать технологию препарата, над которым мы столько мучились, в страну, где нам грозят войной, где нас обливают потоками грязи! Я отказываюсь понимать тебя.

Трубников. Ты говоришь так, как будто я послал туда технологию изготовления наших прививок. Я послал туда только первую часть, и ты не хуже меня знаешь, что на основе этой части прививок изготовить нельзя.

Ольга Александровна. Да. Но, прежде чем начать изготовлять прививки, нам пришлось три года работать над этой предварительной частью. Так это или не так?

Трубников. Так. Ну и что же?

Ольга Александровна. А то, что американцы, прочитав эту технологию и пойдя по нашему пути, сократят время своих исследований на три года – наших три года, которые мы, недосыпая, а во время войны и недоедая, сидели в лабораториях, чтобы получить то самое, что ты отправил туда! Не говоря уже о том, что каждую копейку из миллионов, ушедших на это, тебе дало государство… Это его собственность! А не твоя… А, ты… ты просто… просто поступил, как вор! Да, да, именно! Это я и хотела сказать.

Трубников. Во-первых, прекрати истерику, а во-вторых, будь логична. Полгода назад, когда я послал в Америку книгу, я сказал тебе об этом или не сказал?

Ольга Александровна. Сказал, когда я вернулась из отпуска. После того как послал.

Трубников. Да. Но…

Ольга Александровна. Не напоминай мне об этом.

Трубников. Почему не напоминать тебе об этом?

Ольга Александровна (резко вставая). Потому, что это подло с твоей стороны! Потому, что ты позволяешь себе напоминать мне об этом сейчас так, как будто я была согласна с тобой тогда! А я была не согласна, и ты это прекрасно знаешь. Но ты позволил себе оскорбить меня. Ты начал кричать, что это твой труд, твоя идея, твоя книга, чтобы я не совала нос не в свое дело. И я позволила себе роскошь оскорбиться и замолчать. Но сегодня я вижу, что это была непозволительная роскошь. Ты можешь сколько тебе угодно издеваться надо мной, но я все равно скажу: да, я переменилась с тех пор и еще буду меняться! И сегодня я поступлю иначе, чем тогда, – можешь быть уверен!

Трубников. Что ты этим хочешь сказать!

Ольга Александровна (вставая). Ничего. (Идет к роялю, надевает шляпу, берет перчатки.)

Трубников. Куда ты идешь?

Ольга Александровна молчит, в волнении натягивает перчатки.

Надеюсь, все, о чем мы говорили, будет между нами?

Ольга Александровна, не отвечая, идет к двери.

Оля!

Ольга Александровна выходит.

(В дверях.) Оля! Остановись! Я тебя прошу. Я приказываю тебе!..

Слышно, как хлопает входная дверь. Трубников, в сомнении постояв в дверях, возвращается, садится в кресло, закуривает. Потом смотрит на часы, подходит к роялю, берет лежащий там в коробочке термометр, встряхивает его и, снова сев в кресло, засовывает термометр подмышку. Опять хлопает входная дверь. Трубников встает. Входит Лена.

А, это ты! (Садится.)

Лена. Что, меришь температуру?

Трубников. Да. Сегодня я работал с инфекциями, теперь еще десять дней придется мерить.

Лена. А где тетя Оля, у себя?

Трубников. Нет, она ушла.

Лена. Мне показалось, что я ее встретила, но я подумала, что это невозможно.

Трубников. Теперь у нас все возможно.

Лена. Вы поссорились?

Трубников. Нет, мы, оказывается, просто говорим с ней на разных языках: она – на одном, а я – на другом.

Лена. На каких же?

Трубников. Я, к своему несчастью, на языке гуманизма. Кажется, этот язык теперь во всем мире становится старомодным.

Лена. Почему? Там, откуда я приехала, слово «гуманизм» повторяют через каждые три слова. Даже наших детей не хотели мне возвращать из лагерей во имя гуманизма… Нет такого темного дела, которое там не прикрывали бы словом «гуманизм».

Трубников (резко). Что ты этим хочешь сказать?

Лена (с искренним удивлением). Как что? (Внимательно смотрит на него.) Что с тобой? Куда ушла тетя Оля?

Трубников. Не знаю. Но, кажется, догадываюсь.

Лена. Дай термометр, я посмотрю.

Трубников. На.

Лена (подходит к лампе). Тридцать шесть и шесть.

Трубников (рассеянно). Что?

Лена. У тебя тридцать шесть и шесть.

Трубников (неожиданно берясь за шапку). Ложись спать.

Лена. Ты куда?

Трубников. Я, наверное, поздно вернусь. Ложись спать. (Быстро выходит.)

Лена, удивленно посмотрев вслед отцу, привычным движением молча встряхивает термометр.