Текст книги "Простое свидетельство"

Большой театр

Пока мой отец был жив, родители каждый год покупали абонемент в консерваторию и раз в месяц ходили на концерт. Мне они тоже советовали, говорили, что музыка успокоит мне душу и поможет не нервничать. Я несколько раз добросовестно пробовал, но, может быть, не на те концерты попадал, может не в том настроении, но ни разу классическая музыка не тронула мое сердце до того самого случая, когда волею судьбы я целый год был спонсором Большого театра.

Началось все весьма банально. Один богатей, с которым мы в то время пытались дружить, в минуту откровения поделился мечтой о балерине. Ничего в этом не было особенного, даже хорошо, что при его сумасшедшей жизни у человека еще есть мечта, тем более, он намеревался не просто балериной овладеть, а строил романтические планы и в эти моменты смущенно морщил лоб, округлял глаза, хихикал, что очень ему шло, подкупало и внушало надежду на то, что и богатеи не лишены человеческого. Этот мой в итоге несостоявшийся товарищ был от земли метр семьдесят два сантиметра и женщин выше себя не терпел. Балерины, по его мнению, все как раз и должны быть маленького роста при идеальном телосложении и обширных талантах, присущих эмоциональным, творческим, музыкальным и очень спортивным девушкам. Мы полагали, что в Большой театр уже отобраны лучшие и для счастья осталось только проникнуть в его закрома. И так удачно получилось, что один из моих сотрудников в советское время был музыкантом, сам преподавал и занимал высокие посты в мире музыки, но в Душанбе. Потом, во время первой таджикской войны, ему пришлось переехать в Москву. Сохранить он сумел только старый кабинетный рояль, который в Москве продал, и купил трехкомнатную квартиру. Нигде по музыкальной линии дядька себе работы не нашел. Начал работать у нас с самых стартовых должностей и держался. У него была молодая жена и сын маленький. А у нас народ простой – посмеивались над его манерами, он такой был весь изящный, немного даже напоказ. Иногда это смотрелось комично, когда он работал, например, на курьерской должности. А знал человек, как оказалось, очень многих. Например, дружил с директором по опере Большого театра, и всякие забавные истории рассказывал из артистической жизни. Мы, грешным делом, думали, врет, а потом все оказалось правдой. И как-то раз зашел у нас разговор про балерин, а он возьми и скажи, что ничего нет проще при современной нищете Большого театра как познакомиться с балериной, и обещал это обсудить со своим старым приятелем – тем самым директором по опере. Я поддакнул, хихикнул и думать забыл о нашем разговоре, а он деньков через пять сообщает, что обо всем договорился: нужно учредить премию лучшей балерине месяца. Минимальная сумма: четыре тысячи долларов, вручать будем прямо в кабинете самого главного художественного руководителя – директора. Мы также можем в этот вечер присутствовать на спектакле в ложе «А», и время от времени всех свободных от гастролей балерин будут от нашего лица приглашать в ресторан, где мы можем с ними в неформальной обстановке поужинать. Я очень удивился, спросил, про каких балерин идет речь, может про кордебалет? Он ответственно заявил, что про лучших из лучших, и еще сказал, что художественный руководитель Большого театра народный и заслуженный всего на свете лауреат Владимир Васильев готов с нами встретиться хоть на этой неделе и обсудить детали.

Я, признаться, был удивлен, но ситуация приобретала любопытные очертания, и еще день-два я потратил на то, чтобы, преодолев заслон из секретарей и помощников, сообщить это неожиданное предложение своему богатенькому приятелю. Ему понравилось. Решили, что три тысячи выложит он, одну я, а рестораны оплачиваем пополам. Мне такое распределение не показалось справедливым, ведь я, честно скажу, балеринами не интересовался, у меня и так в то время кроме жены и сына были обременительные отношения с секретаршей и удаленная романтическая любовь в Швейцарии, к тому же доходная часть моего скромного бизнеса была раз в сто меньше его олигархического, но пришлось согласиться, утешив себя мыслью, что и я внесу свою лепту в помощь российской культуре.

Васильев оказался дядькой симпатичным, отнесся ко мне по-отечески, тем более, что я сразу отрекомендовался не главным, а только передаточным звеном. Все мы с ним быстро решили, обо всем договорились. Но самые сильные впечатления на меня произвел директор по опере. Самой приличной из его прибауток была такая: «Второклассник мальчик Федя захлебнулся при минете, и за это весь отряд исключен из октябрят…» Так он иллюстрировал тезис, что среди балетных, начиная с самого раннего возраста, процветают порочные отношения, а вот в опере нет ничего подобного и бизнес оперным тоже должен помогать. При этом шутки его ни в какой мере не были тяжеловесными. Так легко и к месту он вставлял эти неуемные пошлости, что все очень смеялись. Правда, при Васильеве он себе этого не позволял – сдерживался.

Подошел день первого вручения премии. Мой богатенький заявил, что сам приехать не сможет и чтобы я двигал один, посмотрел и ему потом все рассказал. Мое дело маленькое, потратился на огромный букет роз, перемешанных с лилиями, и приперся в Большой театр с конвертиком во внутреннем кармане своего зеленого пиджака.

На служебном входе меня без задержек провели прямо в кабинет директора – художественного руководителя. Я заранее выучил фамилию и имя балерины, которой планировалось вручать. Но они внезапно решили: в первый раз они решили на двоих разделить. Значит, две фамилии вместо одной. Срочно отправил водителя за вторым букетом, а еще речь говорить, оказалось тяжеловато, пришлось писать на бумажке и глупо в нее подсматривать. Освистать меня, конечно, не могли, так что все прошло ровненько. Потом сидел в директорской ложе – это прямо на уровне сцены справа, смотрел балет, меня было видно так-же хорошо, как и артистов, активно хлопал, а сам думал, что так близко балет еще хуже, потому что за топотом даже музыку плохо слышно. Вроде девчонки такие легонькие, а как все вместе подпрыгнут, как приземлятся одновременно – ого-го как бабахает! И еще заметил, что у занятых в балете артистов мужского пола, одетых в трико, в обычном месте у каждого убедительная выпуклость, а у солиста с грузинской фамилией – выпуклость в два раза больше, чем у остальных! Это меня поразило. До сих пор не могу найти этому объяснения. Просидел весь балет в ложе, один, а потом домой поехал. Жене я ничего не стал рассказывать, ведь это для меня была вроде как работа, а в работу чего женщину впутывать.

* * *

Мой приятель – богатей потом расспрашивал, как звали балерин, как они выглядели, что сзади, что спереди, а мне и сказать нечего. Они ведь были в гриме и в костюмах – трудно понять, все-таки привыкаешь к человеку в нормальной одежде, а в этих белых пачках все они какие-то одинаковые.

Во второй раз все повторилось. Опять два букета, конвертики, кабинет, но в тот вечер шла опера, и Васильев, когда все ушли, пристально на меня посмотрел и говорит: «Подожди секундочку…». И достает из шкафа бутылку коньяка. Наливает себе и мне – выпиваем под бутербродик, он наливает еще, но бутылка кончается – там, оказывается, и было совсем на донышке, он достает другую бутылку – виски какой-то на этот раз, и тоже неполная, но грамм по сто пятьдесят на каждого получается. И минут через десять, глядя на мои осоловевшие глаза, Директор и Художественный руководитель Большого театра, говорит: «А теперь иди и слушай». И меня отводят в зал, где спектакль уже начался, но не в ту ложу, которая над сценой слева, а в ту, которая, напротив сцены, возле самой галерки. Сажают там в первый ряд, я подпираю руками расслабленную голову и… как по волшебству, как будто во мне окно открылось навстречу этой музыке… Вливается в меня «Жизнь за Царя»! Невозможно словами передать. Как будто весь мир, кроме сцены, исчез, я весь там, и до слез душе хорошо! Просто сидел и губу закусывал, чтобы не разрыдаться. К антракту это удивительное состояние испарилось, я скорее в буфет, заказал, выпил, но нет… не повторилось. Второй акт совсем не показался таким выразительным, хотя там вся кульминация сюжета. Больше я такого наслаждения от оперы не испытывал, может быть, мало хожу. Но теперь я знаю, что он бывает – почти экстатический восторг! И люди, которые любят оперу, не лицемеры и не обманщики, а счастливчики, к которым этот восторг сходит чаще. Откуда сходит? Мое мнение – с небес. Спросите меня, кто тогда пел? Вообще не помню ни одной фамилии, но правило, – перед началом любого спектакля выпивать, – никогда не нарушаю.

* * *

Некоторое время не было ничего интересного, я ходил каждый месяц, вручал премии, мой приятель ни разу там не появился. Однажды знакомые меня в ложе увидели, так они стали мне махать, будто я знаменитость. Было приятно. А в другой раз был какой-то особенный балет, и в ложе собралось полно народу. Рядом со мной, чуть позади, сидела супруга Владимира Викторовича, великая звезда балетной сцены – Екатерина Максимова. Было тесновато, мой стул подпирали сзади чьи-то коленки. Спектакль премьерный, танцевали ученицы Максимовой. Зрители восторженно аплодировали, вскакивали с мест, исполнительницам главных партий преподнесли букеты. И в этой атмосфере всеобщей эйфории, балерина, которая танцевала самую главную партию, подходит к нашей ложе и протягивает цветы своему педагогу и наставнику – Максимовой, та улыбается, встает, чтобы принять цветы, но не может до них дотянуться, потому что ей мешаю я со своим стулом. А на нас свет навели, балерина на меня смотрит, весь партер смотрит и все, кто на сцене… Я сижу, чего думаю делать? Взять цветы и передать – идиотство, это же не посылка, а символ! А сдвинуться куда-то без риска травмировать задних нет никакой возможности – так плотно мы все друг к другу притиснуты. И думать некогда, и даже башкой некогда крутить. Я тогда упираюсь ногами в нижнюю часть кумачовой перегородки и резко, безжалостно на полметра уезжаю назад, где кто-то сдавленно вскрикивает, как вскрикивает человек, которому никак нельзя выдавать своих настоящих переживаний. Екатерина Максимова, получив возможность сделать шаг, принимает цветы, зал заходится в овациях. И всё, на меня она даже не посмотрела. Сидела с цветами, гордая, с прямой спиной, как настоящая королева. Ясное дело, я был чужой в этой ложе. И я понял тогда, что такое место нельзя за деньги купить, реально его нужно заслужить – только тогда получишь удовольствие. Мой приятель – олигарх, наверное, уже это знал, оттого ни разу и не пришел в театр.

Вообще, ко мне все были почтительны, но раза два я видел свои букеты в урнах у служебного выхода. Сначала была мысль обидеться, а потом решил, что это даже хороший знак. Кто я для них? Пройдоха! Они и так напрягаются за эти пару тысяч мне книксены делать. И возможности поговорить с ним нормально, о себе рассказать, у меня нет никакой. А почему ее нет? Рассказывать-то нечего… Что рассказать? Чем похвастаться? Как месяц назад строители заморозили наш объект, нагло заявив, что их менеджер за взятку с нами подписал невыгодный для них контракт? И что это была неправда, и что на переговоры от них приехали ФСБ-ники и послали нас в жопу со всеми нашими убытками, и мы чуть было не ввязались в тяжелейшее противостояние, так как мои партнеры не видели больше возможности для переговоров и настаивали, что для начала нужно сжечь этим сукам машины. И по совести нужно было… и не только машины… но я категорически запретил это делать, поехал к ним еще раз и хоть как-то, но договорился. Пришли к некоему компромиссу, стройка продолжилась. Но балеринам было бы скучно это слушать.

Или я мог бы рассказать, что мы продукции отгрузили на огромную сумму в Норильск, а там известная и уважаемая международная организация по проверке качества ее выборочно перепроверила и констатировала, что продукция наша – говно и не соответствует высоким международным стандартам. Я и сам это знал, и все норильские знали. Просто в их цену невозможно было иначе вписаться, хотя и откаты были вполне деликатные и прибыль наша маленькая. И вчера милая, энергичная девушка – представитель этой международной организации заявила при всех на совещании у покупателя, что для нее вопрос чести не пропустить нашу продукцию к потребителю. А я не очень громко, но так, чтоб она слышала, ответил, что в отличие от нее, для нас это не вопрос чести, а вопрос жизни или смерти. И внимательно посмотрел ей в глаза, а потом мы вместе с ней и с норильскими нашли компромисс. Даже если бы я рассказал балеринам, что эту фразу придумал не я, а это цитата из переговоров между Черчиллем и Сталиным по поводу судьбы послевоенной Польши, все равно я не набрал бы никаких очков в свою пользу. Для них я все равно проходимец, и молодцы, что держат марку. Они же – Большой театр!

Неприятное чувство, что я им чужой и никогда-никогда, ни при каких обстоятельствах эти красивые и талантливые люди не примут меня в свой круг, понемногу увеличивалось. Два раза мы устраивали небольшие банкеты, человек на двадцать пять. Мой приятель на первом ужине выбрал себе жертву, отвез ее на своей красивой машине с мигалкой и сопровождением домой, взял ее телефон. А со второго банкета он раньше уехал, у меня едва хватило денег расплатиться, и еще я должен был везти домой его пассию. По дороге болтали ни о чем. Я по инерции строил из себя восторженного поклонника балета, она посматривала на меня с опасением. Ничего не отложилось в памяти – ни ее лицо, ни имя, ни фамилия. Может быть, она теперь знаменитость…

Еще через пару премий Васильев попросил у моего приятеля спонсорской помощи на новую постановку. Объяснил, что бюджет у него на два спектакля в год, а он ставит целых восемь благодаря деньгам спонсоров. Кажется, речь шла о пятидесяти тысячах долларов. Дальше последовала серия переговоров, когда я неделями висел на телефонах с помощниками и секретарями, организовывал встречи, а потом по два часа как мог развлекал Владимира Викторовича разговорами, так как мой товарищ позволял себе задерживаться. Что-то он в конце концов выделил, вроде бы тысяч тридцать, но сказал, что в премии больше не участвует. И я последнюю премию отдал полностью из своих денег. По поводу резкого прекращения благотворительности выкручивался тот мой сотрудник – знакомый директора по опере. Артисты, похоже, на него обиделись, и больше он им не друг.

В театр никто ни в какие ложи меня больше не звал, а у меня вроде как привычка образовалась… Как-то сам купил билеты, пошли уже не помню какой компанией, а в Москве тогда были гастроли Мариинского театра. В тот вечер танцевала их прима-балерина Ульяна Лопаткина. Я очень близко сидел, ряду в третьем, и вроде все шло своим чередом, отлично танцевали, и подошла минута, когда по сюжету Лопаткина должна крутиться на сцене. Это называется фуэте. И вот музыка такая выразительная, и она как тугой, сильный волчок как закрутится: раз и еще, еще… еще… Зал начал орать, и на меня опять накатило такое же внезапное чувство восторга, как тогда на первом акте оперы «Жизни за Царя». Смотрю на нее, и восторг переполняет душу! Как вообще может быть такое? Она крутится себе на сцене, а у меня восторг! От чего? Почему? Вообще непонятно – просто млеешь, и хочется разреветься. И не только я, а все зрители, похоже, были в таком трансе. Непонятно, как еще оркестр умудрялся играть громче, чем все орали и хлопали.

Спустя какое-то время, я, улучив момент, попросил своего приятеля – олигарха отдать его долю за последнюю премию, но получил категорический отказ на том основании, что балерина ухаживаний его не приняла и он очень потратился на последний целевой взнос. Он сказал, что по совести, это я ему должен отдать свою часть за постановку спектакля. Я не удивился – все знают, что чем богаче человек – тем у него оригинальнее мышление. Для кого-то и я, наверное, таким же придурком выгляжу.

Но окончательно мы с ним рассорились не тогда, а при совершенно других обстоятельствах.

Особые ситуации

Однажды, в самом конце девяностых, мой друг Андрюха увидел по телевизору передачу про подразделение «Альфа», и в этой передаче был эпизод об их тотальной необеспеченности обмундированием. А у нас в то время было небольшое швейное производство, и мы решили этой «Альфе» подарить самую лучшую форму на всех бойцов. Связались с их начальством, разъяснили свою добровольную инициативу, согласовали модельки, количество и забабахали им по размерам симпатичные такие черные костюмчики. Отшили, отгрузили, приняли их сдержанные солдатские благодарности и почетную грамоту. Тогда-то мы и познакомились с немногословным короткостриженым дядькой по имени Олег. Он был из действующего начальства и в качестве ответной любезности возил нас на стрельбище, катал на бронетехнике, и по ходу этого расширения нашего кругозора у меня появилась мысль про «Агентство моделирования особых ситуаций».

Рядом с этим мужественным военным хотелось быть сильным и смелым, хотелось гордиться собой и даже совершать подвиги. Моя жизнь и работа не много давали оснований для гордости. Обычная жизнь и обычная работа… И я подумал, что если бы мы придумаем такие испытания и приключения, которые мужчина сможет с усилием, но героически преодолеть, то это может оказаться вполне востребованным. С полгода до этого я уже «поиграл» с «Мистером Геймером». Слабым местом их схемы была непредсказуемость клиента. Я, например, отказался лезть в пещеру с приключениями, другой как-то иначе схему поломает – все варианты предусмотреть невозможно. У нас таких недоразумений не будет: разработаем несколько программ, первая будет называться «Военный лагерь и участие в боевой операции», вторая: «Выживание на необитаемом острове», третья… придумаем потом. Поделился идеей с Олегом – он одобрил, тем более среди его друзей-знакомых столько было высокого уровня военных профессионалов без работы и без средств, что лучших из лучших можно было нанять совсем незадорого.

Сам Олег – человек занятой, то служба, то командировки – познакомил нас с Толей – парнем помоложе, который собрался увольняться из армии, а служил в каком-то очень боевом подразделении. Толя только что вернулся из Чечни, но не был ни алкоголиком, ни психопатом, ни мрачно-подозрительным типом. Такой располагающий человек, веселый, скромный, добрый даже.

Мы предложили Толе должность руководителя проекта, назначили на испытательный срок зарплату восемьсот долларов, дали поезженный автомобильчик в пользование, и за две недели он не только вник в мои путаные объяснения и пожелания, но, уточнив детали, выстроил программу, представил цифры, все подготовил и организовал. Окончательно программа «Военный лагерь и участие в боевой операции» была готова меньше, чем через месяц. Рассчитана была на пять ночей, и себестоимость ее составляла четыре тысячи долларов для группы в десять человек. Прежде чем начинать дорогостоящую рекламную кампанию, снимать офис, еще кого-то нанимать, было решено опробовать игру самим, «откатать», так сказать, на себе. Нужно было набрать желающих, готовых оплатить свою часть – долларов 400 на каждого. Начали поиск, всех родственников и знакомых заманивали как могли, но не нашли ни одного, кто согласился бы. Никто не говорил, что дорого и денег жалко, а сразу и безжалостно саму идею подвергали уничижительной критике. Я решил не сдаваться и тем же самым людям то же предложил, но даром. И, представляете, многие согласились! Идея перестала быть провальной, времени уже не было жалко, появилась возможность оставить без отцовского присмотра детей, любовниц, жен и все, что держит нас при доме. Так мы набрали полноценное отделение – семь человек, готовых к тяготам, лишениям и физической нагрузке. В нашей группе было пять моих близких товарищей и один мой двоюродный брат, и все вместе мы предвкушали никому из нас не ведомые, даже мне в точности не известные приключения.

* * *

Анатолий разместил нас в недалеком Подмосковье, в лесу в полевом расположении воинской части, где все командиры были его друзья. Нам чуть в отдалении от места расположения солдат, поставили палатку с печкой-буржуйкой и деревянными нарами, длинный обеденный стол и две лавки. Часть готовилась к отправке на Кавказ и солдатики целыми днями занимались боевой подготовкой. С ними были десятка два здоровенных кавказских овчарок, натренированных на поиск мин. Солдатики были чумазые, но бодрые, на нас посматривали снисходительно. Раз по двадцать в день они на время по команде рассыпались в цепь и устанавливали в правильных местах какие-то полупушки или автоматические гранатометы. Я отметил, что во времена моей срочной службы такого оружия не было, значит, боевая мощь российских вооруженных сил все-таки возрастает. У нашего же «платного» подразделения вместо автоматов были пейнтбольные ружья, которые мы взяли напрокат для себя и для команды условных противников.

Первые три дня нас по программе изнуряли тренировками. Каждое утро пробежка, зарядка, завтрак, потом построение и по плану боевого распорядка нас сажают на БТРы и везут «на задание», – например, спуститься с крыши здания по веревкам и ворваться в окна, или отрабатываем боевой порядок передвижения, когда при столкновении с противником арьергард совершает молниеносный обходной маневр под романтическим названием «удар хвостом скорпиона». Еще мы бегали – точнее пытались бегать – в тяжеленной защитной амуниции, где одна только каска весит пять килограмм. Два раза по полдня мы бабахали из всякого оружия на стрельбище, один раз лежали под прокатывающимся сверху БТР-ом, пытались понять устройство и логику установки простейших мин. А когда мы кидали гранаты, я обратил внимание на странную закономерность: как только ты подбегаешь к той линии, от которой должен сделать точный бросок, и замахиваешься, твоя каска тут-же съезжает с головы на лицо, полностью закрывая обзор. Дальше командир в ужасе орет: «Не разжимай руку, левой поправь! Ты некоторое время осмысливаешь команду, потом до тебя доходит, возвращаешь каску на место и… бросок, падение, взрыв.

В этой части Московской области оказалось много подходящих мест для военных занятий. Одним из таких полигонов был заброшенный коттеджный поселок, домиков на двадцать с полуразрушенными коробками хороших просторных домов с крышами, окнами и подвалами. Прямо в лесу на полянке стоит себе поселок, только дороги к нему нет, кроме той, что по лесу укатана военной техникой.

Вечером, когда занятия заканчивались, мы ужинали и мылись из прибитой к дереву пластиковой бутылки с холодной водой. Наряд из наших же ребят все моет-убирает, поддерживает всю ночь буржуйку. Остальные спят одетые, в шапках, так как печка протапливает палатку паршивенько, а на календаре только начало апреля.

Вообще-то было даже интересно, но физически очень тяжело. Нами руководили два молодых парня – офицеры без знаков различия, еще двое или трое из начальства наезжали иногда. Уставали мы страшно, не высыпались, мерзли и хотя старались поддерживать друг в друге командный дух и боевой задор, все же на третий-четвертый день слегка загрустили и сникли.

Одного из нашей маленькой компании звали Клаус. Он был худенький, носатый и смолоду, когда выпивал, здорово исполнял какую-то бодрую немецкую песню, хотя по-немецки вообще не говорил. Этот Клаус главным образом и сеял пораженческие настроения, гудел чаще других: «на фига нам все это надо, чего мы – идиоты – сюда приперлись, сидели бы дома…», за что его терпеть не мог мой двоюродный брат – из всех наиболее подготовленный и самый неутомимый. Вообще за первые четыре дня мы, семеро, не сговариваясь, распределились на три группы: трое сильных, ловких и выносливых, трое унылых и ослабленных, и Клауса, который непонятно, уставал или нет, но злобно отказывался выходить на зарядку, нести ночью дежурство и каждый день требовал, чтобы его отправили домой. Под общим давлением и почти неприкрытыми угрозами, он воздерживался от решительных действий и продолжал вяло участвовать в тренировках, но нередко нагло ложился на нары и дрых вместо ратного труда. Я, организатор и вдохновитель проекта, оказался во второй, ослабленной тройке – бегал медленно, стрелял не туда и… было обидно, что мы так разделились. Мой брат и двое других крепких ребят незаметно стали отдельными: рядом спали, вместе сидели за столом, рядом шли или бежали в строю, смеялись, болтали. А мы – уставшие, оказались каждый сам по себе, хотя в «мирной» жизни мы все были друзья.

Два последних дня и одну ночь мы по плану должны были провести в лесу, имитируя выполнение боевого задания. Толя был нашим командиром, а с противоположной стороны против нас «воевали» начальство и инструкторы. Вечером перед боевым выходом нам раздали рации и каждому придумали позывной. Мне достался позывной «шишка», я же сам его и придумал – наткнулся глазами на шишку, а ничего оригинальнее мне в измученную голову не пришло.

* * *

И вот, на следующее утро, мы поднимаемся по тревоге, закидываем на себя рюкзаки, хватаем свое пейнтбольное вооружение и запрыгиваем на две БМП. Нас куда-то везут, высаживают, по рации ставят первую задачу – соединиться в такой-то точке, не позднее обозначенного времени. А точка не близкая, хотя и знакомая, и дорога, слава богу, известная, но нужно держать темп. Собрав бодрость, двигаемся то шагом, то бегом, В одном месте форсировали ручей, передавая друг другу опорный шест. Я, когда шест ловил, чувствительно получил им по лбу. А шест этот – здоровенная палка – как в замедленной съемке после меткого Толиного броска сначала одним концом воткнулся в дно на моей стороне, а другой его конец пошел прямо на меня, мне только и надо было – его рукой подхватить, но я промазал обоими своими лапами мимо него, как будто его обнял, а он мне по лбу… Костя – мой друг – так ржал, что у него даже дыхание перехватило, он упал на землю и как-то странно глаза выпучил, как будто его корежить начало. Но, потом ничего – встал, отдышался от смеха и мы дальше потопали. Ближе к обеду слегка разогрело – пить охота, но воды мало, весь запас нужно на два дня растянуть. Во рту пересохло, ноги свинцовые, ботинки тяжеленные, ружье это, будь оно неладно, – без ремешка, – и пластмассовый контейнер для пейнтбольных шариков все время отваливается, рюкзак сзади по спине шлепает, лес еще сырой: то лужи, то снег в низинках под деревьями – черный, грязный, подтаявший… Через пару часов встретились мы с основной группой.

Опоздали на тридцать минут, они уже нервничали – из-за нас могло сорваться выполнение новой задачи. И безо всякой передышки мы двинули вперед. У ребят силы побольше, чем у нас с Костиком, они впереди – авангард, а мы – арьергард, сзади тащимся в надежде, что передние чуть сбавят темп, и с нами Толя – замыкающим. Места пошли незнакомые. Еще часик топали, старались поначалу по сторонам смотреть, остерегаясь засады, но минут через пятнадцать я лично головой крутить перестал, а глядел только перед собой. До соединения с основной группой мы с Костиком еще держались, а тянуться за неутомимым авангардом было гораздо тяжелее – как будто сам себе не принадлежишь, под чужой, невыносимый темп подстраиваешься. А тут еще Клаус все время ругается и угрожает, что из пейнтбольного ружья стрельнет себе в ногу и тогда мы, по правилам, должны будем тащить его на носилках. Костик топает молча, только, смотрю, он зеленоватого цвета и вообще не улыбается. Толя тоже это заметил, сделали привал минут на пять, у меня и у Кости из рюкзаков забрали тяжелые вещи, мы слегка отдышались, пока Толя нам рассказал, как он своего «первого» ножом убил одним ударом в солнечное сплетение, и дальше пошли. И вот, интересное дело, я когда понял, что Костику еще тяжелее и он нуждается в моей помощи, пришло некоторое облегчение! Гляжу, как он на мои шутки через силу слабо улыбается, и прямо-таки бодрюсь и бодрюсь! Толя переместился вперед, мы чуть подотстали, метров на двадцать. Передние косятся, но не ждут, топают себе – коняры, рукой махнули, мол: «догоняйте» и шарашат, как роботы. Я у Костика рюкзак забрал, догнали мы их из последних сил. А тут и засада! Впереди начали стрелять пейнтбольными шариками, Толя скомандовал, передние залегли, а мы с Костей должны быстро-быстро в обход бежать и наносить тот самый «удар хвостом скорпиона». Но у нашего скорпиона оказался почти парализованный хвост, бежали мы еле-еле, никого не увидели – засада успела уйти, оставив нам трофей – две бутылки воды. Попили дополнительной водички и продолжили движение. Так шли целый день, еще раз нас обстреляли, мы во второй раз и бежать не пытались, а просто упали где шли и лежа отдыхали. А чего я буду стрелять? Ружье засорилось и каждый шарик разрывало в стволе, только краска выпрыскивалась на метр – вот и вся моя огневая мощь… А дело к вечеру, и получается, что придется устраиваться на ночлег в лесу.

Весь день мы по лесу топали. Лично я дошел до полного отупелого изнеможения. А всего-то шли один день! Толя рассказывал, что они реально топают дня по три-четыре, все загруженные железяками, в бронежилетах, а потом еще и в бой. Раньше я считал себя спортивным, в Ворд-Классе, посещал тренировки продвинутого уровня. А здесь вообще всё другое – ненормальная и непривычная какая-то нагрузка, от нее не бодрость, не приятная усталость мышц, а свинцовая тяжесть и тоска. Чувствуешь себя вьючным животным. Я тащился за Костей и вслух разглагольствовал, что игра не получилась, ругал Толю и всех других военных организаторов. Нёс все гадкое, что приходило в голову, а Толя шел совсем близко и все слышал, но не оборачивался. Я-то думал, что он идет далеко впереди, и продолжал безо всяких церемоний высказываться. Стыдно вспомнить, я даже сказал, что тупые солдафоны вообще ни на что креативное не способны, а умеют только одно – людей превращать в отупевших баранов.

Так мы и плелись. Теплилась надежда, что для ночлега нам что-то подготовят типа заброшенного домика или палатки и воды еще подкинут. Но брат сказал, что мы – «вояки хуевые» и не заслужили никаких поощрений, потому что везде опаздывали и ни разу не уложились в расчетное время. Мне было уже все равно.

В сумерках прибыли на место. Задача была простая: переночевать, а утром взорвать охраняемый объект условного противника. Для этой цели мы приперли мешочек песка, имитировавшего взрывчатку, и несколько петард-ракет. Толя сразу распорядился выделить двух боеспособных для скрытного наблюдения за часовыми противника, чтобы понять схему расположения постов и режим смены караула. Самым бодрым был мой брат, он обвел оставшихся взглядом и выбрал себе напарника – не меня. Толя их увел, а мы начали обустраиваться. Скинули рюкзаки, разбрелись кто куда. Нашли привязанную к дереву живую курицу и всё. Воды не было. Ни домика, ни палатки не было. Быстро темнело, делалось холодно, мы впопыхах рубили маленькие березки, строили настил, на него набросали ветки, копали яму для костра, пытались извлечь из берез сколько-нибудь сока, утеплиться, как вчера нас учили на занятии. Без самых бодрых дело двигалось плохо. Клаус, как только понял, что ночевать придется вот так, разорался невообразимо, на полном серьезе требуя эвакуации, никакие уговоры не слушая. В меня он выпустил затейливый поток нехороших слов, на уговоры не поддавался, угрозы игнорировал. А тут еще оказалось, что ни у кого из нас нет спичек, а с момента отбытия Толи и двух наименее деморализованных бойцов прошло часа три. Клаус наседал, и мне заползла в голову мысль, что может это так и придумали по игре, чтобы мы одни здесь остались с этой курицей… Я взял рацию и, переключая каналы, нашел один, на котором переговаривались, как будто военные. И похоже, те, которых мы знали. Послушав, у кого какие позывные, я вызвал одного, чей голос был приятнее других: «Третий, Третий, я Шишка… ответьте Шишке…» С минуту рация молчала, а потом третий отозвался: «Какая, накуй, шишка, ты кто такой, мудак?» Я не нашел в себе решительности что-то объяснять Третьему и выключил переговорное устройство. Все молчали. Потом Клаус сделал предположение, что нас теперь найдут какие-то другие военные и запросто могут отработать операцию «уничтожение группы террористов по закону военного времени». Конечно, это было глупое предположение, но когда кругом лес, ты едва живой от усталости, ничего не ел, кроме двух сухарей, давно и безнадежно хочешь пить, когда тебе холодно и нет никакой возможности согреться, когда шалаш, который легко строить теоретически, реально вообще не возводится, потому, что только для настила нужно штук двадцать тоненьких березок, которых в ближайшей округе просто-напросто нет, и с каждой минутой все больше и больше смеркается… В такой ситуации самые малодушные мысли начали лезть в мою голову. Я был единственный, кто по праву заказчика и спонсора не сдал перед началом операции мобильный телефон. На самый крайний случай по секрету от всех. Я его достал, включил и позвонил Олегу. Я сказал, что мы в лесу, нас все бросили, у нас один раненый на голову, и мы здесь без спичек замерзаем, а еще у нас нет воды. Олег выслушал спокойно, посоветовал не нервничать и обещал быстро во всем разобраться.