Текст книги "Sonin.ru: Уроки экономики"

Идея о том, что система государственного управления без обратной связи утрачивает эффективность, не нова. В 1970 году физик Андрей Cахаров, историк Рой Медведев и кибернетик Валентин Турчин написали письмо политическому руководству нашей страны: «…Ограничения свободы информации приводят к тому, что не только затруднен контроль за руководителями, не только подрывается инициатива народа, но и руководители промежуточного уровня лишены и прав и информации и превращаются в пассивных исполнителей, чиновников. Руководители высших органов получают слишком неполную, приглаженную информацию и тоже лишены возможности эффективно использовать имеющиеся у них полномочия».

Еще за пять лет до этого, году в 1965-м, эти слова (а, как показал потом анализ архивов, члены Политбюро ЦК КПСС, главного руководящего органа страны, прочли это письмо) могли бы найти отклик у руководства страны. Однако в 1968 году уже вовсю велись разработки газовых и нефтяных скважин Западной Сибири, и реформы начала 1960-х были не нужны. Значит, не нужна была и «обратная связь». До 1985-го руководящим принципом оставались слова Владимира Ленина, первого коммунистического премьера России: «Нам нужна полная и правдивая информация. А правда не должна зависеть от того, кому она должна служить. Можно только принять разделение: нелегальная (только для руководящих органов правящей партии. – К.С.) и легальная (для всех) информация».

В 1985 году природные ресурсы у нового главы коммунистического режима в СССР кончились. Точнее, упали цены на нефть – в три раза по сравнению с уровнем четырехлетней давности. И стало понятно, что неэффективную, закрытую систему государственного управления нужно срочно менять. А без притока денег от природных ресурсов страна, закупающая значительную часть продовольствия за рубежом и с экономикой, в которой практически невозможны инновации в потребительской сфере, обречена.

Авария на Чернобыльской атомной электростанции в конце апреля 1986 года стала поводом для большого шага в политике гласности – постепенного движения от тотальной цензуры к большей информационной открытости. Авария произошла 26 апреля, и в тот же вечер сообщения о резком повышении радиационного уровня прозвучали в сообщениях всех европейских информагентств. А вот граждане нашей страны узнали об аварии – и связанных с ней угрозах для здоровья – только 28 апреля. Удерживать тайну дольше было невозможно.

Двухдневное запаздывание жизненно важной информации – это задержало эвакуацию из Киева и прилежащих районов – кажется совершенно немыслимым сейчас, но в 1986 году невероятным казался факт, что такая информация появилась вообще. Aмериканский политолог Юджин Метвин даже придумал специальный термин – «дилемма Горбачева» – для вопроса о том, нужна ли свободная пресса. Статья Метвина в National Review 12 апреля 1987 года начинается так: «Одна ласточка не делает весны. А одно беглое сообщение ТАСС о беспорядках в Центральной Азии не делает свободной советскую прессу. Но для кремлевских наблюдателей это событие, безусловно, достойно внимания: как если бы, скажем, калифорнийский кондор появился в Капистрано».

После появления «первых ласточек» оказалось, что в отсутствие свободных выборов пресса оказывается эффективным рычагом контроля над чиновниками. Выступая в 1987 году, Горбачев заявил:

«…гласность – действенная форма всенародного контроля за деятельностью всех без исключения органов управления…» Советский лидер не знал, что эти слова как будто списаны из учебника по корпоративному управлению. Если есть внешние источники информации о результатах деятельности подчиненного, у начальника гораздо больше возможностей создать для него правильные стимулы. О том, насколько осложняет гласность задачу удержания власти диктатора, Горбачев, конечно, знал. Просто повышение качества государственного управления казалось ему более важной задачей. В итоге постепенная отмена цензуры стала, наряду с надвигающейся экономической катастрофой, причиной падения коммунистического режима, продержавшегося более 70 лет.

Николае Чаушеску, лидер коммунистической Румынии, выбрал другой путь. Диктатор, за время правления превративший европейскую страну, также богатую нефтью и газом, в какой-то средневековый султанат – достаточно сказать, что его жена, будучи вторым лицом в партии, была также и президентом Академии наук, – предпочел не допускать граждан до информации о том, что происходит в стране. Чаушеску полагал, что всесильная спецслужба, Секуритате, вовремя проинформирует лично его о том, что происходит в Румынии и как на это смотрят граждане.

Как выяснилось, на спецслужбы он полагался зря. Не только он: чуть ли не во всех коммунистических странах спецслужбы, как показал анализ их архивов, оказались совершенно не готовы к бурному развитию событий. Даже у тех органов безопасности, в которых нужная первичная информация была собрана, не было механизмов для ее обработки, анализа и передачи «наверх». Это неудивительно, потому что отношения диктатора со спецслужбами следуют той же логике: когда начальник получает информацию только из рук подчиненного, у подчиненного есть все стимулы работать спустя рукава и дезинформировать начальника. Недаром наиболее успешные (по сроку нахождения у власти) диктаторы – Сталин, Мао Цзэдун, Стресснер – старались не попадать в зависимость от спецслужб и регулярно уничтожали самых доверенных осведомителей.

Для Чаушеску утрата связей с реальностью кончилась плохо. 22 декабря 1989 года он собрал огромный митинг в свою поддержку, считая, очевидно, что народ на самом деле так сильно любит его, как сообщают ему подчиненные. Однако митинг обернулся катастрофой. Ненависть к диктатору всех присутствующих – от простых рабочих, построенных в колонны, до охраны и ближайшего окружения – стала очевидной. Чаушеску с женой пришлось спасаться бегством и два дня скитаться по стране, где никто не хотел давать им приюта. 25 декабря они были схвачены и после двухчасового «суда» расстреляны.

Для китайского руководства проблема – какая степень свободы прессы допустима? – имеет первостепенное значение. С одной стороны, полное снятие цензуры может серьезно поколебать устойчивость нынешнего режима. На главной площади китайской столицы до сих пор висит огромный портрет Мао Цзэдуна, одного из главных, наряду с Сталиным, Гитлером и Пол Потом, злодеев прошлого века. Сомневаться в мудрости нынешнего китайского руководства цензура не позволяет. С другой стороны, правительству как воздух нужны высокие темпы роста экономики, а для этого нужны иностранные деньги и технологии. Чтобы привлекать инвесторов, необходимо, чтобы у них было достаточно информации о том месте, в котором они будут заниматься бизнесом.

Получается какая-то промежуточная ситуация. Вспышка атипичной пневмонии – самый яркий пример. Местные власти в Китае имели сведения о первых стадиях эпидемии уже в ноябре 2002 года, однако бездействовали и, по всей видимости, не сообщали об этом центральному правительству. В демократических странах центральной власти легко узнать, что скрывают от нее местные чиновники, – у конкурентов этих чиновников есть все стимулы искать скрываемую информацию, а у журналистов – публиковать ее. В недемократическом же государстве цензура мешает не только гражданам, но и руководству страны. В марте 15 марта 2003 года Всемирная организация здравоохранения (ВОЗ) издала предупреждение об опасности атипичной пневмонии во всем мире. Китайское правительство запретило национальным средствам массовой информации распространять сведения об этом, но, судя по косвенным признакам, само для себя выводы сделало. С запозданием в несколько месяцев необходимые меры по борьбе с эпидемией были приняты.

В сентябре 2008 года китайское руководство решилось как будто окончательно справиться с информационной дилеммой. Было объявлено, что государственное агентство Синьхуа будет осуществлять цензуру всей политической информации, сообщаемой работающими в Китае заграничными агентствами, оставляя свободной всю информацию, связанную с бизнесом. Какие же инвестиции без свободы информации? Инвесторам нужно знать, где и как можно вести бизнес.

И сразу же стало понятно, что разделить информацию на «чистую политику» и «бизнес» невозможно. Действительно, сообщение о том, что губернатор какой-то провинции коррумпирован, или о том, что его дочка владеет крупнейшим в провинции банком, – это политика или бизнес? Вот и приходится китайскому руководству все время лавировать между Харибдой свободной прессы, угрожающей устойчивости режима, и Сциллой цензуры, которая отталкивает инвесторов, не интересующихся ничем, кроме прибыли. Перед страной, которая бедна природными ресурсами и, значит, не может жить без богатых инвесторов и эффективных чиновников, стоит непростой выбор…

Как бы похоже ни выглядели проблемы, стоявшие когда-то перед Лениным, Брежневым и Горбачевым, а сейчас и перед Ху Цзиньтао, для ученого-экономиста это всего лишь набор отдельных сюжетов, исторических анекдотов. Гораздо убедительнее выглядит закономерность, которая подтверждается не коллекцией историй, а статистическим анализом данных. Чтобы проверить гипотезу о том, что в странах – экспортерах нефти с невысоким уровнем демократии увеличение «нефтяных доходов» приводит к снижению свободы прессы, мы с Сергеем Гуриевым и Георгием Егоровым собрали данные про нефтяную добычу, развитость демократических институтов в 150 странах мира за последние пятнадцать лет[52]52
  Egorov G., Guriev S., and Sonin K. Why Resource-Poor Dictators Allow Freer Media: A Theory and Evidence from Panel Data // American Political Science Review, 2009, 103 (4), 645–668.


[Закрыть]. Запасы нефти меряются просто, в баррелях, а вот показатели свободы прессы и уровня демократии – это индексы. Их можно составить из оценок экспертов или же из каких-то реальных данных, которые можно «потрогать» руками: например, показателем несвободы прессы является количество убийств и уголовных дел, заведенных против журналистов.

Самое сложное в статистической работе с большими массивами данных – изоляция тех закономерностей, которые хочется проверить, от всех посторонних эффектов. Например, возможно, что наличие нефтяных запасов влияет на уровень демократии. Эта гипотеза давно и много обсуждается специалистами по экономике развития. Поэтому весь наш анализ проводился с учетом этой возможной зависимости. Свобода прессы, по счастью, не определяется однозначно уровнем демократии – в этом случае изолировать воздействие изменения цен на нефть или нефтяных запасов на свободу прессы при заданном уровне демократии было бы невозможно. Есть даже военные диктатуры (например, Уганда) с относительно свободными СМИ.

Анализ данных показывает: закономерность, о которой мы подозревали, существует. В демократических странах, богатых природными ресурсами, – например, Великобритания, Нидерланды, Норвегия – повышение мировой цены на нефть не сказывается на свободе прессы. В недемократических зависимость видна очень хорошо: если есть нефть, то чем выше цена на нее, тем хуже становится со свободой прессы. Своего рода «нефтяное проклятие». Причем универсальное – дело не в тысячелетней истории Руси или особенностях характера национального лидера. Наша страна начала ХХI век с неустойчивой демократией и огромными запасами нефти и газа. Неудивительно, что уровень свободы прессы падал с каждым годом. Даже «мини-оттепель», совпавшая с мировым финансовым кризисом – как раз после того, как цены на нефть резко упали с пиковых показателей лета 2008 года, – вписывается в нашу закономерность.

Однако у каждой статистической закономерности есть свои ограничения. Если что-то выполняется для разных стран «в среднем» (именно в этом смысл статистических закономерностей), это не означает, что это правило действует с той же неизбежностью, что и закон гравитации. Всегда есть выбор – жить со свободной прессой и высоким качеством госуправления (да, между ними есть прямая связь) или пытаться продлить срок собственного пребывания у власти, лишая граждан, чиновников и себя самого независимых источников информации.

Глава 5. Институциональная экономика

Еще тридцать лет назад институциональная экономика была самой настоящей Золушкой экономической науки. Ее лидеры – Рональд Коуз, Дуглас Норт, Оливер Уильямсон публиковались не в самых престижных научных журналах; их аспиранты находили работу не на самых известных экономических факультетах. Их интеллектуальное присутствие чувствовалось разве что в сфере самой прикладной: например, влияние Коуза на развитие рынка электроэнергии было значительным. Попытки институционалистов разбираться в архивных документах – одна из первых известных работ Дугласа Норта была по экономике пиратства – и в индивидуальных контрактах, которые заключали продавцы и покупатели на самых разных рынках (земли, воды, электроэнергии), казалось, не представляют интереса для экономической профессии в целом.

И вдруг все переменилось, как по мановению волшебной палочки. Золушка стала принцессой. В изложении экономистов-теоретиков Майерсона, Холмстрома, Оливера Харта модели институционалистов стали доступны широкому кругу ученых, и первооткрыватели были сполна вознаграждены за свои пионерские работы. Нобелевские премии посыпались как из рога изобилия. Работы Дарона Асемоглу и Джеймса Робинсона, написанные совершенно не в духе столпов институциональной экономики, – это настоящий хайтек и с точки зрения математического моделирования, и методов анализа данных, – сделали изучение экономических институтов самой модной темой. Сейчас невозможно себе представить, например, экономику развития – ту область, которая отвечает на вопрос «Почему одни страны богатые, а другие бедные?» без исследования экономических институтов. А еще тридцать лет назад – вполне.

Урок № 16
Разные пути к процветанию
^{Хорошие институты способствуют экономическому росту. К сожалению, плохие могут быть очень устойчивыми}

Покупка активов обанкроченного ЮКОСа находящимися под контролем государства компаниями завершила круг. Двадцать лет назад активы были собственностью всего советского народа, почти десять лет – в частной собственности нескольких человек, и вот снова – в собственности всех вместе. В этом деле сплелись и экономика, и политика, причем не только на уровне бесчисленных и всем известных имен и деталей, но и на самом высоком – уровне теории.

Эпоха, которая сделала возможным «путешествие активов», началась со смертью социалистической экономики. Или, точнее, со смерти идеи социалистической экономики. Экономисты никогда не прочь отпраздновать похороны какой-нибудь знаменитой идеи, гипотезы или теории. Экономический крах и последовавший за ним распад Советского Союза ознаменовал смерть и целой области экономической науки, «сравнительной экономики». Теперь исследования, в которых противопоставляются социалистический и капиталистический пути развития, можно найти разве что в журналах по экономической истории.

Выступая на крупной международной конференции в Москве в августе 1992 года, и. о. премьер-министра Егор Гайдар сказал, что книгу по сравнительной экономике нужно теперь искать в разделе «Экономика развития». Одновременно прекратилось соперничество двух систем в политической сфере. Знаменитый политолог Фрэнсис Фукуяма даже объявил «конец истории» – победу демократии как формы общественного устройства над диктатурой. Однако «конца истории» не наступило. Демократия оказалась вовсе не столь популярной, как казалось в начале 1990-х. Во многих странах период разброда и шатаний сменился временем «сильных лидеров»: одни захватили власть в уставших странах силой, другие получили популярный мандат на блюдечке. Это заставило и ученых заново задуматься о глубоких связях политики и экономики.

Чем занималась «старая сравнительная экономика», понятно. Сейчас в это трудно поверить, но всего пятьдесят лет назад многим казалось, что плановая экономика – более прогрессивная экономическая система, чем капиталистический рынок. Способность правительства концентрировать огромные ресурсы там, где это представлялось необходимым, была грозным инструментом. Неудивительно, что и вполне капиталистические экономисты, предлагая рецепты быстрого роста для развивающихся стран, упирали на государственные инвестиционные проекты.

Попытки пустить экономики третьего мира в галоп провалились еще в 1960-х. Через десять лет стало ясно, что все социалистические экономики испытывают трудности, еще в 1944 году предсказанные Фридрихом Хайеком. В отсутствие свободного рынка решения плановых органов – куда инвестировать и что развивать – становились все менее эффективными. А в отсутствие подходящих институтов, правил игры, определяющих взаимоотношения экономических субъектов, не получалось создать для этих субъектов правильные стимулы. Крах социалистических экономик подарил было надежду на победу одних и тех же капиталистических правил во всех этих экономиках. Однако разные страны требовали разных реформ.

До «большого перехода» – от социалистической экономики к капиталистической – представлялось, что главная угроза правам собственности исходит от бедных членов общества. С незапамятных времен разбойники грабили купцов и просто честных граждан, отнимая и товар, и деньги, и стимулы к тому, чтобы продолжать заниматься производительной деятельностью. Со времен Адама Смита экономисты понимали, что защита от разного рода разбойников, или, говоря научным языком, защита прав собственности, – ключевое условие экономического развития. Опыт переходного периода после краха социализма показал, что угроза со стороны разбойников – не единственная проблема.

Оказалось, что, когда нет порядка, опасность для инвестиций и собственности граждан представляют другие граждане, богатые и сильные. Те, кто может захватить и подчинить институты, которые на бумаге выглядят вполне прилично, – прикормить прокурора, застращать судью и подкупить мэра. То, что в неравном обществе основная угроза правам собственности – не от государства, а от влиятельных граждан – урок переходного периода.

В программной статье «Новая сравнительная экономика» пять авторов, занимавшихся до этого в основном происхождением юридических систем и связанных с ними институтов, определяющих положение бизнеса по всему миру, предложили новый подход[53]53
  Djankov S., Glaeser E., La Porta R., Lopes de Silanes F., and Shleifer A. The New Comparative Economics // Journal of Comparative Economics, 2003, 31 (4), 595–619.


[Закрыть]. Вместо того чтобы сравнивать две системы, можно сопоставить множество способов организовать капиталистическую экономику. Для каждой страны нужны подходящие институты – от романтического максимализма гарвардца Джеффри Сакса, считавшего в начале 1990-х, что существует единый магический путь к развитой капиталистической экономике, не осталось и следа.

По большому счету все сводится к той же дилемме. Или сильная центральная власть и беззащитные перед ней граждане, или слабая власть и граждане, беззащитные друг перед другом. Сильный центр обеспечит права собственности – то есть стимулы к экономическому развитию, не давая одним гражданам грабить других. Зато, возможно, сам ограбит граждан, отняв имущество, а то и жизнь. Поэтому главный вопрос новой сравнительной экономики – это вопрос о том, как должно быть устроено общество, чтобы был найден правильный баланс между двумя полюсами – диктатурой и хаосом.

В XVII веке Гоббс боялся беспорядка и потому предпочитал абсолютную монархию. Через сто лет Гамильтон и Мэдисон, обсуждая конституцию будущих Соединенных Штатов, нашли возможность ограничить центральную власть с помощью механизмов федерализма. Еще через двести лет эмпирические исследования лишь усложнили поиск окончательного ответа: китайский курс на децентрализацию экономического планирования, взятый в 1980-х годах, считается одним из главных слагаемых «китайского чуда». А российская спонтанная децентрализация 1990-х не дала правильных стимулов ни местным властям, ни фирмам.

«Новая сравнительная экономика» – развитие другой «новой» экономики – новой институциональной экономики. Для «старых институционалистов» Веблена и Коммонса институциональное развитие – просто эволюция политических, экономических, социальных норм. Коуз и Уильямсон добавили в картину этой эволюции структурности: институты меняются не просто так. Компании минимизируют трансакционные издержки. Стоимость написания, заключения и исполнения контрактов определяет, что именно предприятие производит внутри, а что заказывает у других фирм. Точно так же в новой сравнительной экономике наилучшие институты для какой-то страны – это те, при которых общественные издержки – и опасность беспорядка, и опасность диктатуры – минимальны.

Откуда взяться оптимальным институтам? Джанков с соавторами перечисляет разные возможности. Во-первых, институты могут появиться как следствие политического спроса: победа «прогрессивных» кандидатов в президенты США – Теодора Рузвельта, Уильяма Тафта, Вудро Вильсона – привела к значительному увеличению государственного регулирования. Иными словами, из «хаоса», в котором крупные участники рынка могли манипулировать этим рынком как хотели, ситуация сместилась в сторону «диктатуры». Вместо издержек «провалов рынка» появились издержки «провалов государства»: с одной стороны, нерегулируемый рынок более рискован, чреват периодическими кризисами. С другой – регулиру-

емый хуже учитывает информацию, находящуюся в распоряжении отдельных участников. На таком рынке кризисы, возможно, происходят реже, зато масштаб их может быть гораздо больше, чем на нерегулируемом.

Во-вторых, институты могут появляться под давлением лоббистов. Лицензирование какой-либо деятельности и другие барьеры для входа в отрасль – часто как раз результат усилия групп особых интересов. В-третьих, институты могут рождаться как следствие переговоров между разными группами в элите. Сговор баронов с принцем Джоном, по которому непопулярный король удержал свою корону ценой значительных уступок, – пример того, как сиюминутное соглашение дает жизнь установлению, на века определившему развитие страны.