Текст книги "Два брата"

В то самое время Леночке не спалось. Она пришла в свою комнатку, маленькую опрятную комнатку, хотела было раздеваться, но сняла только платье, подошла к окну, да так и осталась у растворенного окна, всматриваясь вдаль сосредоточенно и строго. Она долго стояла, потом взмахнула головой, словно желая отогнать неотвязные мысли, присела на кровать, медленно разделась, легла в постель, но заснуть не могла. В ушах ее еще стояли слова упрека и скорбная песня в лесу, а перед ней, как живой, носился образ Николая, такой хороший, привлекательный…

Леночка приподняла с подушки голову. Слезы текли по ее лицу…

– Это… все глупости! – прошептала она наконец, бросаясь на подушки. Из отворенного окна доносились какие-то тихие, жужжащие звуки ночи и словно дразнили ее… – Глупости, – повторила она, – глупости!

Вася, вернувшийся позже брата, вошел к нему со свечкой в руках и, увидав, что брат засыпает, прошел к себе, достал из стола тетрадь и, по обыкновению, стал записывать свои заметки и впечатления. Заметки эти были очень странные и самые разнообразные, с которыми читатель познакомится в свое время. Он долго сидел; потом, окончивши это дело, разделся и занялся гимнастикой: приседал, двигал руками, вдыхал грудью, и все это самым серьезным образом. Потом попробовал мускулы на руках и, довольный, что порядочные желваки были крепки, когда он сгибал руку, Вася снял тюфяк с кровати, лег на тощей соломенной подстилке, затушил свечку и долго еще лежал с открытыми глазами, размышляя о словах брата.

VII

Неделя пролетела незаметно. Николай ходил на охоту, гулял с братом, – Вася, к некоторой досаде Николая, все еще ему не «открывался», – спорил слегка с отцом, вволю ел и отсыпался. Он принялся было за работу, начал писать статью, исписал листа два бумаги и бросил – не писалось. Хотелось отдохнуть от петербургской жизни и полениться на деревенском приволье. Давно ему не жилось так беззаботно, как теперь. Однако через неделю он начал скучать. Людей не было, без людей скучно.

Леночка несколько дней не показывалась. «Уж здорова ли наша Леночка? – беспокоилась добрая Марья Степановна. – Не случилось ли чего с ней?» И Николаю было скучно без Леночки. Он отправился ее навестить.

Через хорошо знакомую калитку вошел он в небольшой молодой сад, прилегавший к новому маленькому серому дому. Он прошел сквозь ряд фруктовых деревьев и невдалеке от террасы увидел Леночку и тетку за варкой варенья. Солнце жгло невыносимо – было около полудня, – и Николай истомился от жару. «И как это им не жарко на припеке варить варенье!» – подумал он, подходя к ним.

Тетка Леночкина, Марфа Алексеевна, родная сестра Леночкина отца, толстая, жирная, рыхлая женщина, лет под пятьдесят, вся раскрасневшаяся и истомленная, в грязном капоте, слегка вскрикнула при виде гостя, обрадовалась и почему-то стала извиняться. Леночка молча поздоровалась с Николаем и продолжала снимать ложкой пену с шипящей жидкости, в которой подпрыгивали крупные вишни. Пока Марфа Алексеевна извинялась и звала Николая в гостиную, он взглянул на Леночку и… и сегодня она ему показалась совсем не такой или по крайней мере не совсем такой, какой была тогда при лунном освещении. Сегодня она была какой-то будничной. Одета она была слишком уж по-домашнему, без корсета, руки были запачканы, на пальцах ее, заметил он, виднелись черненькие точки – следы иголки – и ногти ее не отличались чистотой. Лицо ее пылало от жара, и крупные капли пота струились по лицу. По-видимому, она так была занята своим делом, что и не обращала внимания на Николая. Это его кольнуло.

– Пойдемте-ка, Николай Иванович, в гостиную. Эка жарища-то какая здесь! Пойдемте… Ишь какой вы молодец стали!

Марфа Алексеевна, грузно переваливаясь и вздыхая, поплелась в дом, и Николай за ней.

– А ты, Леночка? Брось варенье и ступай к нам, а не то Аксинью позови.

– Сейчас, тетя.

В гостиной, увешанной довольно плохими литографиями, с обстановкой средней руки, Марфа Алексеевна тяжело опустилась на диван и, указывая на кресло гостю, проговорила:

– А мы по-прежнему. Братец все в разъездах. Нынче пошли строгости. Дел… дел-то сколько. Во все глаза гляди. Все нынче бунтовать стали! – добродушно прибавила старуха. – О-ох, жарко… Все… Ты думаешь, он смирный человек, а глядишь – бунтовщик. Посудите, в эдакую-то жару да братцу по уезду рыскать! И к чему бунтовать? Только братцу лишние хлопоты!..

Она принялась, по обыкновению, жаловаться на обстоятельства, на дороговизну и все вздыхала, верней от жара, чем от плохих обстоятельств, и Николай обрадовался, когда вошла Леночка и тихо присела на кресло.

– Спасибо вот Леночка помогает, а то одной… С рабочими что горя…

– Ну уж вы, тетя, всегда жалуетесь!.. – заметила Леночка серьезно.

Разговор продолжался на эту тему. Гостю предложили чаю. «Какой теперь чай!» – подумал он – и отказался. От водки тоже.

– А вы нас совсем забыли, Елена Ивановна. Мама даже беспокоится!

– Хлопот было много.

– А по вечерам?

– По вечерам к ней жених ходит. Скоро вылетит птичка из гнездышка! – протянула тетка. – О-ох, как-то я тогда управлюсь… У Смирновых, чай, были?

– Нет еще… Собираюсь.

– Не были? – повторила Леночка.

– Не был. Вы что так спрашиваете?

– Да как же… У них интересно должно быть. Я слышала, там гостит знаменитый петербургский адвокат Присухин и какой-то молодой ученый из Петербурга. Люди все развитые… И барышни тоже развитые…

Она подчеркнула слово «развитые».

Николай пристально взглянул на Леночку. «Смеется она, что ли?» Кажется, нет. Лицо ее совсем спокойное, только верхняя губа слегка вздрагивает да голос чуть-чуть дрожит.

– Так-то вы, Елена Ивановна, прощаете? Не ожидал я от вас этого.

– Ну, ну, не сердитесь. Я пошутила, право пошутила! – промолвила Леночка и вдруг вся просияла.

– О чем это вы? – прошептала Марфа Алексеевна.

– Так, тетя, спор был у нас.

Николай посидел еще немного, поболтал с Леночкою; Марфа Алексеевна все тянула унылую нотку о дороговизне и смутах, по поводу которых так часто приходилось разъезжать ее братцу – она с комичным добродушием смешивала и дороговизну и смуту. (Два года тому назад, вспомнил Николай, она все жаловалась на мужиков.) Он стал прощаться.

– Смотрите же, Елена Ивановна, не забывайте нас. Мама без вас скучает. Придете?

– Приду как-нибудь.

– Не как-нибудь, а поскорей приходите. Скоро ведь вас и совсем редко будешь видеть.

Леночка проводила Николая до калитки, крепко пожала ему руку и долго еще смотрела вслед.

Потом тихо повернула назад и принялась варить варенье.

– Пожалуй, Смирниха окрутит молодца! Ты как, Лена, думаешь? – заметила Марфа Алексеевна, выходя на террасу. – Она женихов ищет, как кошка мышей…

– Да вы почем знаете?

– Знаю, мать моя. Я все знаю. Мне ихняя ключница все говорила. Девки на возрасте.

– Охота вам, тетя, всякие сплетни слушать. Что Вязников – мальчик, что ли?

– Хитры они. Старшую-то как выдали… слышала?..

– Не хочу я слушать.

– А ты чего взъелась? Ну, не хочешь, как хочешь! – равнодушно ответила Марфа Алексеевна. – Мне что, мне все равно. Жених только он подходящий. У старика-то деньги припрятаны…

– Вы видели?

– Недаром опекуном был десять лет.

– Тетенька! Я прошу хоть при мне-то гадостей этих не говорить. Иван Андреевич… это такой святой человек.

Голос ее дрожал от волнения.

– Да что ты в самом деле на стену лезешь? Ишь как расходилась! Ну, святой так святой… почему я знаю. Им же хуже! Горячишься, глупая, из-за пустяков. И без того жарко. О-о-ох! Пойти, что ли, полежать перед обедом!..

Марфа Алексеевна покачалась в раздумье и скрылась в комнату.

– Хороши пустяки! – в волнении шептала Леночка. «Не женится он ни на одной из Смирновых! Этого не может быть!» – подумала она.

Возвращаясь домой, Николай даже усмехнулся, припоминая, что сперва он возлагал такие надежды на Леночку и пробовал было «разбудить дремавшую мысль».

«Настоящая ее сфера – нянчить, работать и есть. И, кажется, ничего другого и не надо ей. А я вообразил было… Прехорошенькая из нее будет самочка, если только она не распустится совсем с диким человеком!» – решил Николай.

Ему сначала показалось, что выход Леночки замуж таит в себе какую-нибудь драму – он очень любил драматические положения, – и все ждал, что Леночка откроется своему товарищу. Оказывалось теперь, по его мнению, что никакой драмы нет. Никто ее не заставляет. Понравился барышне дикий человек. «Только как он мог понравиться?» Николаю сделалось даже обидно, что его труды по развитию Леночки пропали даром.

«Не моего она романа!» – повторил он.

На следующий день отец с сыном собрались к Смирновым. Давно уже следовало отдать им визит, но Вязников день за день откладывал, поджидая приезда Николая. Старику хотелось похвастать перед Смирновыми сыном. Марья Степановна наотрез отказалась ехать. Во-первых, некогда и, во-вторых, что она будет там делать? Она вообще не любила выезжать и показываться в люди, хотя и рада была принимать у себя. «Уж поезжайте вы одни да извинитесь за меня, домоседку!»

В двенадцатом часу коляска, запряженная тройкой неважных лошадей, стояла у крыльца, и старый, сухощавый Фома – он же и садовник – молодцевато сидел на козлах, облекшись в старенький летний армяк, сидевший, впрочем, на Фоме довольно неуклюже.

Николай только что окончил туалет и вышел в гостиную в сопровождении Васи, который старательно смахивал щеткой пылинки с новой пары брата и, казалось, принимал большое участие в этом деле, хотя и говорил раньше, что нет ничего любопытного у «этих трещоток».

В новой щегольской паре, в белоснежной рубашке, приодетый и прифранченный, Николай был совсем изящным молодым человеком, который ни в каком обществе не ударит в грязь.

Отец дожидался сына. Он тоже приоделся – расчесал свою красивую бороду, пригладил седые кудри и натягивал перчатки. Любо было глядеть на отца и сына.

– Смотри, Коля, не сведи ты с ума Смирновых! – шутя проговорила Марья Степановна, восхищаясь своим красавцем.

– Не беспокойся, мама, не сведу и сам не сойду!

– Хвались, хвались! Барышни очень хорошенькие и не глупые. Особенно старшая… вдовушка… Ну, та… Бог с ней!..

– Сороки! – невозмутимо вставил Вася, подавая отцу шляпу, которую только что заботливо вычистил.

Невольно все рассмеялись, глядя на долговязого юношу.

По мягкой дороге, чуть-чуть подпрыгивая, плавно катилась коляска к усадьбе Смирновых. Надо было ехать верст с двадцать. В разговорах Вязниковы и не заметили, как прошло время и как припекало их солнце. Из-за пригорка наконец показался огромный тенистый сад и верхушка церкви. Затем открылась и самая усадьба – большой старинный помещичий каменный двухэтажный дом с возвышавшимся посредине куполом, на котором развевался флаг.

– Старинное дворянское гнездо!.. Так и веет от него стариной! Постройки-то какие! – промолвил Николай.

– Богат был отец покойного Смирнова. Первейший богач был у нас, но все промотал. Удивительно, как еще эти хоромины уцелели в общем крушении. Я помню старика, он приятель батюшки был. Свежо предание, а верится с трудом [9]9
  Свежо предание, а верится с трудом. – Из комедии А.С.Грибоедова «Горе от ума» (действие 2, явл. 2).


[Закрыть].

– Самодур?

– Людей травил собаками, а потом награждал их по-царски. У него одних собак было сотни три. Пиры задавал какие!..

– Теперь, я думаю, имение запущено?

– Совершенно. Заложено в банке и не дает никакого дохода или пустяки. Впрочем, Надежда Петровна думает поправить его. Посмотрим, что будет, как поправит…

– Богата она?

– Едва ли; кажется, пенсия одна после мужа, а впрочем, не знаю. Живет хорошо – увидишь!

Когда коляска приблизилась к усадьбе, то мерзость запустения обнаружилась во всей наготе своей. Хозяйственные постройки оказались развалившимися, без стекол, и глядели мрачно.

Громадный барский дом еще был в некотором порядке, но верхние окна были заколочены наглухо досками. Через широкие ворота высокой каменной, местами совсем развалившейся ограды, обнесенной вокруг всей усадьбы («тоже своего рода „великая стена“ [10]10
  «Великая стена» – крепостная стена огромной протяженности в Северном Китае, строительство которой начато в IV-III вв. до н.э.


[Закрыть], – подумал Николай), коляска въехала на полукруглый большой луг и по окаймленной ветлами аллее с шумом подкатила к громадному подъезду, который стерегли два больших льва с отломанными носами.

Из дверей вышел молодой лакей совсем петербургского фасона и на вопрос: «Дома?» – отвечал утвердительно, с петербургской выправкой, пропуская гостей в огромную переднюю:

– Дома-с, пожалуйте!

Затем он снял с них пальто и побежал доложить о гостях.

Вязниковы медленно проходили большую высокую залу, отделанную под мрамор, – «мрамор» совсем пожелтел, и многочисленные трещины извивались по нем неправильными линиями, – украшенную кариатидами [11]11
  Кариатиды – статуи, поддерживающие выступающую часть здания.


[Закрыть], с расписанным потолком, но от старости и пыли фрески представлялись мрачными пятнами с какими-то фантастическими фигурами вместо амуров. Ветхие, с истертой позолотой и обтрепанной, полинялой штофной материей [12]12
  Штофная материя – плотная шелковая или шерстяная ткань с тканым узором.


[Закрыть], стулья да рояль, стоявший в углу, составляли все убранство залы. От этой комнаты веяло пустыней и отдавало сыростью.

Николай чуть было не упал, попавши ногой в глубокую дыру на старом дубовом паркете.

– Эка старина! Хоть бы дыры зачинили! – проговорил Николай.

– А я, Коля, когда-то здесь отплясывал! – улыбнулся Иван Андреевич. – Тогда дыр не было!.. Это малая зала, а наверху большая есть, с театром. У покойного старика была труппа крепостных артистов… Теперь там, верно, крысы поселились. Верх заколочен! – прибавил старик.

Гостиная, куда вступили из залы Вязниковы, представляла совершенную противоположность. Точно они, переступивши порог, перенеслись из доброго старого времени в новое. На них так и пахнуло современной жизнью и обстановкой. Они были в уютной, видимо жилой гостиной, напоминавшей петербургские дачные гостиные средней руки, с светлыми кретоновыми портьерами [13]13
  Кретоновые портьеры – шторы из плотной, жесткой хлопчатобумажной ткани с набивным рисунком.


[Закрыть], занавесями, мягкой, новейшего фасона, свежей мебелью, обитой тою же материей, с цветами на растворенных окнах, трельяжем, несколькими недурными пейзажами по стенам, оклеенным светлыми обоями, с альбомами, кипсеками [14]14
  Кипсек – роскошно изданный альбом.


[Закрыть] и книгами в красивых переплетах, разбросанными на столах, перед диванами и диванчиками.

Едва Вязниковы сделали несколько шагов, как против них заколыхалась портьера и из-за нее торопливо вышла пожилая женщина, одетая очень хорошо и по моде, и, протягивая обе свои длинные, с красивыми ногтями, костлявые руки, на пальцах которых болтались кольца, произнесла приветливым голосом, улыбаясь всем своим лицом:

– Как я рада вас видеть, дорогой и уважаемый Иван Андреевич! Как рада!

Она с чувством пожала Ивану Андреевичу руки и продолжала:

– Нечего вам и представлять вашего сына. Я и так бы узнала.

Она протянула Николаю руку («Какая костлявая!» – подумал он) и заметила:

– Я с вами знакома, Николай Иванович, по вашей прекрасной статье. Еще недавно мы о ней говорили с Алексеем Алексеевичем. Вы, конечно, знаете Присухина? Он теперь гостит у нас. Ваша статья нам всем очень понравилась. Мы даже удивились, как она прошла. Мы так привыкли к затрудненьям, – пожала она плечами и горько усмехнулась. – Садитесь, пожалуйста. Иван Андреевич, сюда на диван. Как здоровье Марьи Степановны? Она такая домоседка – ваша Марья Степановна.

VIII

Николай разглядывал в это время хозяйку.

Это была высокая худощавая женщина, лет под пятьдесят, с продолговатым лицом, острым носом, тонкими губами и проницательным, умным взглядом маленьких черных глаз, которые почти не останавливались на месте. Она сразу производила впечатление умной, бойкой, характерной женщины, знающей толк в людях и умеющей обойтись с ними. «Тертая баба! – подумал про нее Николай. – И вовсе не так проста, как хочет казаться!»

Кто в Петербурге не видал или не слыхал о Надежде Петровне, пользовавшейся репутацией умной и либеральной женщины?! На благотворительных спектаклях, на лекциях, на литературных вечерах она бывала непременной распорядительницей, показывалась то там, то здесь, кого-нибудь устраивающая, о чем-нибудь суетящаяся, пожимающая руку то тому, то другому, всегда приветливая и любезная. Кажется, нет ни одного благотворительного общества, в котором она не была бы членом, а в двух она состоит председательницей. И везде она поспевала, везде пользовалась репутацией практичной женщины, умеющей все устроить, все уладить. Она поощряла женские высшие курсы, она с дочерьми всегда что-нибудь да устраивала; одним словом, как она говорила, всякий «либеральный почин» находил в ней горячую поклонницу. Она имела большой круг знакомства и преимущественно в интеллигентной среде. По четвергам у нее собиралось самое интеллигентное общество: профессора, известные адвокаты, известные прокуроры, известные председатели, известные литераторы; неизвестных у нее не было, а если и встречались, то они непременно готовились быть известными. Этот молодой человек писал какое-нибудь исследование, другой – собирался предпринять ученое путешествие в Гобийскую степь, третий – «изучал» специально тюремный вопрос, четвертый – творения Шекспира и т.п. Что она была женщина бесспорно умная, в этом не было ни малейшего сомнения, но каким образом она сделалась либеральной дамой и почему она именно сделалась либеральной, а не консервативной – этот вопрос задавали себе многие, знавшие Надежду Петровну еще в те времена, когда она женских курсов не поощряла, с известными людьми не была знакома, а, состоя в звании молодой губернаторши, отличалась совсем противоположными качествами и, как говорят злые языки, держала бразды правления так туго, что купцы и чиновники только вздыхали, особенно перед праздниками.

Дочь незначительного губернского чиновника, тогда красивая, стройная девушка, с прекрасными белокурыми волосами и зоркими черными глазками, Надежда Петровна сумела составить очень блестящую для нее партию и женила на себе – именно женила! – пожилого уже господина Смирнова, приехавшего из Петербурга по делам в С. и влюбившегося в молодую девушку. Правда, он было колебался сделать предложение, но Надежда Петровна сама вывела его из колебания, так что Смирнов и не успел одуматься, как уже сделался женихом и вслед за тем счастливым и покорным супругом молодой жены. Она не только прибрала в руки самого Смирнова, но благоразумно прибрала в руки и остатки его состояния, умерила широкую натуру мужа, – он в этом отношении походил на отца, – заставила его воспользоваться связями и серьезно заняться службой – до этого Смирнов где-то числился и бил баклуши. Супружество их было очень счастливо и обильно детьми. Молодая женщина выказала блистательные способности и как администратор, и как финансист. Она сберегла от продажи Васильевку, управляла губернией с достоинством и умом и продолжала заботиться о благополучии семейства с упорством и энергией характерной женщины. Когда подоспела крестьянская реформа, Надежда Петровна была несколько изумлена и числилась в числе недовольных. Тем временем мужа назначили сенатором, и Смирновы переехали в Петербург. Жили они скромно, дочери были в институтах. Несмотря на хлопоты Надежды Петровны, сенатор никакого высшего назначения не получил и в шестидесятых годах умер, оставив на руках вдовы двух сыновей: одного офицера, другого прокурора, и трех подрастающих барышень, а состояние хоть и порядочное, но далеко не обеспечивающее семью. Вот в это-то самое время Надежда Петровна и сделалась либеральной дамой. С свойственной ей проницательностью она поняла, что времена переменились, что со смертью мужа связи ее с аристократическими родными ее мужа должны были прекратиться, что она не в состоянии была тянуться за ними, не могла играть никакой роли в этом обществе и едва ли пристроит своих дочерей. Мало-помалу отстала она от этого общества, завязала знакомства в других кружках и благодаря природному уму и бойкости скоро приобрела репутацию умной и либеральной женщины, так что в Петербурге все знали Надежду Петровну. Она очень хорошо пристроила старшую дочь, выдав ее замуж за очень богатого старого сенатора, – он тоже не мог прийти в себя, как уже был объявлен женихом, – но других дочерей пристроить было труднее… Известные адвокаты и прокуроры, посещавшие гостиную Надежды Петровны, очень хорошо знали, что приданое у дочерей небольшое, и предложений не делали. Надежда Петровна ездила на воды, но и там женихи не давались, и бедная мать нередко приходила в отчаяние, глядя на своих дочерей, не умевших устроить своей жизни с таким же умом, как сама она и старшая ее дочь.

Состояние между тем расстроилось благодаря старшему сыну. Он наделал долгов, и надо было заложить имение. Осталась пенсия да кое-какие доходы с имения. И вот Надежда Петровна вместо вод приехала в Васильевку, пригласив к себе погостить нескольких известных холостых, обычных посетителей ее гостиной.

– В деревне так хорошо освежиться после Петербурга! – говорила она, не без основания рассчитывая, что деревенский простор даст и больший простор чувствам.

– Вы пробудете здесь все лето, Николай Иванович? – обратилась Надежда Петровна, успев в свою очередь внимательно оглядеть молодого человека и, по-видимому, очень довольная осмотром.

– Все лето.

– И отлично. Я рассчитываю на вас. Вы, верно, не откажете нам помочь в добром деле… устроить здесь на рациональных началах школу. Мы все принимаем участие, и я надеюсь…

Николай поклонился.

– Наш бедный народ совсем, совсем лишен света. Надо всем нам делать, что можно, как это ни трудно. Ах, Иван Андреевич, – обратилась она к Вязникову, – каково-то вам? Я слышала, как вы боретесь в земских собраниях. Нам всем надо сплотиться. К сожалению, мы страдаем разъединенностью, вот почему мы все так мало успеваем…

Надежда Петровна уже несколько раз беспокойно поглядывала на двери, и Николай заметил на лице ее промелькнувшую неприятную улыбку. Впрочем, лицо ее тотчас же просветлело, когда в гостиную вошла молодая барышня в кисейном платье, недурная собой, с неглупым, выразительным лицом.

Гости встали. Николай тотчас же был представлен.

– Вторая моя дочь, Ольга. Николай Иванович Вязников, автор той статьи… помнишь?

Ольга сказала, что очень хорошо помнит и что статья ей понравилась. Она пожала руки отцу и сыну и присела рядом с Николаем. У них завязался разговор. Ольга показалась Николаю очень неглупой и наметавшейся девушкой, но при этом ему бросилось в глаза, что она уже чересчур часто цитирует названия разных авторов.

Оказалось, что она теперь изучала Спенсера [15]15
  Спенсер, Герберт (1820-1903) – английский философ и социолог.


[Закрыть] и осенью готовилась в близком кружке прочесть реферат. Она говорила об этом, впрочем, просто, нисколько не рисуясь. «Почему она именно изучает Спенсера?» – подумал Николай и хотел было спросить, но ничего не спросил.

Вслед за тем в гостиную вошли еще две барышни, в сопровождении маленького, худощавого, с козлиной бородой, рыженького господина с серьезным лицом, выступавшего тоже серьезно и солидно. Он что-то объяснял двум барышням, которые, казалось, слушали его очень внимательно.

Николай опять встал и поклонился. «Сколько здесь барышень! – подумал он. – Неужто ж одна из них та самая красавица, о которой говорила Леночка?»

Одна из вошедших – брюнетка с короткими, подвитыми волосами, падавшими локонами на плечи, – очень походила на Ольгу, только была повыше ростом. Такая же недурненькая, брюнетка, с неглупым, симпатичным личиком, хорошими манерами, белыми сверкающими зубками и приветливым взглядом. Другая – блондинка, очевидно, была совсем иной породы. Белокурая, миловидная, пышная, с румянцем на нежной коже лица, с большими голубыми, красивыми, но глуповатыми глазами, она сразу напомнила Николаю богобоязненных, солидных, застенчивых барышень из приличных семейств русских немцев.

Брюнетка, как Николай решил про себя, едва только увидал ее, была младшая дочь Смирновой – Евгения, а блондинка – Анна Штейн, приятельница барышень Смирновых, приехавшая из Петербурга погостить в деревне. «Отец ее известный, честнейший и знающий финансист», – вставила Надежда Петровна, улучив минуту.

Что же касается рыжеватого молодого человека, то и он оказался известным молодым ученым г.Горлицыным, химиком, собирающимся вскоре занять профессорскую кафедру.

Господин Горлицын молча обменялся рукопожатиями с Вязниковыми и отошел тою же солидной, степенной походкой к барышням продолжать прерванную беседу. Он говорил тихо, не спеша, докторальным тоном, напоминающим тон заматорелого учителя, и обе барышни слушали его с большим вниманием. Вскоре, однако, Евгения подсела к Николаю, а г.Горлицын с Анной Штейн продолжал свою беседу уже в зале, откуда доносился тихий, авторитетный голос молодого ученого.

«Где ж, однако, настоящая красавица, старшая дочь?» – думал про себя Николай, которому, признаться, несколько надоело уже беседовать с барышнями, – Надежда Петровна в это время заговаривала старике, – хотя одна и изучала Спенсера, а другая, как оказалось, занималась с г.Горлицыным химией и находила, что это очень интересно и любопытно.

«На какого черта этой нужна химия, а другой нужен Спенсер? При чем тут химия?» – вертелось в голове Николая. Однако он должен был признать, что и Евгения, как и Ольга, была неглупая барышня, хотя и пожалел, что от занятий химией у нее были запачканы тонкие, аристократические ручки. Вообще обе сестры показались ему не особенно интересными и занимательными, хотя обе они и выказали себя с очень хорошей стороны. Обе были девушки с самыми либеральными взглядами, обе не без презрения относились к военным и предпочитали интеллигентных людей, обе, время от времени, слушали лекции, хотя и пожалели, что с ранних лет не получили систематического образования, обе следили за литературой, любили и жалели «бедную учащуюся молодежь» (в доме у них, однако ж, «учащаяся молодежь» не бывала). Обе могли, если бы понадобилось, толково объяснить несовершенство земских учреждений, и обе были знакомы с Тургеневым, Достоевским и многими другими, менее известными писателями.

А все же Николаю с ними было скучно. Ему приходилось раньше встречаться с такой же разновидностью. Он вспомнил, что встречал в петербургских кружках, в небогатых, но плодовитых дворянских семействах, такие же экземпляры либеральных барышень, которые, в ожидании замужества, бросались, разумеется без всякой подготовки, не только на химию или на изучение тюремного вопроса, но даже на высшую математику и от скуки ездили слушать сельскохозяйственные лекции, а потом, когда благополучный брак увенчивал их стремления, прекращая тревогу сердца, они благоразумно откладывали, конечно, химию в сторону и делались добрыми супругами, главным образом интересующимися производительностью благоверных супругов в приобретении материальных средств. «Химия» тогда оставалась приятным воспоминанием девической жизни и служила иногда разве подспорьем для оживления какого-нибудь скучного журфикса [16]16
  Журфикс – день недели в каком-нибудь доме, предназначенный для приема гостей (фр.).


[Закрыть].

Николай посмотрел на отца и скрыл улыбку. По унылому, осовевшему лицу его он заметил, что хозяйка совсем завладела стариком. Иван Андреевич посмотрел на часы, переглянулся с сыном и хотел было подниматься, как в гостиную вошла молодая женщина с ярко-золотистыми, рыжими волосами, приостановилась, слегка прищуривая глаза с выражением не то скуки, не то недоумения, и приблизилась к обществу.

Николай взглянул на нее и как бы замер от удивления.

Что-то ослепительно свежее, белое, красивое и изящное осветило внезапно комнату.

– Красавица! – шепнул он, поднимаясь с кресла и низко кланяясь рыжеволосой молодой женщине, которая приветливо здоровалась с Вязниковым-отцом.