Текст книги "Два брата"

ЧАСТЬ ВТОРАЯ

I

Ясный, морозный январский день потухал. Зимние сумерки окутывали Петербург серо-туманной дымкой. На улицах зажигали фонари, и ярко осветились магазины и рестораны. Невский и Большая Морская, где только что кишела публика, начинали пустеть. Фланеры и кокотки попадались реже. Взмыленные рысаки, взбивая копытами снежную пыль, развозили катавшийся люд по домам; толстые, краснолицые кучера, с обледеневшими бородами, обгоняя извозчиков, покрикивали зычными голосами на зазевавшихся пешеходов. На малолюдных улицах они сдавали вожжи, и кони мчались стрелой. Только легкий, скрипящий шум на улице, когда пролетали парные сани и быстро скрывались в дали сумерек. Вагоны конно-железных дорог [51]51
  Конно-железные дороги (конки) – рельсовые дороги на конной тяге, первые опыты которых проводились в Петербурге еще в январе 1837 года.


[Закрыть] были битком набиты проголодавшимися чиновниками и служащими, возвращавшимися со службы к своим пенатам: у гостиного двора, у Адмиралтейской площади толпилась публика в ожидании прихода конки; места занимались чуть не с бою. Иззябшие извозчики, с ледяными сосульками в бороде и усах, усиленно предлагали пешеходам «прокатить за двугривенный», указывая движением руки на своих вздрагивавших, покрытых инеем, «американских шведок». Начинался обычный отлив от центров к окраинам. Департаменты, правления, конторы опустели. Петербург торопился обедать.

В этот самый час по Фурштадтской улице, направляясь к Таврическому саду, шел Вася. Мороз был порядочный, а между тем костюм нашего юноши совсем не соответствовал сезону: на нем было осеннее пальтецо да плед, которые едва ли предохраняли от холода его тщедушное тело. Хотя мороз и пробирал молодого человека, заставляя его время от времени вынимать из карманов руки и потирать нос и щеки, но, казалось, Вася не очень смущался холодом, так как не особенно торопился, а шел обычной своей походкой, опустив голову и, по-видимому, погруженный в такие приятные размышления, которые заставляли его забывать, что на дворе мороз свыше восемнадцати градусов по Реомюру [52]52
  …свыше восемнадцати градусов по Реомюру… – Температурная шкала Р.А.Реомюра (1683-1757) была предложена в 1730 году. Один ее градус равен 1/25 градуса по шкале Цельсия.


[Закрыть].

Дойдя почти до конца улицы, он вошел в ворота большого дома, прошел двор, поднялся по темной лестнице на самый верх и тихо позвонил у дверей. Очутившись в теплой прихожей, освещенной лампочкой, Вася почувствовал всю прелесть тепла, охватившего разом его иззябшее тело после совершенного путешествия с Царскосельского проспекта к Таврическому саду.

Он приветствовал старую женщину, отворившую ему двери, и осведомился, дома ли Елена Ивановна.

– Это вы, Василий Иванович? Сразу-то я вас и не признала! Быть вам богатым! – проговорила квартирная хозяйка, добродушная на вид женщина лет за пятьдесят, у которой Леночка нанимала комнату со столом. – Барышня наша еще не вернулась.

– Не вернулась? – протянул Вася.

– Должна скоро быть. Обождите. Небось, иззябли?

– Да, мороз, кажется, порядочный! – проговорил Вася.

– Ступайте-ка в комнату, обогрейтесь. Самоварчик, что ли, приказать поставить? Сейчас Мавра вернется.

– Благодарю вас, Пелагея Петровна. Я уж заодно, когда Елена Ивановна будет пить.

– Ну, как знаете. А то бы выпили?

– Нет. Верно, Елена Ивановна сейчас придет.

– Надо ей давно бы быть. Разве куда зашла?

Вася вошел в Леночкину комнату и присел на диван у стола, на котором был накрыт прибор и горела лампа, освещая мягким, ровным светом крайне скромную обстановку жилища молодой студентки. Комната была крошечная. Постель с подушками и одеялом, сиявшими белизной, кисейные занавески, комод с туалетным зеркалом, этажерка с двумя десятками книг, кожаный диван, стол и два стула составляли все ее убранство, но в этой маленькой келейке было необыкновенно уютно, светло и опрятно. Сразу чувствовалось присутствие умелой женской руки и веяло домовитостью и любовью к порядку.

Вася взял со стола книгу и стал было читать, но ему не читалось. Он отложил книгу и восторженным взглядом обвел эту хорошо знакомую ему комнату; мысли его обратились к Леночке, и он думал о ней с любовью, глубоко спрятанной в его любящей душе. Чувство, которое давно уже питал юноша к молодой девушке, было горячее, бескорыстное юношеское чувство привязанности. Он любил Леночку, как нежный брат и преданный друг. Никакие другие побуждения не смущали его привязанности, и Вася счел бы великим святотатством, если бы было иначе. Целомудренный и стыдливый, он возбуждал не раз насмешки Николая и не любил, когда Николай подсмеивался над его исключительными мнениями по этому предмету.

Привязанность Васи к Леночке была совершенно невинная. Он считал Леночку святой девушкой, желал ей счастия, печалился, когда замечал, что она озабочена или грустна, и радовался, видя ее счастливою и довольною. Он делал ей всякие услуги: доставал билеты в театр, переписывал лекции, помогал заниматься математикой, доставал книги, – словом, обнаруживал самую нежную заботливость.

Доверчивый и простодушный, Вася, разумеется, и не подозревал о любви Леночки к брату, тем более что молодые люди тщательно ее скрывали; близость их он объяснял товарищеской дружбой, чуть-чуть завидовал брату, досадовал на него, когда замечал, что брат обращается с Леночкой с некоторой фамильярностью, и иногда думал, что для Лаврентьева еще не все потеряно, и если он подождет, когда Леночка окончит курс, то она выйдет за него замуж, и они заживут отлично.

Сам Вася усердно работал и много читал. Жил он отдельно от брата, – ему надо было ходить на лекции и нанять комнату поближе к технологическому институту, а Николай не хотел жить в той стороне, – скромной комнатке, с чисто спартанской простотой. Да ему и не было надобности в другой жизни; он не ломал себя, а скромные привычки являлись сами собой. Он жил отшельником, водил знакомство с несколькими товарищами, бывшими ему по душе, и переписывался с отцом. Переписка эта была очень интересна; читатели познакомятся с нею в своем месте. Теперь можно только заметить, что Иван Андреевич не всегда давал читать эти письма Марье Степановне и каждый раз после получения письма в раздумье ходил печальный по кабинету.

В последнее время Вася стал замечать перемену в молодой девушке. Первые месяцы по приезде в Петербург Леночка была такая счастливая, какою Вася ее никогда не видал; в последние же две недели с ней что-то сделалось. Она была как-то озабочена, раздражительна и грустна. Раз или два он заставал ее в слезах, но у него недоставало духа спросить о причине; он даже делал вид, что не замечает слез, и обыкновенно старался чем-нибудь развлечь Леночку. Она ничего ему не говорила. Однажды только заметила:

– Если случится, услышите, Вася, об уроках, достаньте мне.

Нечего и говорить, что Вася принялся деятельно хлопотать, но хлопоты его были безуспешны. Он сообщил об этом Леночке и, между прочим, заметил:

– Видите ли, Елена Ивановна, пока вы не сыскали уроков, я бы просил вас… У меня есть лишние деньги, они мне вовсе не нужны, право не нужны… Так вы уж не обидьте меня, возьмите по-товарищески…

– Спасибо, Вася! Благодарю вас, но теперь мне деньги не нужны. Вы, я знаю, последнее свое готовы считать лишним! – улыбнулась она.

– Как не нужны? К чему же тогда вы уроков ищете?

– Я всякой работы ищу… Не сейчас… но впоследствии она мне очень нужна.

– Очень нужна? – недоумевал Вася.

– Не спрашивайте… У меня есть один план. Когда-нибудь после узнаете! – как-то грустно и тихо прибавила Леночка.

Вася более не спрашивал и ушел домой, недоумевая, в чем дело, какой такой у Леночки план. Он снова стал хлопотать об уроках, сделал в газетах объявления, но успеха никакого не было. Но вчера один из товарищей сообщил ему, что можно получить место корректорши. Вася спешил сообщить эту новость Леночке.

Через полчаса раздался звонок, и в комнату вошла Леночка, иззябшая, румяная.

– Здравствуйте, Вася!.. – проговорила она, пожимая руку Васе. – Что вас давно не видать?.. Здоровы?

– Что мне делается! Я здоров! – отвечал Вася.

– Холодно сегодня как! – продолжала Леночка, снимая шубку и меховую шапочку и поправляя перед зеркалом волосы. – Я на Васильевском острове была…

– Пешком ходили?

– А то как же?

– Далеко!..

– Не близко!.. Николая Ивановича видели?

– Нет, не видал. Трудно его застать.

– Это что еще значит?.. Как трудно?

– Дома никогда нет.

– Зачем же ему дома сидеть?

– Я не к тому. Я просто говорю: трудно застать. Два раза был и не заставал.

– А вы бы пораньше сходили!

– Он ведь спит до двенадцати часов.

– Уж и до двенадцати?

– Поздно, верно, ложится.

– Верно, по ночам работает!

– Уж я не знаю!.. – промолвил Вася.

– А что, не слышали, его статья… принята? Разумеется, принята?

– Не знаю!

– Как это, Вася, вы ничего не знаете! – с раздражением заметила Леночка. – Хорош брат!

– Я, право, не виноват. Я на неделе четыре раза у него был и не мог застать… Если хотите, я завтра пойду, пропущу лекцию…

– Кто вас посылает!.. Экий вы какой смешной, Вася! – вспыхнула Леночка и отвернулась, воспользовавшись приходом кухарки, которая принесла на подносе тарелку щей и кусок зажаренной говядины.

– Хотите есть, Вася?

– Нет, я обедал.

– Не церемоньтесь. Я всего не съем.

– Я не церемонюсь.

– Ну как знаете.

Леночка принялась обедать. Вася молча посматривал на нее. Сегодня Леночка показалась ему особенно возбужденной и раздражительной.

– А у вас Коля давно был?

– Давно!.. Неделю тому назад. Он, верно, бедный, в хлопотах. Все у него неудачи!

Более чуткое ухо подслушало бы в этих словах не одно только товарищеское участие. Слова ее звучали тревогой любящего сердца.

– Хлопоты – хлопотами, а мог бы найти время зайти к вам! – проговорил Вася. – Я ему скажу завтра, чтобы он зашел…

– Кто вас просит? Прошу вас, не говорите!.. – резко оборвала Леночка.

Вася сконфуженно взглянул на Леночку и, минуту спустя, добродушно проговорил:

– Вы, Елена Ивановна, не в духе сегодня.

– Нездоровится…

– То-то… вы бы сказали. Я, может быть, мешаю?.. Я уйду… я только на минуточку, хотел сказать вам, что есть место корректорши.

Леночке стало стыдно. Она ласково взглянула на Васю и с чувством сказала:

– Вы простите меня, не сердитесь… Вот вы какой добрый, а я…

– Только место это не очень-то подходящее! – продолжал Вася, чувствуя, как радостно бьется его сердце от ласкового слова Леночки. – Глаза можно испортить!..

– Благодарю вас, Вася… Очень благодарю вас… Теперь мне не надо этой работы… Я сегодня уроки получила… Спасибо Александру Михайловичу, он рекомендовал.

– Вот это лучше! – обрадовался Вася. – У кого?

– У одного купца на Васильевском острове… Каждый день два урока маленькой девочке и за это тридцать пять рублей в месяц… Заниматься от пяти до семи часов вечера…

– Молодец доктор! – весело воскликнул Вася. – Вы знаете, он товарищ Григория Николаевича, – прибавил Вася.

При имени Лаврентьева по лицу Леночки пробежала тень.

– Знаю; я о нем давно слышала… Григорий Николаевич его Жучком зовет.

– Он и впрямь на жука похож. Такой черный весь.

Леночка то и дело посматривала на часы и несколько раз выходила из комнаты под предлогом поторопить Мавру с самоваром, но на самом деле она ходила не к Мавре, а подбегала к дверям и прислушивалась, не раздадутся ли по лестнице знакомые шаги Николая. Но на лестнице было тихо; и Леночка, взволнованная, возвращалась в комнату.

– Куда ж вы, Вася? Подождите, напьемся чаю. Сейчас самовар подадут! – остановила Леночка Васю, собиравшегося было уходить. – Еще рано… восемь часов!

– Да вы, быть может, собираетесь куда? Все на часы смотрите!

– На часы?.. Я поджидаю одну товарку… Обещала прийти, да, видно, не придет! – прошептала Леночка.

Подали самовар. Вася молча отхлебывал чай. Он пробовал было начать разговор, но разговор не клеился. Леночка рассеянно слушала его и поминутно взглядывала на часы. Наконец она промолвила упавшим голосом:

– Девять часов. Она, верно, не придет!

– Сходить за ней? – вызвался Вася. – Я скоро.

– Нет, Вася, не надо… Расскажите-ка лучше что-нибудь…

– Не умею я рассказывать, Елена Ивановна!.. – заметил Вася. – Мало ли что бродит в голове, всего не расскажешь… Да и неинтересно… Мало ли какие у кого мысли, да если они мыслями останутся, что толку-то?.. Это я так… вот сейчас о брате вспомнил… Он вот умеет говорить и писать умеет… да вот жаль только, ум у него как-то особенно устроен.

– Как это особенно?

– Так – особенно. Мы с ним часто спорим… Только напрасно… Каждый остается при своем… Только он сердится…

– Будто сердится?

– Ей-богу, сердится… Он стал какой-то раздражительный.

– Поневоле станешь… Он ведь не то, что мы с вами… Он талантливый человек… ему нужна деятельность широкая, свободная, а вместо этого одни неудачи…

– Неудачи? Какие это неудачи? Коля уж очень торопится… Непостоянный он какой-то, а главное – очень уж любит широко жить… Отец дал шестьсот рублей – деньги немалые, а где они? Коля не может себя стеснить, а это большая беда… А впрочем, он умный человек и, верно, придет к тому, что все это суета одна…

– Ну, уж вы, Вася, опять с вашей философией.

– Так я не буду… Я ведь с своей точки зрения.

– Да и не вы одни… Вот тоже и доктор совсем несправедливо нападает на Николая Ивановича… Называет его самонадеянным, заносчивым, воображающим о себе бог знает что. Это все неправда… Надо знать хорошо человека, чтобы судить о нем… Я горячо спорила с доктором.

– Коля не заносчив – это вздор, а что он… как бы сказать?.. легко иногда относится к людям, это в нем есть… Это у него как-то без намерения выходит.

– И это неправда… Он просто давит других своим умом и талантом.

– Так не дави… Зачем давить другого?..

– Это невольно…

Леночка проговорила целый дифирамб Николаю, не замечая, какой горячностью звучали ее слова. Вася слушал молодую девушку и находил, что она очень уж захваливала брата. Он сам очень любил брата и смотрел на его недостатки снисходительно, но все-таки не идеализировал этих недостатков так, как Леночка.

В разговоре о Николае Леночка оживилась и не заметила, как пролетело время. Когда она взглянула на часы, было одиннадцать часов.

– Засиделся я у вас! – проговорил Вася, прощаясь.

– Смотрите, не зовите вашего брата… Нечего его беспокоить! Ему не до посещений! – еще раз напомнила Леночка, провожая Васю. – Это что значит? – вдруг воскликнула Леночка.

– Что такое?

– Где ваше меховое пальто? – допрашивала Леночка, заметив, как Вася тщательно укутывался в плед. – С вашим здоровьем да в эдакий мороз в одном пледе! И я еще обещала Марье Степановне за вами смотреть! Где ваше пальто? Верно, кому-нибудь отдали?

– Товарищ один больной… Ему нужней!..

– А вы здоровый что ли?

– Я – ничего, слава богу. Да вы не сердитесь, Елена Ивановна… Он на время взял…

– Ах вы, Вася, Вася, добрая вы душа! – воскликнула Леночка. – Однако так я вас не пущу. Возьмите еще мой платок. Без разговоров! Постойте, я вас сама одену.

И Леночка принесла из комнаты большой теплый платок и заботливо укутала Васю, несмотря на его протесты.

Оставшись одна, Леночка не могла долее сдерживать своего горя. Слезы невольно полились из глаз, и рыдания вырвались из ее груди.

– Он не любит меня! – беззвучно шептали ее губы. – Нет, нет, не может быть, это было бы ужасно!

Одна мысль об этом приводила в отчаяние молодую девушку, недавно почувствовавшую, что она будет матерью.

Она скрывала это от Николая. Ей было почему-то стыдно сказать ему. Она все откладывала, ждала, когда выяснятся их отношения, но он молчал, молчала и она, переживая тяжелые дни…

На днях она написала ему два письма, звала его – и никакого ответа!..

Она припомнила теперь последнее время, и ей казалось, что Николай ее разлюбил. Он реже у нее бывал, не так говорил с ней, не так глядел. Все казалось ей не так, как было прежде.

– Он не любит меня! – опять прошептала Леночка. – Не любит!

Вася шел домой, погруженный в мысли о Леночке. Он недоумевал, что такое с ней случилось. Что за причина ее грусти и нервности? Почему она так резко остановила Васю, когда он хотел позвать брата, о котором между тем она говорила с необыкновенным чувством и оживлением? Вася никогда не слыхал, чтобы она о ком-нибудь так говорила, как говорила о Николае. Голос ее звучал особенной нежностью, глаза загорались блеском.

В первый раз мысль о том, что Леночка любит Николая, закралась в душу юноши и глубоко засела там. Он стал припоминать разные мелочи, характеризующие отношения между братом и Леночкой, и теперь эти отношения как бы являлись перед ним в ином свете. Припоминались ему различные факты, которые тогда он пропускал без внимания, а теперь они имели в глазах его особенное значение. Почему Леночка отказала Лаврентьеву? С каких пор она стала особенно часто ходить в Витино? Приезд Николая как раз совпадал, по мнению Васи, с резкой переменой, происшедшей в Леночке. Затем он припомнил внезапный отказ Лаврентьеву, решение Леночки ехать в Петербург, затем сближение ее с братом, чтения вдвоем, беседы и прогулки, – все это подтверждало подозрения юноши.

«Леночка любит брата!» – подумал юноша и в то же время не хотел и допустить мысли, что Николай виноват хоть сколько-нибудь в том, что свадьба Леночки расстроилась, и Лаврентьеву причинено несчастье.

«Это было бы очень нехорошо! – решил Вася. – Коля не способен на такой поступок!»

А между тем именно мысли о виновности брата гнездились в его голове. Он припоминал его отзывы о Лаврентьеве, о том, что Леночка ему не пара. «Уж не говорил ли брат того же и Леночке? Не смутил ли он ее, обворожив своими увлекательными речами?»

– Я клевещу на брата! – обвинял себя Вася. – Он не мог ей этого говорить!

Тем не менее Вася теперь почти не сомневался, что Леночка любит Николая, и очень сокрушался за Леночку, так как был уверен, что Николай совсем не любит Леночку; по крайней мере не так привязан, как следовало бы, по мнению Васи. Он и держит себя с ней совсем не так и говорит о ней не так, как Лаврентьев. Тот так любил ее!

Но если он не любит ее, так зачем же он не скажет ей? Зачем он ходит к Леночке? К чему до последнего времени он каждый день бывал у нее, ездил с ней в театр, гулял с ней вдвоем? Разве он не видит, что Леночка увлечена им? А если видит и все-таки ходит, продолжая увлекать?

Все эти мысли угнетали Васю, и, вернувшись домой, он долго еще не мог заснуть, раздумывая об отношениях брата к Леночке. Само собой, что Васе и в голову не приходило, чтобы брат мог воспользоваться привязанностью доверчивой, любящей девушки. На это способны только подлецы!

Он припомнил разговоры Николая о женщинах; легкость, с которой иногда брат говорил при нем о них, откровенность, с которой он оценивал внешние достоинства, нередко возмущали непорочного юношу. В своей юношески строгой исключительности Вася недоумевал, как брат его, человек честный и порядочный, мог так относиться к женщине. Когда Вася однажды заметил, что говорить так – значит профанировать высокоидеальное чувство любви, то Николай весело рассмеялся, назвал брата «Иосифом прекрасным» [53]53
  «Иосиф прекрасный». – Иосиф Прекрасный – имя библейского юноши, который был продан братьями в рабство в Египет, где при дворе фараона его тщетно пыталась соблазнить жена царедворца Потифара (Пентефрия). Имя его стало синонимом целомудрия.


[Закрыть] и заметил, что когда он будет постарше, то заговорит иначе. Все это как нарочно припоминалось именно теперь, и Васе почему-то бесконечно было жаль Леночку.

II

В тот самый вечер, когда Леночка напрасно ожидала Вязникова, Николай наконец собрался побывать у Смирновых. По приезде в Петербург он сделал им визит и был принят радушно. Надежда Петровна с участием расспрашивала молодого человека, как он устроился, порадовалась, что он поступил помощником к такому безукоризненному человеку и талантливому адвокату, как Лев Васильевич Пряжнецов, который большой ее приятель («Вы помните его речь по делу ограбления почты? Вы помните? Не правда ли, прелестная речь?»); осведомилась, не пишет ли Николай Иванович новой статьи, и, получив утвердительный ответ, дружески посоветовала отдать ее не в «Русскую летопись» [54]54
  «Русская летопись» – название еженедельной газеты, издававшейся в Москве М.Щепкиным в 1870-1871 гг.


[Закрыть], а непременно в «Указатель прогресса» [55]55
  «Указатель прогресса». – Такого печатного органа в России не было. Станюкович объединяет под этим иронически-буквальным названием черты многих органов либеральной журналистики.


[Закрыть], редактор которого, «милейший Александр Александрович, высоко держит либеральное знамя» и один из ее добрых друзей. По мнению Надежды Петровны, статья, помещенная в «Указателе прогресса», скорей обратит внимание; затем Надежда Петровна выразила надежду, что молодой человек не откажется быть членом «общества вспомоществования истинно бедным людям», вручила ему устав и несколько отчетов, так что Николай принужден был вынуть из бумажника десять рублей и отдать их почтенной благотворительнице. Прощаясь, Надежда Петровна любезно пригласила бывать у них непременно по четвергам и вообще не забывать их.

– Вы встретите у нас, – промолвила Надежда Петровна, – небольшой, но избранный и тесный кружок. Для вашего спокойствия прибавлю, – улыбнулась Надежда Петровна, – что консервативный элемент отсутствует на наших четвергах!

Молодому человеку оставалось только поблагодарить за честь быть в числе избранных, что он и сделал с должной любезностью; однако, очутившись на лестнице, он ругнул Надежду Петровну за то, что она так ловко лишила его десяти рублей и сделала членом «общества вспомоществования истинно бедным людям», на что он никак не рассчитывал, отправляясь с визитом.

В исходе десятого часа Николай подъехал к большому, красивому дому в одной из улиц, прилегающих к Литейной. Отдав пальто и калоши швейцару, он оправился перед зеркалом, взбил чуть-чуть волосы, отчего они стали еще кудрявее, что к нему шло, и по широкой лестнице, устланной красным ковром, с тощими пальмами на площадках поднялся в третий этаж.

Хотя Николай и несколько свысока относился к Смирновым, считая их «жидкими либералами», и заранее осмеивал их журфиксы (он вспомнил, как смеялась над ними Нина Сергеевна), тем не менее наш молодой человек испытывал некоторое волнение, когда остановился у дверей с блестящей дощечкой, на которой была выгравирована изящной вязью фамилия Смирновой. Волнение это не были следствием робости, – нет, это было волнение самолюбия.

Мысли о том, как на него посмотрят, как к нему отнесутся, как он войдет, не оставляли его. У Смирновых, он знал, собирались все более или менее «известные» люди, и он, «неизвестный» молодой человек, мечтавший об известности и уже заранее настроивший себя на насмешливо-враждебный тон, теперь вдруг почувствовал такую малодушную робость, что даже не прочь был уехать домой.

Сознание, что он оробел, именно оробел самым постыдным образом, взбесило нашего молодого человека.

– Фу ты, какая мерзость! – проговорил он и придавил пуговку электрического звонка так решительно, что в прихожей раздался звонок совсем уж неприличный, напоминавший звонки почтальона.

Красивый, необыкновенно представительный лакей во фраке и белом галстуке, с выхоленными бакенбардами, сделавшими бы честь любому камер-юнкеру, отворил поспешно двери и, доложив, что барыня у себя и принимает, пропустил Николая в гостиную. В ярко освещенной, роскошно убранной большой гостиной не было никого; из соседней комнаты раздавался оживленный разговор.

Приподняв свою красиво посаженную голову, Николай прошел в столовую, приостановился на пороге, слегка прищуривая глаза, и, отыскав хозяйку, направился к ней.

– Наконец-то! – любезно приветствовала Николая Надежда Петровна, находя, что Николай и наружностью, и манерами, и безукоризненным костюмом не только не шокировал ее респектабельных чувств, но даже был совсем не лишним украшением ее журфиксов в качестве представительного молодого человека, хотя еще не «известного», но подающего большие надежды.

– Где это вы пропадали, молодой человек? Так-то вы держите слово? Как здоровье ваших? Иван Андреевич не собирается сюда?

И, не дожидаясь ответа на свои вопросы, Надежда Петровна громко произнесла, обращаясь ко всему обществу:

– Николай Иванович Вязников!

Николай сделал общий поклон, а Надежда Петровна между тем назвала по имени несколько более или менее известных фамилий, преимущественно из судебного мира. Впрочем, были и такие фамилии, которые Николай слышал в первый раз.

– С Алексеем Алексеевичем и с мосье Горлицыным вы ведь знакомы.

– Как же, как же! Еще спорили в деревне! – снисходительно проговорил Присухин, протягивая свою мягкую пухлую руку.

Обменявшись рукопожатиями с барышнями и господином Горлицыным, Николай сел на свободное место, очутившись между незнакомыми лицами. С одной стороны сидел худой, совсем худой господин с длинными волосами, с другой – некрасивая полная дама не первой молодости, в светлом платье с большим вырезом, открывавшим более, чем следовало бы в интересах дамы, рыхлую, жирную шею сомнительной свежести.

Прерванный на минуту разговор возобновился, и Николай мог свободно разглядывать общество, сидевшее за столом.

В средине сидела хозяйка, в черном шелковом платье, безукоризненно сшитом, приветливая, веселая и улыбающаяся. Она внимательно слушала свою соседку, прехорошенькую блондинку, с тонкими чертами лица, щебетавшую приятным голоском о необходимости поторопиться устройством благотворительного базара, чтобы опередить другой дамский кружок, – и в то же время зорко следила, есть ли у всех чай, и, если замечала у кого-нибудь пустой стакан, значительно взглядывала на скромную даму, сидевшую за самоваром на конце стола. Хорошенькая блондинка была вице-председательницей «общества вспомоществования истинно бедным людям», председательницей кружка, призревающего пять прелестных малюток, и женой симпатичного, круглолицего, румяного брюнета, даровитого петербургского профессора, сидевшего напротив. Он то и дело смеялся веселым, заразительным смехом, беседуя с Присухиным и другим солидным господином, известным юристом и членом магистратуры – Анохиным. Около барышень тихо ораторствовал молодой ученый г.Горлицын. На этот раз он объяснял не Спенсера, а Шекспира, и внимательно взглядывал на рыжеватого господина, сидевшего подле, когда тот прерывал плавную, докторальную речь молодого ученого разными замечаниями. Маленький, худенький, чистенький господин с светло-рыжими вьющимися волосами, нервный и вертлявый, с необыкновенно юркими, бегающими во все стороны карими глазками, показался знакомым Николаю. Он припомнил, что встречал его в какой-то редакции. Это был господин Пастухов, педагог, археолог, сотрудник газет, ученый дилетант, чиновник, секретарь в многих ученых обществах и вообще бойкий молодой человек, умевший втираться всюду и пользовавшийся, как слышал Николай, покровительством какого-то сановника, которому молодой человек помогал составлять научное исследование о древнерусской посуде.

Невдалеке от Николая сидели два литератора – один очень скромный и молчаливый, другой, напротив, как показалось Николаю, не обладавший большой скромностью. Скромный литератор, с едва заметной улыбкой, скользившей на нервном, умном лице, слушал своего соседа, высокого, плотного, белокурого господина с мясистыми губами, который громко, очевидно желая обратить общее внимание, высказывал необыкновенно либеральные взгляды по поводу современного положения дел. Он волновался, кипятился, говорил необыкновенно развязно и произвел на Николая отвратительное впечатление. В его речах слышалась фальшивая нота. Он точно старался подчеркнуть свой отчаянный либерализм, словно боясь, что ему не поверят. И ему в самом деле как-то не верили.

Толстая некрасивая дама, соседка Вязникова, млела от восторга и сильно затянутого корсета, слушая нескромного литератора, и подавала ему реплики.

Литератор, однако, не вызвал общего внимания. Худой господин с длинными волосами сидел молча, не вмешиваясь в разговор. Раз или два он поднял большие, темные, ленивые глаза на волнующегося литератора и снова опустил их. По-видимому, его не занимали разговоры, происходившие в столовой. Он обводил равнодушным взглядом общество и то и дело посматривал на двери.

«Верно, улизнуть хочет!» – подумал Вязников, недоумевая, к какому разряду отнести этого барина. По виду он походил не то на художника, не то на артиста.

– Скажите, пожалуйста, кто этот белокурый господин? – спросил тихо Николай своего соседа.

– Браиловский.

– Сотрудник «Почты» [56]56
  «Почта» – возможно этим названием Станюкович намекал на официальный орган Министерства внутренних дел – газету «Северная почта» (1862-1868), целью которой была защита и пропаганда правительственной программы, а также борьба с оппозиционной прессой.


[Закрыть]?

– А не знаю… Знаю, что литератор и большой болтун!

– А другой, рядом с ним?

– Негожев…

– Негожев! – повторил Вязников и взглянул еще раз на скромного господина в очках, с жиденькой бородкой, рассказы которого отличались недюжинным талантом.

Разговоры то стихали, то становились громче. Дух благовоспитанного недовольства носился в столовой. Все так или иначе осуждали современные порядки, но не было одушевления, не было задевающей жилки; все было в меру умно, либерально и неинтересно. Чувствовалась какая-то вялость, что-то не глубоко прочувствованное во всех этих порицаниях. Все точно говорили потому, что нельзя же на журфиксе молчать. И только когда разговор принимал характер сплетни, лица оживлялись, речь становилась живей, внимание напряженнее.

Надежда Петровна отлично исполняла обязанности хозяйки. Она старалась всех втянуть в разговор, несколько раз обращалась с вопросами к Негожеву, но тот отвечал коротко и в разговоры не вмешивался, а более слушал. Худой господин тоже молчал и, видимо, скучал.

Разговоры замерли, когда общим вниманием овладел Алексей Алексеевич, начав рассказывать о предстоящем знаменитом процессе. Дело шло о подложном духовном завещании в три миллиона рублей, в составлении которого обвинялось лицо, принадлежавшее к высшему кругу.

Он мастерски рассказал пикантные и романические подробности этого дела, еще неизвестные из газет, и порадовался, что процесс наконец будет.

– Дело это чуть было не замяли!.. – прибавил он, рассказав, как случилось, что его не замяли.

По этому поводу Присухин высказал несколько общих соображений. Он говорил с обычным мастерством и, разумеется, достаточно либерально. Общие соображения дали ему случай пожурчать несколько минут, очаровывая слушателей. Хотя все то, что он говорил, не поражало ни глубиной мысли, ни новизной, но талантливость изложения и блестящая форма его речи заставляли слушать Присухина. Все молчали. Только нескромный литератор, улучив минуту паузы, хотел было высказать, в свою очередь, несколько еще более либеральных взглядов, но это ему не удалось, так как Алексей Алексеевич, не любивший, чтобы его прерывали, очень ловко перебил литератора и продолжал говорить, пока не дошел до настоятельной необходимости реформ, после чего скромно опустил масленые глазки в пустой стакан.

Надежда Петровна воспользовалась наступившим затишьем и пригласила гостей в другие комнаты. Все поднялись с мест и перешли в гостиную и кабинет Надежды Петровны – изящное гнездышко, освещенное мягким светом голубого фонаря. Все разбились по группам; около Присухина образовался кружок; он рассказывал какой-то анекдот при общем хохоте: рыженький господин хохотал более всех. Нескромный литератор нашел жертву в полной барыне и оживленно ей объяснял, как трудно высказаться.

Николай заметил, что Негожев уже скрылся, а худой господин, его сосед за столом, отыскивал шляпу.