Текст книги "Два брата"

XI

Прежде, чем продолжать наше повествование, необходимо рассказать читателю о встрече Лаврентьева с Николаем, которая так беспокоила бедную Леночку.

В это утро наш молодой человек не заставил будить себя несколько раз. Как только Степанида постучала в дверь и объявила, что восемь часов, Николай вскочил с постели и стал одеваться с нервной поспешностью человека, боящегося опоздать. Эту ночь, против обыкновения, он спал скверно: с вечера долго не мог заснуть и часто просыпался, нервы его были возбуждены ожиданием встречи с Лаврентьевым. Хотя накануне он и казался веселым, стараясь уверить и Леночку и себя самого, что свидание с Григорием Николаевичем нисколько его не тревожит, но именно оно-то и тревожило Николая своей неизвестностью. Он вполне был уверен, что вчера к нему заходил Лаврентьев, и не сомневался, что он непременно придет и сегодня, и придет, казалось ему, не как добрый знакомый, а иначе.

Николай тщательно повязывал галстух перед зеркалом, и в это время различные предположения лезли в голову по поводу ожидаемой встречи. Он ждал ее, заранее настраивая себя на враждебный тон к этому «дикому человеку», который прежде ему даже нравился. Николай догадывался, что «дикий человек» все еще любит Леночку («И охота мне было расстроить свадьбу!»), как может любить эта «дикая натура», и под влиянием страсти готов, пожалуй, выкинуть какую-нибудь грубую выходку.

При одной мысли об этом кровь приливала к сердцу возбужденного молодого человека; глаза зажигались огоньком, нервно сжимался кулак… он закипал гневом от воображаемой обиды. Что-то стихийно-безобразное казалось ему теперь в натуре Лаврентьева; он вздрагивал от негодования и напряженно прислушивался, не раздастся ли звонок.

Напрасно он старался быть спокойным и не думать о Лаврентьеве. Он наскоро выпил кофе, отхлебывая быстрыми глотками из чашки, курил папироску за папироской и заходил быстрыми шагами по кабинету. Невольно мысли сосредоточивались на одном и том же: «К чему заходил к нему Лаврентьев? Что ему надо? Не узнал ли он об его отношениях к Леночке?»

Николай снова почувствовал себя очень виноватым перед Леночкой, но какое дело Лаврентьеву? Как он смеет мешаться в его личные дела? Разумеется, он не снизойдет до объяснения по поводу своих отношений, если бы Лаврентьев осмелился потребовать их. Никто не смеет мешаться. Он никому не позволит! «А все-таки лучше было бы, если бы он не увлекался: не было бы глупого свидания с диким человеком!» – проносилось в его голове.

– Уж не трушу ли я этого Отелло? – насмешливо проговорил вслух Николай. «Трусишь!» – подсказал ему внутренний голос. Мысль, что он трусит, заставила его вспыхнуть от негодования, стыда и злости. Он презрительно улыбнулся и взглянул в зеркало, потом присел к столу и принялся читать книгу.

Но ему не читалось. Строки мелькали перед глазами, он не понимал их. Напряженно прислушивался он снова к звонку, поджидая Лаврентьева в тревожном, возбужденном состоянии. Он чувствовал, что встреча с «диким человеком» будет серьезная.

Ему казалось, что время идет необыкновенно долго, и он досадовал, что Лаврентьев не приходит.

«Скорей бы он приходил!»

Николай решил ждать его до часу, а то, пожалуй, этот «медведь» подумает, что Николай нарочно избегает свидания.

«А может быть, он и не придет! Просто заходил повидаться, не застал – и уедет в свою берлогу. Верно, приехал по какому-нибудь делу на короткое время, а я уж черт знает что предполагаю – какие-то враждебные намерения! За что ему питать ко мне злые чувства? Не дурак же он в самом деле! Леночка ему отказала, ну, конечно, неприятно, да разве я виноват, что она не любит его? Пожалуй, он уж видел Васю, узнал о свадьбе и не придет… К чему ему приходить?»

Так пробовал было Николай объяснить себе цель посещения Григория Николаевича, но сам тотчас же сознавал нелепость этих объяснений.

– Ну и черт с ним! – проговорил он, злясь, что Лаврентьев его так тревожит.

Он принялся было за работу, как вдруг в прихожей раздался резкий звонок.

– Это он! – прошептал наш молодой человек, слыша в этом резком звонке что-то особенное.

Сердце у него екнуло. Страх внезапно охватил все его существо, по спине пробежали холодные мурашки, и он вздрогнул. Но это было на одно мгновение. Через секунду он уже оправился. Боязнь показаться перед Лаврентьевым (и вообще перед кем бы то ни было) трусом пересилила малодушный страх. Он вдруг как-то весь подобрался и казался не только совершенно спокойным, но как будто даже веселым и беспечным. Чуть-чуть насмешливая улыбка скользила по его слегка вздрагивающим губам; надетое пенсне придавало его лицу вызывающее, пикантное выражение. Глядя теперь на Николая, свежего, румяного, красивого и улыбающегося, нельзя было и подумать, что несколько секунд тому назад он перетрусил.

Он повернул голову к дверям, но тотчас же снова отвернулся. Он ясно слышал, как тихо скрипнули двери, и кто-то вошел.

«Без позволения входит!» – подумал Николай.

Он все-таки не оборачивался и ждал. Кто-то откашлялся. Тогда только Вязников повернулся и увидал приземистую неуклюжую фигуру Лаврентьева в черном сюртуке, высоких сапогах, с огромной бараньей шапкой в руках.

Николай поднялся с кресла, сделал несколько шагов и остановился при виде серьезной и мрачной физиономии Григория Николаевича. Они обменялись поклонами, но никто из них не протянул друг другу руки. Оба внезапно почувствовали смущение и серьезно взглянули один на другого.

– Я пришел к вам по делу! – сухо и резко оборвал Григорий Николаевич, стараясь не глядеть на Николая и приближаясь на несколько шагов. – Дело это очень для меня важное! – глухим, тяжелым голосом прибавил он.

– Я к вашим услугам, Григорий Николаевич! – ответил Николай. – Надеюсь, серьезное дело не помешает нам присесть? – продолжал он веселым тоном, с иронической ноткой в голосе.

Лаврентьев поднял на него свои глубоко засевшие, блестящие глаза и тотчас же опустил их. В этом взгляде было совсем не дружелюбное выражение. Тон Николая, его самоуверенный, задорный, смеющийся вид – все теперь казалось ненавистным Лаврентьеву.

– Шутить изволите? А я ведь не для шуток пришел! – промолвил Григорий Николаевич, стараясь сдержать себя.

– И я вовсе не расположен шутить! – резко ответил, вспыхивая весь, Николай.

– Не всегда шутить-то в пору, Николай Иванович!.. Мне вот насчет одного обстоятельства очень желательно попытать вашего мнения, за тем я и пришел. Человек вы умный, статьи пишете и все такое. Чай, не откажете нам, сиволапым, ась?

– Охотно! – насмешливо процедил сквозь зубы Николай.

– Ладно, значит! Теперича мы друг дружку поймем! – значительно прибавил Лаврентьев. – Дело, видите ли, такое. Прослышали мы – тоже и в нашу глухую сторону вести доходят – будто некоторый молодой человек, парень, сперва, казалось, очень хороший, стал девушку одну уму-разуму учить… развивать, что ли… Книжки разные и все такое. Говорить-то он мастер! Ладно! Девушка – надо сказать, честная, доверчивая, хорошая девушка, – продолжал Лаврентьев, и голос его дрогнул скорбной ноткой, – поверила речам умным – речи-то сладкие! – и полюбила парня… А он, в те поры, лясы-то свои брось – не требуется, мол! – и стань облещивать честного человека… Поиграл, поиграл, натешился, да и бросил… Надоело… По-нашему, по-деревенскому, это выходит как будто пакость одна, а поди, парень-то, может, думает, что оно как следует, даже и либерально. Так я, перво-наперво, хочу попытать молодца, правда ли это?.. Как присоветуете?

Лаврентьев смолк и поднял на Николая строгий, пристальный взгляд.

Бледный, с сверкающими глазами, нервно пощипывая дрожавшими пальцами бороду, слушал Николай Лаврентьева, и когда тот обратился к нему, он презрительно усмехнулся и насмешливо проговорил, отчеканивая слова:

– Я полагаю, что молодец, о котором вы говорите, и объясняться-то с вами не захочет, господин Лаврентьев!

– Не захочет? – угрюмо протянул Григорий Николаевич. – А коли не захочет, так я попрошу его драться. А на дуэль не пойдет, трусом вдобавок скажется, ну, тогда… тогда… – проговорил с угрозой Лаврентьев.

– Довольно, господин Лаврентьев! – перебил его Николай, вздрагивая. – Довольно! К чему аллегории? Я принимаю ваш вызов!

– Вот и поняли друг дружку! – усмехнулся Лаврентьев и сделался вдруг спокойнее. – По-моему, нечего дело откладывать. Чем скорее, тем лучше. Угодно завтра?

– Пожалуй, завтра.

– Да и формальности-то побоку. Бог с ними. Можно и самим сговориться, без секундантов. Или требуется по форме?

– Можно и так.

– Десять шагов… Драться на пистолетах. Три выстрела каждому. Подходит? – серьезно продолжал Лаврентьев.

Николай небрежно махнул головой. Он уже не злился, а был в каком-то особенном приятном возбуждении. Он даже старался показать Лаврентьеву, что он нисколько не трусит, и несколько рисовался этим.

– На Голодае я знаю места укромные. А чтобы в случае чего не было огласки, каждый черкнет цидулку: надоело, мол, жить, и потому покончил с собою сам.

– Это самое лучшее.

– Разумеется, барышне не надо знать о нашем деле?

– Разумеется.

– Секундантам объяснять насчет причины дуэли поди тоже нечего?

– К чему им знать?

– По одному на брата довольно?

– За глаза! – проговорил Николай бойко, с особенной аффектацией небрежности.

Весь этот разговор казался ему в эту минуту очень интересным и приятно возбуждал нервы.

– Ваш приедет к моему или мой к вашему насчет остальных подробностей? – продолжал так же основательно и серьезно допрашивать Григорий Николаевич.

– Все равно. Я еще не знаю, кто у меня будет. Пожалуй, мой приедет к вашему!

– Так пришлите ужо к доктору Непорожневу. Знаете?

– Как же, знаю!

– А затем до завтра. В шесть часов утра, не рано?

– Как раз время.

Лаврентьев кивнул головой и вышел из кабинета.

Оставшись один, Николай несколько времени был еще в прежнем возбужденном состоянии. Нервы его были натянуты. Сердце билось сильно. Он словно был в каком-то опьянении. Он все еще не мог прийти в себя: только что происшедшая сцена казалась ему каким-то странным, подавляющим сном. Дуэль представлялась в каком-то парадном виде. Он припоминал все подробности объяснения и остался доволен собой. О, он не позволит с собой шутить!

Прошло минут пять, и после порыва возбуждения настало раздумье. Нервы слабели, и вся эта история представлялась ему в ином свете. Дело казалось теперь гораздо серьезнее…

Он будет драться и, быть может, завтра будет убит!

«Убит!» – повторил он, беззвучно шевеля губами.

Страх, неодолимый страх охватил Николая при мысли о смерти. Он почувствовал, как пот выступал на лбу, по спине пробегала струя холода, волосы точно подымались, сердце сжалось невыразимой тоской.

О, как хотелось ему жить, как все теперь вокруг казалось ему прекрасным, близким и дорогим! Он припомнил почему-то детские годы, вспомнил отца и мать, Васю. Чем-то теплым и мягким пахнуло на него, и эти воспоминания еще более манили его к жизни. Тоскливым, помутившимся взглядом озирался он вокруг, и все то, что прежде, казалось, не имело в его глазах никакой цены, получило вдруг какое-то особенное значение. Солнечный морозный день, весело заглянувший в комнату, теперь показался ему прелестным, чудным, и самая комната не та, и все не то, и голос Степаниды, доносившийся из коридора, звучал каким-то особенным звуком. А впереди целая жизнь, и какая жизнь… Он ждал от нее счастия, славы, успехов, и вдруг умереть…

«И из-за чего? С какой стати он дерется? Из-за чепухи! Пришел сумасшедший какой-то, идиот, и он подставляет грудь под пулю! Глупо, ах, как глупо! Как умны англичане, у них нет дуэлей! Какой это нелепый предрассудок, остаток варварства. И хотя бы были серьезные поводы. Ведь он мог бы объяснить этому… этому мерзавцу, что он женится. Мог бы. Нет, не мог. Его обвинения оскорбляли. Не мог. И, наконец, не все ли равно? Теперь поздно… Он должен драться!»

Он подумал о Леночке с чувством досады. Из-за нее вся эта глупая история! Каким дураком – именно дураком – он был, сближаясь с нею! И к чему он полюбил ее? Как хорошо было бы, если бы она не отказывала Лаврентьеву. И нужно было ему путаться. Привыкла бы к Лаврентьеву!

– Нельзя не драться! – проговорил вслух Николай.

Он вздрогнул при воспоминании намека Лаврентьева, как бы поступил Лаврентьев, если бы он отказался от дуэли, и ненависть к Лаврентьеву сменила страх. Нервы его снова возбудились. Мрачные мысли уступали место более светлым. К чему думать о смерти? Разве он непременно будет убит? Сколько дуэлей кончаются благополучно. Он стреляет хорошо, и кто знает, быть может, Лаврентьев будет убит, – Николай даже обрадовался при этой мысли, – а сам он останется невредим, ну, пожалуй, ранен в ногу или руку, не опасно. Это даже ничего. Он на дуэли не струсит, нет! Теперь страшно, а там… Надо только перед тем хорошенько выспаться!

Николай вспомнил, что ему надо поторопиться найти секунданта, и он вышел из дому, решив вернуться раньше вечером, привести свои дела в порядок, написать, на всякий случай, письмо старикам и Леночке. Он было хотел ехать к Васе, звать его секундантом, но мысль, что Васе может достаться, если узнают о дуэли, остановила его. Он вспомнил об одном приятеле из литературного мира и решил пригласить этого господина. Он взглянул на часы, – было рано. «Он, верно, еще спит». И Николай не спеша пошел пешком по направлению к Невскому.

На улице он встретил двух знакомых и бойко поболтал с ними о разных пустяках: они не могли бы догадаться, что с ними беседует человек, который завтра дерется на дуэли. Люди действовали на нашего молодого человека возбуждающим образом. Глядя на него теперь, нельзя было сомневаться, что он на миру готов умереть с усмешкой на устах.

А Григорий Николаевич, выйдя от Вязникова, зашагал своей обычной походкой к себе в меблированные комнаты. Он не думал ни о дуэли, ни о смерти. Он свалил дело с плеч, исполнил то, что считал своей обязанностью, а там будь что будет… Он виделся вчера с братом Леночки, а после свидания с Вязниковым более не сомневался в виновности Николая. Отказ его объясниться, прямо сказать, что взведенное на него обвинение – ложь, по мнению Григория Николаевича, ясно свидетельствовал о его вине, и следовательно он, Лаврентьев, поступил справедливо. Нельзя оставлять безнаказанной такую пакость. «А все-таки он не струсил… молодцом!» – одобрил он даже Николая, хотя это не мешало ему питать к нему глубочайшую ненависть.

Теперь его занимала одна мысль: увидать Леночку, хотя издали. К ней он не пойдет. Зачем? И что он скажет ей? Про свою любовь? Он горько усмехнулся.

Поднявшись в свою комнату, Лаврентьев достал из чемодана бумаги (и в их числе духовное завещание, по которому Лаврентьевка переходила к Леночке, и письмо к ней), чтобы отнести их к Жучку, и хотел было уходить, когда совсем неожиданно перед ним явилась взволнованная Леночка.

XII

– Здравствуйте, Григорий Николаевич! – проговорила Леночка.

Она приблизилась к Лаврентьеву, протянула ему руку, взглядывая на смущенное лицо Григория Николаевича, и смутилась сама.

– Вас удивляет мое посещение?

– Смел ли я, Елена Ивановна, надеяться увидать вас! – ответил Лаврентьев с таким горячим чувством, что Леночка смутилась еще более.

От волнения и усталости она едва стояла на ногах и опустилась на стул. Она улыбнулась в ответ на беспокойные взгляды Григория Николаевича и заметила:

– Я запыхалась, подымаясь к вам… Это ничего, сию минуту пройдет.

Она перевела дух и продолжала:

– Мне необходимо было повидаться с вами, рассказать вам… Я хотела писать, но вчера мне сказали, что вы здесь.

– Кто сказал?

– Николай… Николай Иванович! – поправилась она, и при этом имени яркий румянец вспыхнул на ее лице.

Григорий Николаевич не промолвил ни слова. Только по лицу его пробежала судорога. Прошла минута тяжелого молчания.

– Зачем вы были у него? – неожиданно спросила Леночка.

Лаврентьев смутился от этого вопроса.

– Зачем? – продолжала Леночка. – О, прошу вас, не скрывайте от меня… Зачем вы были у него?.. Мне нужно знать…

– Вы очень любите его? – с трудом прошептал Лаврентьев. – Даже после того, как он так с вами поступил?

– Как поступил? – воскликнула Леночка, вся загораясь. – Что вы говорите?.. О, верно, тут какое-нибудь недоразумение… какие-нибудь подлые сплетни. Вы объяснитесь. У вас что-нибудь вышло?.. Григорий Николаевич!.. О, какой вы! В чем он виноват?.. Я одна виновата перед вами. Да, я виновата. Я не сказала тогда… мне тяжело было… Я боролась с чувством и не могла побороть… Я хотела все написать вам теперь, перед нашей свадьбой.

– Свадьбой! Он женится! – прошептал уныло Лаврентьев. – Он женится?!

– Да… на днях наша свадьба.

– А! Зачем же он не сказал?.. Он даже не хотел объясняться…

Он остановился в нерешительности.

– Что ж дальше, говорите… Вы, верно, оскорбили его, сказали что-нибудь?

– Нет. Я просто вызвал его на дуэль! – сконфузился Лаврентьев.

– Дуэль? – повторила Леночка, и лицо ее покрылось мертвенной бледностью. – Дуэль? За то, что мы любим друг друга? О Григорий Николаевич!.. это… это…

– Елена Ивановна!.. Не корите, выслушайте. Не потому. Я сумею все вынести… нет… Я думал, что вас смели обидеть… обманули… Но теперь, как вижу, выходит другая статья…

– А если б и обманули?! – воскликнула с сердцем Леночка. – Какое кому дело? кто смеет быть судьей? И вы так вздумали заступаться за меня?!. О, вы никогда не любили меня. Да случись что-нибудь с ним, я возненавидела бы вас, слышите?.. Хотя бы меня и бросили, как вы говорите!.. Я его люблю, я! Разве этого не довольно?..

Глаза ее блистали гневом. Она с такой силой произнесла: «Я его люблю, я!» – что у Григория Николаевича упало сердце.

Он, однако, поборол невыносимую боль и решился выслушать все до конца.

– Если вы хотите наказать за горе, которое я вам причинила… наказывайте… вы вправе; но только меня… Я виновата перед вами, я одна, Григорий Николаевич! – умоляющим голосом вдруг сказала Леночка. – Дуэли ведь не будет? Нет?

– Не будет!

– Вы извинитесь перед ним? Вы напрасно оскорбили человека!

– Извинюсь! – глухо произнес Лаврентьев.

– О, я не сомневалась в этом, – радостно воскликнула Леночка.

Она взглянула на Лаврентьева благодарным взглядом и прибавила:

– А теперь, Григорий Николаевич, вы вправе наказать меня за то, что я причинила вам горе. Требуйте, чтоб я отказалась от счастия, и я откажусь, я не выйду замуж!..

– Чтобы я?!. Да разве я злодей?.. Вас наказать!.. и то я поступил, как зверь! И то я обидел вас! И вы еще так говорите?!. Простите, Елена Ивановна, и не поминайте лихом! – проговорил прерывающимся голосом Лаврентьев, отворачиваясь, чтобы скрыть свое волнение…

– Простите и вы меня! – прошептала тихо Леночка, подымаясь.

– Дай вам бог всего хорошего. Вы стоите счастья!.. – сказал Лаврентьев.

По-видимому, он был теперь спокоен. Только голос его чуть-чуть дрожал.

– А на прощанье, Елена Ивановна, скажите еще раз, что вы простили меня!

Леночка протянула ему руку. Он благоговейно прикоснулся к ней губами, взглянул на нее ласковым, добрым взглядом и промолвил:

– Будьте спокойны. Я извинюсь, и дуэли не будет.

– Прощайте, Григорий Николаевич!

– Прощайте, Елена Ивановна!

Он вышел проводить ее в коридор.

– Еще просьба: не говорите Николаю Ивановичу, что я была у вас.

– Почто сказывать!

– Я прошу вас об этом, Григорий Николаевич, зная характер Николая… Он может подумать, что вы не деретесь с ним по моей просьбе. Это оскорбит его! Ведь правда? И если бы вы узнали… проверили слухи, то и без моей просьбы отказались бы драться.

– Э, не тревожьтесь… Я понимаю, Елена Ивановна! Скажи он тогда слово – ничего бы не было. А я слухам поверил… Скотства-то во мне много!.. Теперь пусть хотя за труса считает, а дуэли не будет. Он ваш будущий муж.

Леночка с чувством пожала руку в ответ на эти слова.

– Хороший вы, Григорий Николаевич! Я всегда сохраню о вас добрую память! – прошептала она и стала спускаться с лестницы.

Она вышла на подъезд радостная, что все так благополучно окончилось. О, сколько тревоги и страха испытала она со вчерашнего вечера, и как весело теперь билось ее сердце при мысли, что любимому ее Николаю не угрожает никакой опасности! Она шла домой полная дум о Николае и о будущей их жизни, вспоминая его ласковые речи, счастливая своим счастьем, которое чуть было не отняли. О Лаврентьеве она и не вспомнила. Счастье так эгоистично!

Григорий Николаевич проводил грустным взглядом спускавшуюся по лестнице Леночку и, когда она скрылась, перегнулся вниз через перила. Вот мелькнула еще раз ее маленькая фигурка… стукнули двери подъезда, а он все еще стоял.

На душе у него сделалось так мрачно, сиротливо. Глубокой скорбью светились его глаза.

– Ушла! – проговорил он. – Ушла!

И тихо пошел к себе в номер, лег на постель и долго пролежал с закрытыми глазами, припоминая любимый образ Леночки, ее голос, движения.

– Счастливец! – с какою-то отчаянной завистью в голосе проговорил Лаврентьев, чувствуя, как приливает к сердцу злоба к Николаю. – Как она его любит!

Перед ним стояли они оба, смеющиеся, довольные, сливаясь друг с другом в объятиях. О, с каким наслаждением он задушил бы этого «счастливца»!.. Лаврентьев бешено стукнул кулаком об стену и вскочил с постели. Голова его кружилась. Глаза налились кровью.

– Скотина! Тварь гнусная!.. Опять не сустоял! – мрачно ругался Григорий Николаевич, – а еще человек!

Он подошел к умывальнику, вылил на голову кувшин воды, причесался, уложил в чемодан вынутые было бумаги и вышел из номера.

Свежий воздух несколько освежил и успокоил его. Ему сделалось стыдно, что чувство ревности осилило его любовь.

– Шалишь, Гришка! – прошептал со злостью Лаврентьев. – Сустоишь и извинишься как следует или ты будешь подлец!

Решившись свято исполнить обещание, данное Леночке, Григорий Николаевич первым делом пошел в технологический институт и разыскал там Васю. Вася очень обрадовался Лаврентьеву и сперва было смутился, вспомнив о Леночкиной свадьбе, но Григорий Николаевич казался таким спокойным, что Вася ошалел.

– Как живете, Василий Иванович?.. Как поживает Елена Ивановна? – спрашивал, между прочим, Лаврентьев. – Замуж не собирается?

И, не дожидаясь ответа, засмеялся и прибавил:

– Барышне пора бы и замуж, барышня хорошая. Что в девках-то сидеть!

– Елена Ивановна выходит замуж. Вы разве не знаете?

– От кого же мне знать? Это она неглупо делает.

– За брата.

– Вот это добре!.. Парочка славная, оба ребята молодые, красивые. Скоро и я, брат Василий Иванович, в закон!

– Вы?

– Эка выпучили глаза, Иваныч… Нешто, паря, мне и жениться нельзя?.. Думаешь, только и свету, что Елена Ивановна… Я, братец ты мой, тоже невесту себе сыскал по своему авантажу! Так-то. Не знаю только, когда свадьбу сыграть?.. А вы, Вася, как погляжу, в Питере-то поотощали. Харч здесь, видно, неважный! Ужо летом поди к нам на откорм? Не люб поди вам Питер-то?

– Не люблю я Петербурга… В деревне лучше…

– Еще бы. Здесь у вас шаромыжник-народ. Ну, одначе, до свидания. Так, повидать вас забрел.

– Я к вам зайду, Григорий Николаевич! Хотелось бы порасспросить, как там у нас… Вы где остановились?

– Да я поди вечером укачу, а то утром. Да и радостного говорить нечего, Василий Иванович. Понапрасну только смущаться будешь. Пакость одна! Ужо приедете – побеседуем, а теперь прощайте, Иваныч. Смотри, не тощай очень-то, а то и косить нельзя будет! – проговорил Григорий Николаевич, крепко пожимая на прощанье Васину руку.

«Другой сорт будет парень-то!» – проговорил про себя Лаврентьев, направляясь к конке.

Через полчаса он был уже снова на квартире у Николая и, не заставши его дома, оставил следующую записку:

«Милостивый государь

Николай Иванович!

Очень нужно с вами повидаться. Зайду опять в семь часов».

– Ну, брат, Жучок! – проговорил Григорий Николаевич, входя через час к своему приятелю, который поджидал его обедать, – а ведь я пальцем в небо попал!

– Как так?

– Он женится.

– А ты уж, видно, сдурил?

– Был грех. Скот-то во мне голос подал. Человек, брат, большая скотина! Чуть было на завтра тебя в благородные свидетели не поволок… Хотел пристрелить парня-то… Ну, да не требуется теперь. Пусть себе живут! – вздохнул Григорий Николаевич.

Он рассказал, как было дело, и точно нарочно старался представить все в смешном виде. Даже и свидание с Леночкой Григорий Николаевич хотел было рассказать в шутливом тоне, но это как-то не удалось.

Он замолчал, выпил несколько рюмок водки и, между прочим, заметил:

– А ты, Жучок, обо всей этой глупости как-нибудь не проговорись… Шабаш теперь! Вот только еще повидаюсь с Вязниковым и гайда домой.

Доктор выслушал Григория Николаевича и заметил:

– Тебе, брат, раньше надо было родиться… Рыцарь, как посмотрю!

– Только без дамы…

– Дам много… Захоти только! А все, брат Лаврентьев, советую тебе полечиться.

– Мне-то? Какая такая у меня болесть? Нешто пластал ты меня, как лягух?

– Тебе рассеяться нужно… Съездил бы куда-нибудь. А то в своей медвежьей норе снова захандришь…

– Теперь, брат, не сумневайся. Извлек!

– Так ли?

– Шабаш! – прибавил Лаврентьев, выпивая рюмку водки и с аппетитом принимаясь за обед. – Шабаш! Надурил – и будет! Знаешь что, Жучок… оно, как рассудишь, и впрямь мы ровно бы недалеко от обезьян. Она-то, сволочь, иногда осиливает… давеча, как я с ним-то был… ну, так и хотелось его пришибить… Самцы, што ли, по-твоему, из-за самки дерутся? Ты ведь все так объясняешь, – с грустной насмешкой заметил Григорий Николаевич.

– А ты думал, в тебе не самец говорит? Самец, – будь благонадежен!

– Ох, вы, лекаря, лекаря!.. Ну да ладно, тебя послушаю, возьму в дом солдатскую вдову, и если, шельма, шалить не станет – к батьке и в закон… Все же баба будет около, детвора, пожалуй… Не один, как перст, в доме-то. Самец и самка! Так, что ли, Жучище?

Жучок плохо верил словам Григория Николаевича. Он украдкой посматривал на приятеля. В его глазах было столько грусти, а из-за напускной шутки вырывались такие скорбные звуки, что Жучок от души пожалел своего друга.