Текст книги "Дождался"
Автор книги: Константин Станюкович
Жанр: Классическая проза, Классика
сообщить о неприемлемом содержимом
Текущая страница: 2 (всего у книги 4 страниц)
VI
Не прошло и пяти минут, как Ракитин уже заспорил с горбоносым, темно-бронзовым, болтливым, энергичным и решительным стариком, с седой, коротко остриженной головой, с седыми, поднятыми кверху усами и эспаньолкой. Он только что сообщил, что он рантье с тридцатью тысячами дохода, заработанного своим горбом, когда был механиком и пайщиком на заводе в Марселе, что теперь путешествует для своего удовольствия, видел много стран, но, по совести говоря, лучше Франции с ее культурой, свободой, цивилизацией и благосостоянием он не видал…
– Если б только наше правительство было построже и не поощряло мильерановских бредней [6]6
Если б только наше правительство… не поощряло мильерановских бредней… – Александр Мильеран (1859-1943) – французский политический деятель. В 1892 году им была организована парламентская группа “радикал-социалистов”; одним из основных требований новой организации было проведение национализации некоторых отраслей крупной промышленности.
[Закрыть], о, тогда…
Авторитетная самодовольная бравада типичного буржуа и вызвала Ракитина, уже раньше познакомившегося с французами, на спор. Впрочем, спор скоро обратился в лекцию Ракитина.
И он не лишил себя тщеславного удовольствия щегольнуть, хотя бы и перед “буржуями”, своими смелыми взглядами, высокомерно “разделывая” общественный строй с его торжеством хищника-капитала, терпением рабочих классов, предрассудками, привилегиями и государственными людьми, служащими интересам того же капитала.
Пансионеры, видимо, были шокированы и дерзкой смелостью русского и, главное, его совсем неприличным, казалось всем, тоном, вызывающим, нервным, несколько повышенным. Словно бы Ракитин поучал идиотов.
Ракитин сиял. Он чувствовал, что в ударе и даже на чужом языке говорит хорошо.
И, возбужденный, он сам с удовольствием слушал свои закругленные, красивые и эффектные периоды, полные неожиданных блестков остроумия и злых сарказмов, и не сомневался, что они во всяком случае произведут и на “идиотов” впечатление, и что в столовой – ни звука.
А между тем он взглянул на пансионеров… и что же?
Никто не обращал ни малейшего внимания на его слова. Ему казалось, будто все нарочно перекидывались между собою словами и будто смеялись на его счет.
Дамы хоть бы взглянули на него. Ни прелестная мисс, ни хорошенькая пасторша с недоумевающими глазами. Ни две волоокие румынки проблематических лет. Ни поблекшая девица из Гамбурга, худая как спичка, мечтательная, краснеющая и уписывающая все блюда с таким добросовестным аппетитом, будто ей было предписано: войти в тело.
Только одна мадам Шварц вытаращила на него свои подведенные глаза и бросала то умоляющие, то угрожающие, то злые, то испуганные, то наконец многообещающие взгляды, очевидно, дающие понять “знаменитому” писателю – не позорить пансиона и не разорить бедную женщину.
Два англичанина – и старый и юный – были высокомерно-равнодушны. А юный – Ракитин знал – говорил по-французски правильно и с собачьим акцентом.
И даже старый француз, которого главным образом выбрал жертвой Ракитин, и тот, хоть по временам поднимал от тарелки глаза, загоравшиеся блеском, и слушал, сдерживая раздражение, но при этом оскорбительно-насмешливо улыбался.
“Так я вам, остолопы, покажу!” – по-русски подумал Ракитин, больно задетый в своем самолюбии.
И словно бы решивший огорошить этих “идиотов”, уже достаточно взвинченный, Ракитин с вызывающей уверенностью и спокойной развязностью сказал, повторяя слова Нитцше, что все наши ходячие мнения требуют переоценки, и прибавил:
– Возьмите хоть брак. Это одно из нелепых учреждений. В будущем форма его изменится. По крайней мере не будут обязывать супругов любить по гроб жизни и быть каторжниками. Родители поймут, как портят они своих детей…
Слова Ракитина произвели на пансионеров ошеломляющее впечатление.
Чопорно-строгая англичанка не ахнула от негодования только потому, что ахать неприлично. Но она закрыла уши руками. Глаза ее стали неподвижно-злыми. Губы что-то шептали и, казалось, призывали кары на святотатца.
– В каком мы обществе, Маб!
Старый высокий швед-пастор повел на Ракитина неумолимо-скорбный и в то же время безнадежно-суровый, тяжелый взгляд.
– Эльза! Не слушай безбожной нелепости! – строго шепнул он.
– Не буду, Аксель! – покорно ответила хорошенькая “фру”.
И, опустив свои голубые, словно бы еще более недоумевающие глаза на тарелку, не спеша и строго-добросовестно ела рейнскую лососину под голландским соусом, и сделалась и задумчива, быть может, оттого, что не исполнила обещания и слушала хоть и безбожные, но интересные предсказания о браке.
И остальные возмущенные дамы, старавшиеся казаться чересчур оскорбленными профанацией брака, стыдливо не поднимали глаз, но все-таки жадно слушали.
И, словно бы в оправдание такого любопытства, пожилая девица из Гамбурга смущенно промолвила:
– До чего дойдет этот наглый господин… Он забыл, что здесь и девицы!
Только рыжеволосая мисс Маб имела доблесть слушать серьезно и спокойно, не оскорбленная, казалось, речами русского.
Старый джентльмен из Бирмингама, любитель пари, спросил соседа:
– О чем может говорить этот русский?
Молодой человек объяснил.
– Держу пари, что он из Бэдлама [7]7
Бэдлам(Бедлам) – старинный лондонский сумасшедший дом, название которого стало нарицательным.
[Закрыть]! – процедил сквозь зубы заводчик.
– Он просто не джентльмен. Говорить за обедом неприлично-громко свои глупости! – презрительно-спокойно ответил юный лорд.
Рантье уже несколько остыл и, воспользовавшись паузой, любезно сказал Ракитину:
– Я не умею так увлекаться и убедительно спорить, как вы, и потому не смею продолжать. Но хоть мы не сходимся в мнениях, это не мешает мне уважать и любить русских. Франция и Россия – обе великодушные и благородные великие нации!
И он поднял стакан, отпил глоток красного вина и прибавил с едва слышной иронической ноткой в голосе:
– Вы, конечно, проводите такие же смелые взгляды и в ваших, вероятно, интересных книгах, которые, к сожалению, не могу прочесть.
Польщенный комплиментом, Ракитин вспыхнул и, казалось, не заметил насмешки.
И, понижая голос, ответил уже без заносчивости:
– Не совсем!
Тогда рантье-француз с еще большей любезностью спросил:
– Но, вероятно, вы так же смело и остроумно указываете на… на несовершенства русской жизни, как сейчас указывали на банкротство нашего строя?.. И не сомневаюсь, что вашим общественным деятелям так же достается, как достается от наших журналистов нашим министрам?
Ракитин нервно воскликнул:
– Мы в других условиях…
И благоразумно не продолжал.
Старый француз, по-видимому, вполне удовлетворился ответом и тотчас же заговорил со своим соседом о превосходной рыбе и попросил подать ее еще.
Окинув взглядом общество, Ракитин мог убедиться, что пансионеры достаточно “огорошены” и достаточно неприязненны.
– Небось, они остались довольны… Не правда ли? – обратился торжествующе к Неволину Ракитин.
Неволин равнодушно ответил:
– Охота была вам, Василий Андреевич, кипятиться.
VII
На следующее утро хозяйка постучала в комнату Ракитина. Она вошла торжественно и серьезная в полном своем обычном “параде” и, после изысканных извинений, что осмелилась помешать его вдохновению, “позволила себе” заметить, что несомненно возвышенные мнения г.Ракитина, которые так понравились ей самой, к сожалению, взволновали и испугали пансионеров и вредно подействовали на больных…
– Да вы присаживайтесь, госпожа Шварц…
И Ракитин пододвинул кресло хозяйке…
– О, не беспокойтесь, monsieur… Я на одну минуту.
Однако хозяйка присела и продолжала:
– И многие выразили мне неудовольствие на громкие споры за столом. А мой принцип: полное спокойствие жильцов, которые делают честь пансиону. Вы, как необыкновенно умный человек, конечно, согласитесь с этим принципом? – любезно и твердо прибавила хозяйка.
– А не то, госпожа Шварц, вы захотите лишиться такого необыкновенно умного человека? – ответил, улыбаясь, Ракитин.
– К сожалению, я поставлена в тяжелое положение…
– А комната здесь отличная… Не жарко…
– И какой вид с балкона…
– И вид… И работается хорошо… И кормите порядочно…
– Я стараюсь! – вставила госпожа Шварц.
– Вы образцовая хозяйка и – примите вполне заслуженную дань – такая интересная женщина, что присутствие ваше за столом может только доставлять эстетическое удовольствие… Одним словом, пансион мне нравится.
И с серьезным видом прибавил:
– Простите нескромный вопрос, милая хозяйка: вам лет – тридцать?.. Или нет еще?
– Что вы?.. Вы смеетесь?.. Я старуха… Мне сорок два! – скромно промолвила госпожа Шварц, внезапно оживляясь, словно старый парадер, заслышавший трубу.
– Неужели?.. А какой же у вас, значит, живительный воздух… Моложавит… Без шуток говорю! – воскликнул Ракитин, который по привычке старого юбочника говорил до дерзости невозможные комплименты, самодовольно уверенный, что хоть долю из вранья женщина примет за правду.
– Я когда-то была недурна, а теперь…
И госпожа Шварц вздохнула и тоже по старой привычке сверкнула когда-то многообещающими глазами.
– Так вы извините, что я вынуждена была передать вам неудовольствие пансионеров…
– Какие извинения!.. Можете быть спокойны, что больше я не поставлю вас в неприятное положение и ваших пансионеров не огорчу спорами.
– Как приятно иметь дело с таким умным человеком! Нет слов благодарить вас…
Госпожа Шварц не уходила.
И, принимая серьезно-грустный вид, с искусственно печальной торжественностью произнесла:
– Считаю своим долгом сказать, что ваш соотечественник очень плох.
– Бедняга! Еще вчера вечером я сидел у него, и он бодрился.
– Милый наш доктор только что был у Неволина…
– И что же сказал?
– Он предупредил меня, что бедный молодой человек более недели не протянет.
– Неволин и не догадывается?
– Почти все чахоточные не догадываются. А кажется, так легко догадаться… Я сейчас навещала Неволина… Он не встал сегодня с постели и наверно уж не встанет… И как слаб, как взволнован!..
– Отчего взволнован?
– Рано утром получил телеграмму… О, как жестока его хорошенькая жена! Как жестока! Бывают бессердечные женщины, но такие, как она, редки. Не правда ли? Вы, как писатель, знаете нас. А Неволин не знает. Он все еще надеется… А я, признаюсь, думаю, что эта дама совсем не приедет… К чему ей умирающий муж? Она, верно, забыла священный долг жены… А он так ждет, так любит! – И госпожа Шварц поднесла к глазам носовой платок. – Мне так жаль молодого человека, который так хочет увидеть жену и умирает один, на чужбине, что я посоветовала ему сейчас же ехать в Петербург…
– Умирающему? – воскликнул Ракитин.
“И какая же ты стервоза!” – подумал он.
– Доктор находит, что больной доедет… Уже ожидание видеть через два дня жену поддержало бы его… Так бы хорошо было бы для него умереть около любимого человека… И когда я сказала о Петербурге и думала, что поездка его обрадует, Неволин – вообразите – взволновался и рассердился…
– Не оценил вашей доброты, госпожа Шварц?
Хозяйка сделала вид, что не услышала злой иронии в голосе Ракитина и не заметила его насмешливых глаз.
– Я желала Неволину добра… Разве не ужасно умереть одному, без близких?..
– Но все-таки дайте ему умереть в пансионе…
– Да разве я не хочу держать умирающего в пансионе?.. О, не говорите так, monsieur! Я не заслуживаю обидного подозрения. Я христианка! – патетическим тоном оскорбленной добродетели воскликнула хозяйка. – И я так люблю бедного Неволина. Он всегда был так добр и деликатен со мной… Так предупредительно платил вперед. И – спросите у него – как я заботилась о нем! Поверьте, что я постараюсь, чтобы его последние дни в моем пансионе были по возможности покойны… Сегодня же позову сиделку, хотя бы на мой счет, если Неволин не вспомнит перед смертью заплатить ей…
И, словно бы в доказательство ее христианской любви к ближнему, она прибавила:
– Вы знаете, с какими предрассудками приезжие? Я понесу большие убытки, если нескоро сдам комнату – ведь комната превосходная? – после покойника… А для бедной женщины это чувствительно, но я и не подумаю мысленно упрекнуть память молодого человека… Тревожит меня только одно…
– Что такое? – спросил Ракитин.
– Я не знаю, как быть, если жена не приедет, и Неволин умрет… Кого известить, кроме жены, других близких в Петербурге… Где захотят похоронить его… И вообще…
– Об этом не беспокойтесь… Я все сделаю… И заплачу по счету…
– О, пустяки… Об этом не стоит и говорить… Значит, вы примете на себя все заботы… Я так и думала… Да и кому же позаботиться, как не соотечественнику, да еще такому великодушному, как вы…
С этими словами она поднялась, еще раз извинилась, что помешала вдохновению, и величественно удалилась, довольная своим визитом к Ракитину.
“Свои “нелепости” говорить за обедом не будет и пансионеров не напугает. Последний счет за Неволина и сиделке уплатит, и весьма вероятно, что после смерти Неволина перейдет в его комнату. Такой нахальный господин не может иметь предрассудков. Да и вполне здоровый человек!” – подумала госпожа Шварц.
И хоть она считала Ракитина не очень-то повадливым пансионером, требующим от горничной основательной и своевременной уборки и добросовестной чистоты сапог и платья, тем не менее нашла, что он мужчина не без вкуса, когда вспомнила его комплименты, и решила, что он будет менее требователен, если, вместо Шарлотты, назначить горничной в его номер хорошенькую молодую Клару.
VIII
Кровать была подвинута к открытому окну, и Неволину казалось, что именно это и было нужно, чтобы ему было покойнее лежать в постели и дышать легче.
С высоко приподнятой головой на подушках и с закрытыми глазами, он походил на мертвеца. Но когда открывал глаза, они блестели, сосредоточенно возбужденные и серьезные, словно бы какая-то мысль волновала его и требовала разрешения.
Он повернул глаза к окну; голубое небо, и горы, и блеск чудного утра обратили на себя особенное, проникновенное внимание Неволина, и он с новым, доселе неиспытанным чувством восхищения взглядывал в окно.
“А он такой одинокий, такой слабый, и жена не едет!” – подумал Неволин.
И жалость к себе охватила его. Крупные слезы катились на щеки.
Он снова думал о жене и снова пробовал успокоить мучительность дум. Он сам виноват, что Леля не торопится. Она не знает, что катар так обессилил его. Зачем он не писал, что худеет и по ночам мокрый от пота? О, давно была бы она здесь, и он поправлялся бы… Не было бы этого мучительного волнения…
Из-за него и стало хуже. Доктор только что был и не нашел ничего особенно серьезного… Временное обострение. Новое лекарство поможет… Но как долго тянется болезнь…
“И отчего Леля опять не могла выехать, как обещала!”
Эта мысль не могла отвязаться с той минуты, как Неволин получил, полчаса тому назад, телеграмму…
И он протянул руку к ночному столику за телеграммой и снова прочитал эти строки, которые заставляли сердце его биться сильнее.
“Прости. Раньше трех дней не могу выехать. Не тревожься. Телеграфируй, как здоровье. До свиданья”.
Опять отложила. А Леля так нужна теперь, когда могла бы ходить за ним. Разве она не знает, что он один… один…
– Да что это значит? – мысленно спрашивал себя Неволин.
И снова упорно делает всевозможные предположения о причинах неприезда жены. Но теперь ни одно предположение не успокаивает его… И уверенность Ракитина, что жена не приедет сегодня, и его разговоры о лживости женщин невольно припоминаются Неволину…
И какая-то мысль словно бы вдруг озарила голову Неволина. Он, казалось, все понял, и ужас исказил черты его мертвенного лица.
– Не может быть. Такая подлость!
Неволин гнал от себя прочь внезапную мысль, точно что-то ужасное и страшное. Но она, напротив, все более и более овладевала им. Он вспомнил слова жены о нездоровье ее по вечерам перед отъездом его из Петербурга, ее советы поскорей уехать в Швейцарию, ее внезапное смущение, когда он целовал ее в губы, все это являлось в новом, казалось, все объяснявшем освещении. И Неволин с какою-то поразительной ясностью галлюцинации увидал перед собою свою маленькую, изящную жену с вдумчивыми ангельскими глазами, рядом с молодым, румяным красавцем бароном Лахти, его приятелем и сослуживцем.
“А она еще так суха была с бароном. Находила, что он самодовольный болван… А этот болван…”
И, пораженный открытием, внезапно охваченный ожесточенной обидой ревности и злобой, он вдруг почувствовал прилив силы, порывисто поднялся, присел на кровати и, задыхаясь, грозя в пространство костлявой рукой, почти что крикнул:
– Подлая! Я выздоровею и тогда… Я…
Неволин не мог продолжать. Он закашлялся. Кровь показалась из горла.
С ужасом страха и тоски в расширенных глазах смотрел он на смоченный кровью носовой платок. Неволин сразу ослабел, и голова его упала на подушки.
Прошло несколько секунд обморока.
Неволин открыл глаза, и панический страх прошел – кровь остановилась. Ему дышалось легче.
“Верно, какой-нибудь маленький сосуд лопнул”, – подумал Неволин.
И теперь он еще с большей уверенностью думал, и не без злорадства думал, что новое лекарство поможет. Он начнет поправляться и уже не будет таким доверчивым мужем. Не пойдет встречать поезда.
Перед инстинктом самосохранения и жаждой жизни бешеный взрыв прошел, и острота обиды оскорбленного человека смягчалась. Эгоизм безнадежно больного невольно старался уверить его в несправедливости подозрения, что он обманут и так нагло и бессовестно. И – главное – теперь, когда ему хуже, встреча с женой уже не представлялась, как влюбленному. Он ждал сиделку, которая сумеет ходить за ним. Ведь он болен!
И Неволин думал:
“Она обязана быть около. Не смеет не приехать к больному мужу. Не смеет! – настаивал Неволин, подбадривая себя. – Леля не лживая. Она три года любила и ни с кем даже не кокетничала… Почти всегда были вместе… Не могла бы писать такие письма и в то же время обманывать. Она честная женщина. Всегда говорила, что долг обязывает. И к чему ей лгать? Она могла бы написать, что полюбила другого. Ведь они перед женитьбой дали друг другу слово сказать, если кто из них разлюбит. И как он с ней был откровенен. Как доверчив. Как старался исполнить малейшие ее желания. Ничего не жалел. Работал, как вол, для нее. Сколько тратил на нее! Напрасно он взволновался… Из-за этого и пошла кровь. Надо беречься. Еще пять дней, Леля приедет, и он убедится, что подозрения нелепы… Они призраки больного…”
И Неволин беспокойно подумал, что новое лекарство еще не принесли. Шварц сказала, что через четверть часа принесут.
– Свиньи! – внезапно раздражаясь, прошептал Неволин, взглянув на часы, и позвонил.
Прошла минута.
Ему казалось, что его все забыли. Нарочно никто не идет. А ведь, кажется, хорошо платит Берте.
Неволин снова звонил.
Берта, только что оторвавшаяся от уборки соседней комнаты, торопливо вошла и, приветливо улыбаясь при входе к жильцу, спросила:
– Что угодно?..
– Лекарство! – раздраженно спросил Неволин и злыми глазами смотрел на молодую, румяную и сильную горничную с вспотевшим озабоченным лицом.
– Сейчас пойду.
– Не могли сходить… Это что же?..
– Но, monsieur, я не виновата. Аптекарь сказал, что лекарство может быть готово через двадцать минут… А двадцати не прошло…
– Это бессовестно со стороны аптекаря… Не правда ли?.. Прошу вас, сию минуту идите… Только подайте платок… О, господи!..
И Неволин сердился на Берту и за то, что она здорова, и за то, что она, казалось, безучастна к нему и улыбается, как и госпожа Шварц, лицемерно.
“И вообще люди большие эгоисты и думают только о себе. Он не такой эгоист! – с наивной уверенностью подумал Неволин и вспомнил, как он заботился о Леле, как сидел целую ночь, когда она захворала.
Обозленный, он уже мысленно упрекал теперь жену и словно забыл, что она “золотое сердце” и как ухаживала за ним, когда он заболел.
И внезапно проговорил:
– Это подло!
Ему хотелось плакать и от обиды, и от нетерпения поправиться, и от нового злого чувства к женщине, которую так особенно сильно любил, как это казалось.
Через несколько минут Берта, обливавшаяся потом, принесла лекарство и сказала, улыбаясь добрыми круглыми глазами:
– Бежала… Теперь примите, и вам будет лучше!
Он поблагодарил Берту и заискивающе попросил скорей развести один порошок в рюмке с водой. Он нетерпеливо смотрел, как она это делала. Один вид нового лекарства словно бы гипнотизировал его и внушал уверенность, что порошок поможет.
И как только он выпил до последней капли полрюмки, ему стало сразу легче. Мокрота не душила. Дышать было свободнее. Свист из груди не вылетал.
– О, благодарю вас, Берта! Идите… Мне ничего не нужно!
Берта ушла, скрывая под обычной приветливой улыбкой жалость к этому несчастному умирающему господину.
Неволин смягчился. Берта уже не казалась такой безучастной к нему. И Леля, разумеется, не так виновата, и он напрасно ее подозревает. Через пять дней она приедет и будет сидеть безотлучно при нем.
“О, теперь я поправлюсь!” – уверенно подумал Неволин.
И, закрывая глаза, охваченный радостным чувством какой-то необыкновенно счастливой сонной грезы, заснул, широко раскрыв рот.
Сонный порошок подействовал быстро.
Правообладателям!
Это произведение, предположительно, находится в статусе 'public domain'. Если это не так и размещение материала нарушает чьи-либо права, то сообщите нам об этом.