Текст книги "Трущобы Петербурга"

Часть вторая
Каин и Авель

И НА ЭТОТ раз Кубарев подучил прощение, к величайшей радости кухарки Ариньи и других, кто имел какие-либо дела с Олимпиадой Павловной.

С тех пор жизнь их пошла как по маслу. Хотя Кравцова и чувствовала, что имеет огромное влияние на своего сожителя, но этим пользоваться не хотела, предпочитая спокойную жизнь всевозможным ссорам и пререканиям.

Так прошло немало времени, как вдруг совершенно неожиданно благополучие это было нарушено.

В один из праздничных дней у них появились нежданные гости, то были Григорий Михайлович Ковалев и Ланцов.

Кубарев давно имел с ними какие-то дела, про которые Олимпиада, конечно, ничего не знала, точно так же, как и про этих господ. Пока она возилась на кухне, приготовляя угощение, гости таинственно совещались между собой.

– Выгода как для вас, так и для нас будет громадная, но сам посуди, я совершенно один! – говорил Ковалев. – Самое малое – это тысяч до двадцати пяти останется на брата, не считая расхода, который, понятно, будет разделен между нами.

– Что же нужно будет сделать с моей стороны? – спросил Кубарев.

– Да почти ничего! Просто называться моим братом, женатым, конечно, а тот господин, – и Григорий указал на Ланцова, – будет в качестве ее брата. О дальнейшем не извольте беспокоиться: соответствующие для вас паспорта или другие документы могут быть готовы хоть завтра. Согласны?

Кубарев задумался.

– Пожалуй, что нет, – сказал он после недолгого молчания. – Дело тут опасное…

– Да кто тут говорит, что не опасное! – вмешался Ланцов. – Тут зато верный и прямой и, главное, скорый путь к богатству, а без риску разве можно разбогатеть, сами посудите? Да и обязанности ваши будут не великие, разве только кое-где дать свою доверенность или подпись, – вымышленной фамилией, конечно. Понятно, переселившись к нам, вы будете жить безвыездно, так как вас могут узнать.

– Да, собственно говоря, в чем будет состоять это дело?

– А вот в чем…

И Ковалев начал излагать своему собеседнику давно задуманный план ограбления Бухтоярова с помощью управляющего его домом.

Прокутившийся купчик слушал внимательно. Ему так сильно хотелось поправить свои пошатнувшиеся дела, что он был не прочь получить несколько тысяч рублей, чтобы поднять свою упавшую торговлю.

А по словам Ковалева, все это выходило так просто и удобно, что просто протяни руки и клади в карманы чужие деньги без всякого риска подвергнуться какой-либо опасности. И он согласился. Только его тревожил один вопрос – как на это взглянет сама Кравцова.

Трудно было думать, чтобы эта женщина могла согласиться на какую-либо мошенническую сделку, но Ковалев обещался уладить и это дело.

Когда ей рассказали, в чем дело, то она настолько возмутилась, что едва не полезла в карман за револьвером и собралась куда-то, но Ковалев и Ланцов все-таки сумели убедить ее.

– Тем более, – говорил Ковалев, – вы давно живете с Ильей Ильичом, сами даже и не знаете, чем он по-настоящему и занимается.

– А мне какое до этого дело!

– Как, какое дело? Наоборот, вы и должны знать, что он делает, потому что, живя с ним, вы должны делить и его будущую судьбу.

– Но, во всяком случае, я ему не жена.

– Это ничего еще не обозначает. В случае, если он попадется в каком-нибудь противозаконном деле…

– А разве он занимается противозаконными делами?

– А чем же вы прикажете заняться порядочному человеку в наше время? Благочестием? Но на нем далеко не уедешь…

Трудиться и работать? Но тут опять вопрос, будет ли от этого польза?

Сколько тут ни бейся, а потерянного капитала не вернешь. Вот и приходится придумывать другие способы как можно скорее вернуть свое благополучие, но в наших законах существует только один способ приобретения – заработай и получи! Но скажите, пожалуйста, где вы можете найти такую работу, чтобы в один какой-нибудь месяц приобрести более двадцати тысяч рублей?

– Вот уж не знаю. Ясно, что это невозможно, но зато есть и способ, хотя и не одобряемый законом. Зато самый верный, это – афера.

– Да-с! Разве не аферист был тот негодяй, который бессовестно ограбил вас после смерти вашего супруга, который прекрасно живет на ваши деньги и в ус себе не дует?

– Молчите и не смейте мне говорить об этом! – вся покраснев, воскликнула Олимпиада.

– Простите меня, что я невольно вам напомнил об этом, – сказал Ковалев. – Но нельзя забыть и то, какие страшные последствия были для вас.

– Да, это верно.

– Точно таким же образом поступили все эти господа. Бухтояров и другие господа, нажившие себе громадный дом и капитал. Неужели, по-вашему, щадить и их?

– Но почему вы думаете, что Бухтояров нажил себе состояние такою подлостью?

– Я знаю всю его биографию как свои пять пальцев, – соврал Ковалев. – И потому не считаю нисколько преступным, если часть его капиталов перейдет в наши руки. Слушайте, Олимпиада Павловна, бросьте все ваши устаревшие убеждения о какой-то честности, необходимой только для нищих людишек и побирух. Вам надо жить и по-прежнему блистать и блистать. Раз вы были сами жертвою других, то пусть будут жертвы у вас.

Разбередив старые раны в сердце молодой женщины, хитрый Ковалев был убежден в том, что Кравцова пожелает выместить происшедшее с нею горе, доведшее ее до положения падшей женщины, еще на ком-нибудь. Он продолжал ей рассказывать выдуманную им самим историю прошлой жизни Бухтоярова, который, будучи якобы блестящим гвардейским офицером, соблазнил какую-то вдовушку, бросил ее, забрав все ее капиталы, и так далее в этом роде.

В унисон ему пели Илья Кубарев и Ланцов, так что, окруженная одними только негодяями, молодая женщина не слышала ничего лучшего и невольно должна была согласиться на все их предложения.

И вот мы видели уже их въезжающими торжественно в дом Бухтояровых с измененными физиономиями и фамилиями, потому что Илья Ильич Кубарев вдруг превратился в рыбинского купца Тимофея Михайловича Ковалева, Олимпиада – в госпожу Ковалеву, а Ланцов – в ее родного брата Иринарха Телегина. Причем у всех документы были в такой исправности, что только один управляющий домом Матвей Дементьев мог знать, что это за люди.

Чем больше жила Олимпиада в доме Бухтояровых, тем больше убеждалась, что все это были прекрасные люди, совсем не похожие на тех, среди которых она вращалась. Ей положительно все нравились: солидный и вместе с тем чрезвычайно добродушный Павел Михайлович Бухтояров, его жена Екатерина Семеновна, которою не могла нахвалиться жившая у нее прислуга, наконец, дворник Иван с его миловидной Марьюшкой.

Теперь после этого долгого отступления будем продолжать прерванный рассказ.

Олимпиада с болью в сердце выслушивала рассуждение Ланцова, так тонко наметившего гибель совсем ни в чем не повинных Ивана и Марьи ради их общей хищнической цели. Но она молчала в тайной надежде, что все ухаживания молодого, но зато опытного мошенника за Марией будут бесплодны.

«Баба она, пожалуй, не из тех, которые легко поддадутся, – думала Олимпиада. – Попрыгаешь около нее, попрыгаешь, а потом и отстанешь, если не нарвешься на кулак ее мужа».

На другой день в квартире Ковалевых появилась Марья.

У них был обычай такой.

Живя уединенно в своей квартире, господа Ковалевы вели пьяную и беспутную жизнь. По временам мужчины куда-то уходили на долгое или короткое время и потом возвращались, нагруженные закусками. Но если появлялось какое-нибудь постороннее лицо, будь то хоть дворник, то картина сразу менялась. Все тут казалось степенно и ладно, и выпивка куда-то исчезала, более пьяные прятались в спальне, только Олимпиада встречала пришедшего со своей обычной приветливой улыбкой на помятом, но все еще красивом лице.

При входе Марии водворился тот же порядок: все было чисто убрано, подметено, вымыто, и только из дальней комнаты слышался мужской разговор.

– А я думала, что тебя барыня не отпустит! – приветствовала Олимпиада дворничиху.

– Я заходила к ним, а оне меня сюда прогнали, – улыбнулась Марья.

– Ну, зайди, зайди. Глаженья у меня сегодня страсть! Одной не справиться.

Обе вошли в чисто убранную кухню, в которой топилась плита, но никаких признаков предстоящего глаженья какого-то белья не было. Зато на плите что-то кипело, шипело, и жарилось, и бурлило.

– Дров-то не маловато у вас? – спросила Марья.

– Хватит. Присядь-ка к столу, сейчас будем кофе пить. Сливки у меня чудные. Не хочешь ли вишневочки рюмочку, хочешь?

– Ой, что вы, барыня, я вовсе ничего не пью.

– Так-таки ничего?

– Мы деревенские и этим баловством не занимаемся.

– Неужели у вас в деревне все так невинны от рождения? – засмеялась Олимпиада.

– Мужики у нас пьют, это правда, а бабы этим не занимаются, – сказала Марья.

Хозяйка принесла две большие чайные чашки, сахар и сдобных булок и затем, взяв с плиты медный кофейник, начала наливать кофе.

– Какая ты счастливая, – сказала внезапно Олимпиада, взглянув на пышущее здоровьем лицо красавицы-дворничихи.

– Чем же-с?

– Да всем, у тебя прекрасный муж, который тебя любит. В деревне хозяйство, и правда, зачем ты сюда приехала? Здесь столько всевозможного соблазна и всякой мерзости, а у вас там благодать, такая тишина и покой.

Обе женщины вздохнули сразу. Одна потому, что с ранней молодости лишилась любимого мужа и навсегда испортила свою жизнь, другая – вспомнив свое родное село, Подозерье, бабушку Иринью и даже собаку Михрютку.

– Ах, как не хотела я ехать в этот Питер, – сказала Марья, – но Иван меня насильно потащил.

Послышались твердые мужские шаги, и на пороге показался Ланцов. Он был одет в приличный пиджачный костюм, пенсне на носу придавало ему франтоватый вид.

– Вот куда перешла пить кофе, а о нас и забыла, – сказал он Олимпиаде, делая вид, что не замечает Марьи.

– Что же там никто ничего не скажет? Делать тебе нечего, волоки сюда стаканы, и налью всем.

Иринарх повернулся на одном каблуке и вернулся в комнаты.

ПРОШЛО ЧЕТЫРЕ ДНЯ, а работа для Марьи не убавлялась, а скорее прибавлялась. Кроме глажения или стирки приходилось варить кушанья, мыть полы, чистить посуду и прочее. Уходя домой, она получала по рублю за проведенный день, что Ивану крайне не понравилось.

– Небось в поденщицы нанялась у них, – сказал он резко. – Ишь ты, по целковому получаешь за каждый день, какие ты делаешь у них дела?

– Знамо какие, бабьи, – отвечала Мария. – Али жаль тебе ихних денег?

– Оно не жалко, а то досадно, что нам приходится каждый день жрать всухомятку, особенно подручным, и это после такой египетской работы. Да и что тебе за рублями гоняться, когда нас доходами и без того Бог не обидел?

И Марья осталась стряпать обед своему мужу, сама того не замечая, что какая-то таинственная сила влекла ее в квартиру Ковалевых, и, конечно, не рубли, получаемые ею, до которых она была вовсе не жадна.

За эти четыре дня она много наслушалась от Ланцова того, чего не знала прежде. Сидя на кухне, молодой франт смеялся над ее деревенской неловкостью.

– С такой красотой, как у вас, разве можно жить с таким человеком, как ваш муженек? – говорил он. – Вечно гнет спину над тяжелой работой и очень рад, когда получает несколькими грошами больше других.

– На то есть закон, – возражала Марья, – не знаю, как по-вашему, но у нас все делается по-православному. Это даже в Писании сказано, и сама я слышала, когда венчалась: «Жена да боится своего мужа!»

– Старо! – махнул рукою Ланцов. – В наше время на это и внимания не обращают. Свободная любовь – вот оно что!

 
Захочу – полюблю,
Захочу – разлюблю…—
 

продекламировал он и бросил на Марью такой взгляд, что молодая женщина густо покраснела.

НА СЛЕДУЮЩИЙ ДЕНЬ лекция Ланцова о свободной любви повторилась опять, и на этот раз он говорил так ярко и красиво, что Марья невольно загляделась на красивое одушевленное лицо молодого человека и сравнила его с мужем.

И вот этот дюжий человек богатырского склада, ровный и спокойный, медлительный и молчаливый, вечно думающий об одной только работе, теперь только показался ей сравнительно серым мужиком.

И чем больше распевал Ланцов про ее красоту, тем противнее становилась ей эта дворницкая, казавшаяся раньше такой уютной. Все чаще и чаще подходила она к зеркалу, в котором отражалось красивое румяное лицо скорее молодой девушки, чем женщины, пробывшей три года замужем.

Жить вечно в этой тесноте, работать как ломовая лошадь из-за каких-то грошей, между тем как это лицо может дать все то, что составляет полное счастье в земной и особенно в питерской жизни: экипажи, шляпки, богатые ротонды[3]3
  Ротонда – верхняя женская теплая одежда в виде длинной накидки без рукавов.


[Закрыть], роскошные квартиры, и все что хочешь, того просишь.

Марья стряпала обед для дворников, ставила самовар для них, Иван со своими подручными приходил обедать или пить чай и, сильно озабоченный делами по дому, вовсе не замечал почти своей жены и думать не мог о том, что творится в ее сердце и в бабьем уме.

По нескольку дней она иногда не видала Иринарха Павловича Телегина (под этим именем проживал Ланцов), который куда-то исчезал, и, чувствуя поэтому, что ей будто кого-то не хватает, долго просиживала у окна своей квартирки, выходящего на двор, выжидая, когда появится знакомая щеголеватая фигура.

Один раз у домовой хозяйки случилась большая стирка, в которой принимала деятельное участие и сама Мария. Вымытое и выполосканное белье нужно было развесить на чердаке.

С помощью подручного Фомы Марья потащила туда большую корзину с бельем, и когда младший дворник ушел, она, оставшись совершенно одна, занялась развешиванием. В громадном пространстве чердака большого дома было пусто и царила тишина, невольно наводившая на размышление.

Задумалась Марья, но не прежние были эти думы! На этот раз родная деревня, вместе с дядей Елизаром, бабушкой Ириньей и с мохнатым Михрюткой отошли куда-то на задний план и заволоклись будто туманом, а вместо этого витала стройная фигура Телегина, с черными красивыми усиками и жгучим страстным взглядом.

– Господи, да что же это такое?! – воскликнула она. – Просто наваждение какое-то!

Она подняла руку, чтобы перекреститься, как услышала позади себя голос:

– Чего вы испугались, Марья Васильевна?

Марья вздрогнула и оглянулась.

Перед ней стоял Ланцов. Она схватилась за веревку, чтобы не упасть, и едва проговорила:

– Господин Телегин, зачем вы здесь?

– Неужели я так страшен? – сказал Ланцов-Телегин, подходя к ней. – Маша! Я пришел сказать тебе один раз и последний. Я люблю тебя! Люблю так, что без тебя…

– Что вы! – в ужасе воскликнула Марья. – Вы не знаете сами, что говорите. Не забывайте, что я мужняя жена и таких глупостев слушать не согласна. Уйдите!

И она сделала такой жест рукою и так сверкнула глазами, что Ланцов невольно отступил назад. Но этот человек был не из таких, каких можно было бы чем-нибудь обескуражить. Он остановился, скрестил по-наполеоновски на груди руки, склонил голову и принял грустный вид.

– Да… – проговорил он трагически. – Это правда… Я ищу невозможного! Действительно, мыслимо ли отбить честную жену от мужа? Но что же делать, без тебя у меня жизнь не в жизнь. Без тебя тоска в разлуке.

Последние две фразы он позаимствовал из какого-то романа и с убитым видом взглянул на открытое слуховое окно чердака.

– Прости меня! – произнес он. – Я не должен так делать, но кто может устоять против невольного движения любящего сердца? Прощай, Маша! Этот дом имеет шесть этажей, и посмотри, что станет с моим телом, когда я брошусь с этого окна! Не поминай лихом любящего тебя Иринарха…

И он с решительным видом твердыми шагами направился к окну. Марья, побледнев, провожала его глазами. Вот он взглянул на нее в последний раз и занес ногу за окно. Марья вскрикнула и, бросившись к нему, схватила за полы пальто.

– Что ты делаешь, глупый!

Он опять стоял перед ней со страстно горевшими глазами.

Не успела она опомниться, как Ланцов обхватил ее, начал осыпать горячими поцелуями ее лицо и открытую шею.

Ланцов ушел, торжествуя свою победу. Марья, прислонившись к печной трубе и закрыв руками лицо, горько плакала. Она не устояла против этого человека и отдалась ему. Уходя, он поцеловал ее последний раз и сказал:

– Теперь ты моя навсегда! Попробуй только попытку, хоть малую, отделаться от меня – и тогда… понимаешь?

Он взглянул на нее такими глазами, что она невольно вздрогнула.

– Сегодня, в четвертом часу вечера, заходи к нам, я буду один.

И правда, в назначенное время она была у Ланцова и проводила с ним время в полном уединении.

С этого времени она почувствовала, что не принадлежит больше мужу.

ИВАН, ПОНЯТНО, И не подозревал об измене своей жены.

Только как ни занят он был своими делами, а все-таки не мог не заметить в ней странной перемены.

Говоря с ним, Мария, как бы боясь направленного на нее взгляда мужа, смотрела в сторону, кроме того, она заметно побледнела и осунулась. Когда после первого своего преступления с Аанцовым она должна была лечь с мужем спать, то вдруг почувствовала сильный приступ лихорадки. Она дрожала как осиновый лист, смотря на Ивана, который снимал с ног сапоги.

– Что с тобой, Марьюшка? – спросил он, взглянув на ее побледневшее лицо.

– Ох! Больна я совсем… – простонала Марья, стараясь не глядеть ему в лицо. – Лихорадка меня так и треплет… Сама не знаю с чего.

– Оно известно отчего, – сказал Иван. – Прачешная холодная, а она стоит в ней в воде чуть не по колена и в башмаках на босу ногу.

– Знамо, простудилась, – ответила жена, кутаясь с головою в одеяло.

– А ты бы дернула рюмочку перцовки, вот оно и лучше будет: жар появится, ну и заснешь крепче.

– Ну, давай…

Никогда ничего не пила Марья, но тут она положительно не могла взглянуть на него от страшного стыда. Когда Ланцов сказал о своей победе Кравцовой, то Олимпиада Павловна не на шутку перепугалась за участь бедной Марии.

– Ах ты, негодяй, что ты наделал! – вырвалось у нее.

– Особенно ничего, – усмехнулся Ланцов. – Я только еще раз доказал, что ни одна женщина, какая бы то ни была, против меня не устоит. Вот и ты тоже не устояла.

– Замолчи! Мне очень жаль этого Ивана, который вдруг узнает об этом. Что будет с ним, трудно и понять.

– Случится то, что входит в наши планы.

– Ах, как жаль! Какие это были честные труженики, и вдруг их честная и спокойная жизнь должна перевернуться вверх ногами.

– Брось свою сентиментальность!

– Ничего не сентиментальность, а просто не знаю, как хватает у людей жестокости губить один другого.

– А ты читала Дарвина о борьбе за существование? – спросил Ланцов.

– Провались ты со своим Дарвиным.

– В этом сочинении он говорит, что в нашем мире все так устроено, что животные, населяющие его, поглощают и уничтожают друг друга, чтобы поддержать свое существование. Волк, или там медведь, или шакал, чтобы не умереть с голоду, пожирают других животных, не справляясь о том, добродетельны они или не добродетельны. Так же поступают рыбы, птицы и даже едва заметные через микроскоп инфузории. Что касается до человека, то он перещеголял в своем, что называется, хищничестве всех животных, вместе взятых. Но поверь, это не хищничество, а закон природы! Повинуясь этому закону, мы должны заботиться только сами о себе. Желая жить в довольстве, лучше других пользоваться всеми удобствами жизни, мы и должны заботиться об этом, устраняя все препятствия, которые встречаются нам на пути к обогащению. Попались теперь на этом пути Иван и Марья, долой их! Если мы будем все разбирать да всех щадить, правых и невинных, то при чем мы сами-то останемся?

– Ноу нас есть еще другие законы, которые говорят совсем иначе! По этим законам…

– Знаю, знаю! – замахал руками Ланцов. – Ничего я не признаю, кроме закона природы, который самый что ни на есть естественный.

Но Кравцова более не слушала и ушла к себе на кухню. Она чуть не плакала от сожаления, что не могла вовремя предупредить Марью, рассчитывая на ее стойкость.

Между тем Ланцов отправился к Матвею Дементьеву.

Как сказано выше, он поселился неподалеку от дома Бухтояровых и, не будучи сам замечен, следил за всем, что там делается.

Поселившись вместе со своей недавней сожительницей Авдотьей Гущиной в новой квартире, Дементьев больше всего позаботился о наружном блеске.

В ПЕТЕРБУРГЕ И других больших городах все так и делается.

Живет человек впроголодь, проживая на кусочках хлебных обрезков стоимостью по копейке за фунт с кваском и не имея на плечах рубашки, но все-таки надевает на голую грудь белую манишку, подвязывает галстук и надевает хоть крайне поношенный, но все-таки хоть немного приличный костюм. В таком виде (тут нужна непременно шляпа!) он может зайти и в любой ресторан, найти какого-нибудь знакомого и занять сколько-нибудь для поддержания себя до следующего дня, а там что Бог даст.

Такие и многие семейные люди, хотя и не обремененные ребятишками, посмотришь, перебиваются с хлеба на квас, едят какой-нибудь жиденький супец, откуда даже и мясом не пахнет, а войдите к нему, попробуйте!

Встречает вас хозяйка или хозяин, сохраняющие на своих лицах самодовольство и важность, и понятно, очутившись в прилично обставленной комнате, вам и в голову не придет, что здесь тоже царят прикрытая нищета и голод.

Зато небогатому трудящемуся человеку, не живущему напоказ, а так, как нужно по трудам своим, бывает плохо. Его не пустят не только в ресторан, но даже в мало-мальски порядочный трактир, хотя у него и новенькая фуражка, а не манишка, надетая на голое тело, и не шляпа, купленная у татарина или тряпичника за гривенник, и хотя он бы пришел с несколькими рублями денег.

Таков дикий взгляд, господствующий у нас и повсюду, отчего многие труженики этим много теряют, потому что они ходят туда не ради пьянства, а для дела.

Придет такой человек, закажет себе чаю, почитает газеты, а тут, смотришь, и недаром он затратил двугривенный или гривенник: явится какой-нибудь знакомый и даст ему заказ.

Таков был и Матвей Дементьев.

Хотя он и порядочно пограбил Бухтоярова, но все-таки не настолько, чтобы шикарно обставить свою квартиру, и ограничился только тем, что устроил что-то вроде гостиной, обставленной мебелью, покрытой чехлами (непременно чехлами, потому что так принято у господ!), картинами и всем, что требует петербургская убогая роскошь, а сам со своей сожительницей, Авдотьей Никифоровной Гущиной, жил в грязной, наполненной разным хламом каморке, куда посторонним лицам входить строго воспрещалось.

Дементьев сидел в своей гостиной, читая по складам какую-то газету, как вбежал Ланцов.

Он был весел, и по лицу его было видно, что он совершил великое дело.

– Началось! – воскликнул он.

Матвей бросил на стол газету и встал с кресла.

– Что, началось? – спросил он.

В это время вошла Гущина. Это была полная особа, хотя не слишком красивая лицом, но сложенная на купеческий вкус, или, как иные говорят, в русском стиле.

– Здравствуйте, Авдотья Никифоровна! – подскочил к ней Ланцов.

– Здрасьте! – произнесла церемонно Авдотья и сделала книксен.

Поздоровавшись, Ланцов бросился в кресло и начал рассказывать про известную нам сцену на чердаке.