Текст книги "Трущобы Петербурга"

Глава V
Сюрприз за сюрпризом

– СКАЖИ НА МИЛОСТЬ, двенадцатый час, люди говорят, а она незнамо где путается. Не задарма и сплетни разные распространяются супротив тебя, когда ты вечно дома не бываешь!

Так Иван приветствовал свою жену, которая, выйдя от Кравцовой, перебегала через двор в свою квартиру.

– А дрова ты принес?

– Принес. У плиты лежат. Да гляди, земляк там наш сидит, дядя Федор, напой его чаем. Давеча он рано ушел не пивши, не евши, и только что вернулся.

Проговорив эти слова, Иван плюнул на руки и, взяв лопату, энергично принялся сгребать выпавший накануне снег.

С сильно бьющимся сердцем вошла Марья в дворницкую, где на корточках перед плитою сидел дядя Федор и, натужась, что есть сил раздувал огонь.

– А, здравствуй, Марьюшка! – приветствовал он дворничиху. – Полегче тебе стало опосля вчерашнего?

– Спасибо, дядя Федор, прошло, только голова болит что-то.

Мужик поднялся на ноги и сел на стул около окна.

– Да и угостил же ты нас письмецом-то, – продолжала она. – Просто так ошарашил, что мое почтение!

Федор как-то виновато взглянул на молодую женщину и сказал:

– Господи! Да коли бы я знал да ведал, что это проклятое письмо столько наделает неприятностей, то я бы в первую бы канаву бросил, вот оно что.

– Да какие неприятности-то! Вот дернула, прости Господи, Елизара нелегкая писать-то. Ведь он небось и не знает, что два родные брата теперь враги лютые и друг друга без ножа зарезать норовят.

– Да, про это у нас никто не знает.

– И маменька наша небось ничего не знает. А знай, что тут творится, умерла бы с горя, не токмо что заболела. Недаром, когда я ехала в этот поганый Питер, у меня так болело сердце! Чуяло оно бедное беду неминучую. А теперь, погляди-ка, что будет, сегодня или завтра Иван мой с Матвеем повстречаются. Матвей-то на язык востер, мужик хитрый-прехитрый, муженька моего кругом пальца своего окрутит, наговорит он на мою бедную головушку, и будет бить меня Иван смертным боем.

Марья вытерла слезы и стала мыть говядину. Дядя Федор участливо взглянул на молодуху и почувствовал, что и у него на глазах выступают слезы.

– Вижу теперь я, Марьюшка, все вижу, – проговорил он. – Ишь как извелась ты в Питере, а в деревне-то была что солнышко ясное. А теперь попробуй-ка приехать туда, то все, Матюшкину письму поверивши, пальцем тыкать начнут, вот она, мол, какая – напитерилась, мол. Нет, завтра же отпишу в село, пусть знают все, что туточка творится. Скажу я, что ты ни в чем не повинная и только зря из-за вражды братниной муки на себя принимаешь.

– Спасибо тебе, дядя Федор, за твое доброе слово, а не видать больше моего милого Подозерья, не видать мне больше света белого и не стерпеть мне страма лютого, руки наложу на себя. Не допущу, чтобы задарма бил меня муж!

– Да что ты, Машутка! – в ужасе воскликнул Федор. – Да нетто можно говорить такие слова, руки наложить на себя. Ах, Господи, силы небесные!

– А что же, разве легче мне будет, когда по злому навету Матюхиному муж ноги и руки у меня повыдергает, по липу да телу моему грешному ногами топтать начнет, кожу со спины драть начнет?

Мужик печально поник головой. Он теперь ясно понимал безвыходное положение несчастной женщины и не знал, как этому помочь.

Между тем мысль о том, что она наложит на себя руки, так неожиданно для самой себя выраженная, понравилась Марьюшке. Теперь побег будет объяснен Федором тем, что она действительно лишила себя жизни, и потому муж ее искать не будет.

«Пусть тогда поищет меня да побегает!» – подумала она. И злорадное чувство шевельнулось в ее сердце.

Наступило время обеда.

К этому времени вернулся Фомка и сообщил Ивану, что Матвей живет тут же на Большой Морской улице, номер дома такой-то.

– Это неподалеку от нас, а мы этого даже и не знали, – сказал Иван, злобно сверкнув глазами. – Ладно, вот опосля обеда мы с ним рассчитаемся, и я тогда покажу ему, где раки зимуют.

– Я был и в том доме, – сказал Фома.

– Был?

– Да. Я заходил к тамошнему дворнику, он меня даже знает немного, понятно, расспросил про Матвея, как он живет и когда можно будет повидать его по делу. Оказалось, что он живет с этой Гущиной в любви и согласии, только неизвестно, чем они занимаются, а живут при средствиях и довольно хорошо, а на дверях у них даже надпись есть такая, как у господ порядочных: «Можно видеть от девяти часов утра до одиннадцати», вот оно как.

– Что он, доктор, что ли? – усмехнулся Иван.

– Что-то такое из себя изображает, – ответил Фома и затем прибавил: – Эх, хозяин, водочки бы опосля этакого походу!

– Это можно. Держи целковый и беги за полуштофом[4]4
  Полуштоф – половина штофа (нем. Stof– большой бокал, чаша) – единица измерения объема жидкости, применявшаяся на территории Российской империи до введения метрической системы мер. Использовалась, как правило, при измерении количества винно-водочных напитков. 1 штоф = 1,2299 литра.


[Закрыть].

Пока Фомка бегал за водкой, Марья начала подавать на стол вкусные жирные щи.

Дядя Федор был мрачен. Смотря на молодую женщину, он с горечью думал, что видит ее последний раз в жизни, так как не нынче, так завтра здесь должна разыграться страшная драма, жертвой которой должна пасть эта добрая и красивая Марьюшка.

Все стали садиться за стол, прибежал и Фома с бутылкой в руке. Только Федор не двигался с места.

– Да что же ты, дядя Федор, подвигайся, – обратился к нему Иван.

– Спасибо, неохота.

– Это что еще за новости, отказываться от хлеба-соли, это не резон! Вот присаживайся, стаканчик водочки выпьешь, глядишь, и повеселеешь, а то, как я вижу, ты что-то приуныл.

– Как же не приуныть тут, – ответил он, подвигаясь к столу. – Письмо это меня очинно беспокоит, и прямо я тебе скажу, Иван Дементьевич, гони меня взашей от этого стола, больно боюсь за Марьюшку.

– Э, полно, плюнь ты на все это, да и разотри! Я верю моей жене больше, чем самому себе, а кто про нее скажет что-нибудь, так ему во!

И Иван, сжав свой огромный кулак, потряс им в воздухе.

– А коли Матвей будет свое твердить? – не унимался Федор.

– А нетто я ему в зубы глядеть стану, что он мне брат родной?! Дудки. По-моему, нужно так: коли хочешь братом быть, так в моей семье смутьянства не заводи, а будь по-братски, чтобы все было по-хорошему, а нет – так и на тот свет к чертям на рога спроважу! А ты, Марьюшка, тоже не унывай! Опротивела нам с тобой эта канитель питерская, возьму у хозяина расчет, заместо себя Фому поставлю, благо он мастер бутылки откупоривать, да поедем домой в наше Подозерье!

– Это после такого сраму? – отозвалась Марьюшка.

– А кто тебя там осмелится срамить, когда с тобою муж? – гордо подбоченился Иван. – Кто осмелится на тебя пальцем указывать? Жив тот не будет, вот что я тебе скажу! А вот братца я там осрамлю. Все его мошеннические дела и как он подговаривал меня хозяина обокрасть, все как на ладонь выложу, и так сделаю, что его как собаку паршивую в околицу не пустят! Наливай, Фомушка, твоя рука владыка.

На эту речь Ивана дядя Федор только одобрительно кивал головой.

– Да-да, это верно, следует, следует, – говорил он. – А пока ты соберешься домой ехать, я сам туда отпишу обо всем, что здесь творится.

Кончился обед, и Марья принялась мыть посуду. Не будь она виновата перед мужем в сношении с Ланцовым, то она с радостью схватилась бы уехать в деревню, но теперь она считала это невозможным, потому что Ланцов вновь стал бы ее преследовать и там, и поэтому надо было бежать, и как можно скорей. Она взглянула на часы, стрелка на которых приближалась к трем. Это был назначенный час, в который она должна была расстаться с мужем – на какое время, на долгое ли, короткое или навсегда?

Иван лежал на постели и курил папиросу. Глаза его слипались, и ему хотелось заснуть.

– Знаешь, Ваня, что я придумала? – обратилась к нему жена.

– Говори что, а то я спать хочу.

Они были вдвоем, и стесняться было некого.

– Отпусти меня в Гостиный двор.

– В Гостиный? Это еще что выдумала?

Марья обтерла руки, подошла к Ивану и, обхватив его шею руками, приблизила свое красивое лицо к его лицу:

– Дядя Федор давеча как сказал, что от себя написать письмо в село хочет, то этим и мне намек дал: не послать ли и нам письмо Елизару о том, что никаких глупостев у меня ни с кем не было и что все Матвей писал облыжно, а маменьку нашу Иринью тоже успокоить надо и подарок ей послать как можно поскорей, хотя бы и завтра.

– А какой подарок ты придумала? – спросил Иван, крепче прижимая к себе жену.

Та крепко поцеловала его в губы и сказала:

– Темной шерстяной материи с цветочками на платье, потом платок большой головной такой же.

– Ну что ж, посылай. И то надо сказать, понапрасну только крик подняли на все село. Скажи, пожалуйста, добродетель у них у всех какая, так все в святые и метят! А поглядеть если на всех их, то почти всякая из них как была шлюхой, шлюхой и осталась. Ну да ладно, сколько капиталу требуется, чтобы успокоить маменьку?

– Рублей шесть потребуется.

– Надо тоже ублаготворить и дядю Елизара. Купи ему трубку, серебром отделанную, с такой же крышечкой, шелковый пояс с молитвой, это он любит, ну, рубаху бамазейную, что потеплее… Словом, бери из сундука красненькую. Пока я буду отдыхать, ты успеешь вернуться и самовар поставить.

Марья поцеловала мужа в последний раз (именно последний, потому что ей пришлось увидеться с ним через два года с лишним) и при этом, склонив голову на его груди, глухо зарыдала.

– Господи! Что это с тобой сегодня? – воскликнул в испуге Дементьев.

– Милый мой! Не могу перенести того, как меня обнесли. четвертый год я обвенчана с тобой, все верной женой была, а тут вдруг…

– Да полно тебе, успокойся, ничему я этому не верю.

– А завтра поверишь! Как пойдешь к Матвею, так и поверишь… Вот про это самое давеча мне Олимпиада Павловна и упреждала. Несдобровать тебе, говорит, у них, говорит, с Телегиным и Ковалевым одна шайка мазуриков! Им, видишь, тебя выжить из дому охота, вот и подымают такой скандал. Матвеич очень хорошо знает твой характер и так подстроил дело, что комар носу не подточит. Я тебе вот что говорю, если Бог даст, все обойдется благополучно, то первым долгом гони из дома этих Ковалева и Телегина. Чтобы ихним духом не пахло!.. Олимпиада Павловна тоже уйти от них норовит, не может она перенести ихних воровских делов, я, говорит, из-за их, подлецов, в тюрьме сидеть не намерена. А кому знать ихние дела, как не ей. С ними же вместе и живет.

– По правде сказать, и я тут замечаю что-то неладное, – сказал Иван, закуривая новую папироску. – Все жильцы в доме живут обыкновенно, люди как люди, а эти – как мыслете… Те уходят на службу или по делам утром, а эти утром только еще возвращаются. Попробуй спроси их, откуда они, где путаются по ночам, сейчас в амбицию. Какое тебе дело и все такое. А раз Олимпиада Павловна так про них говорит, что это одна мошенническая шайка, да еще сама хочет уйти от них, то это надо иметь в виду. Сегодня же сделаю заявление в участок, что у нас живут подозрительные жильцы. А ты тем временем упреди эту барыню.

– Хорошо!

Пока Иван говорил все это, Марья вынула из сундука деньги, пересчитала их и положила в кошелек. Затем она стала надевать на себя платок и шубку.

– Тебе самому ничего не нужно покупать? – спросила она, стараясь говорить спокойно.

– Да почти что ничего… А, впрочем, захвати полфунта табаку «шапшал» и тысячу гильз в коробочке.

– Больше ничего? – спросила она, взявшись за ручку двери и смотря на мужа.

– Больше ничего.

– Ну, прощай!

Она издалека перекрестила его и, отворив дверь, быстро вышла.

Это показалось Ивану странным.

И прежде его жена уходила иной раз на целый день, и ничего подобного не было. Сердце Ивана как-то защемило, и он вскочил с кровати, быстро надел валяные сапоги, полушубок и, схватив шапку, чуть не бегом бросился к воротам.

– Жена проходила тут? – спросил он стоявшего тут Фому.

– Вот сию минуту наняла извозчика и поехала. Вон она!..

И он указал на виднеющуюся уже вдали ехавшую темную фигуру.

– Эх, досада, – махнул рукою Иван. – Я хотел ей сказать, чтобы она еще купила… Ну наплевать!..

И он медленно отправился обратно.

Не доходя своей квартиры, он встретился с Кравцовой, которая несла с собою большой, туго набитый саквояж.

– Здравствуйте, Дементьич! – приветливо кивнула она головой. – Жена ваша дома?

– Сейчас отправилась в Гостиный двор за покупками.

– Ах, какая досада! Когда она вернется, скажите ей, чтобы она зашла ко мне вечером.

– Хорошо-с.

Кравцова вышла из ворот на улицу и, наняв извозчика, тоже помчалась в Гостиный двор.

Иван пошел к себе, разделся, лег и проспал до самого вечера.

Проснувшись, он увидел сидевшего у стола Федора.

– А где жена? – спросил он.

– Не знаю, не видал. А пришедши я давно… – ответил Федор.

– А который теперь час?

– Шесть, седьмой.

Иван вскочил с постели:

– Да что же это такое, седьмой час, а ее еще нет! Что же это такое?!

– Это не к добру, – сказал Федор.

– Как это не к добру?

– А так… Давеча без тебя, когда она обед варила и очень сильно плакала, – начал Федор, – так убивалась, бедная, что у меня самого сердце упало и слеза прошибла. Я, говорит, сколько годов с мужем законным прожила и греха на уме не держала супротив его и держать не намерена, а теперь срамоту такую возвели, а если Иван, говорит, пойдет к Матвею, то я руки на себя наложу.

– Так и сказала?

– Понятно, я испугался, и говорю ей: что ты, Господь с тобою, грех тебе говорить так, а она свое ладит и говорит Лимияду какую-то поминаючи, что будто Матвей так повернул ловко дело, что, как ни кинь, все она будет виновата.

– Это самое она и мне говорила, – произнес Иван, мрачно смотря на дверь.

– Оно так и вышло, значит, – продолжал Федор. – А как ты за обедом порешил видеться с этим Матвеем… Злодей он тебе, а не брат родной! – раздражительно произнес он. – Как порешил, так она, никто и того не заметил, окромя меня, побелела вся, что твое полотенце, и чуть было тарелку не уронила, которую держала в руках. А сама улыбается и таково весело так отвечает. Ну, думаю, теперь дело табак!

– Да, значит, не задарма она, уходивши, меня благословила, – тихо произнес Иван, и вдруг, в приливе страшного бешенства, он вскочил из-за стола и с такой силой ударил по нему, что одна доска разлетелась надвое и вся посуда, подпрыгнув кверху, очутилась на полу.

– Вот как я завтра благословлю всю эту шайку! – крикнул он дико, сверкнув глазами.

Федор съежился, прижался спиной к стене и со страхом смотрел на Ивана. Но это был только момент, старик вдруг ободрился, встал с места и твердыми шагами подошел к Дементьеву.

– Не дело ты хочешь делать, – произнес он почти властно. – Это только будет тебе во вред и на радость твоим врагам.

Он взял ковш, наполнил его водою и поднес Ивану, который весь трясся от страшной злобы.

– Ha-ко, попей немного да успокойся! А потом поговорим.

Иван выпил залпом ковш холодной воды и, немного успокоившись, сел на стул.

– Вот этак, – произнес старик, вешая ковш на прежнее место. – При таких делах горячка не у места, а нужен только разум, такой же холодный, как эта вода.

Он взял стул, подвинул его и сел рядом с Иваном.

– Мы часто думаем так, а выходит иначе, и потому мы часто ошибаемся. Вот хотя бы насчет Марьюшки: думаем мы с тобою, что она и впрямь руки на себя наложила, а она, может быть, сидит где-нибудь да время пережидает, пока гроза эта не пройдет и невинность ее наверх всплывет. Деньги у ней есть?

– Как же! Я сам ей дал красненькую.

– А знакомые у вас в городе есть?

– Есть, две кумы, у которых она ребят крестила, потом Емельян Жеребцов. Ты знаешь его?

– Знаю, его жена приходится Марьюшке двоюродной сестрой.

– Верно. У них на Васильевском острове своя фруктовая торговля.

– Твоя бывает у них?

– Почти каждый праздник.

– Ну, значит, оно и выходит так, как и говорил сейчас. Она знала хорошо, что и как придумано Матвеем.

– Об этом ей сказала жилица из номера тридцать шестого.

– Ну, значит, оно так и выходит, она у кого-нибудь из знакомых пережидает время. Так попроситься у тебя, ты не пустишь ее, придется, значит, хитрить. А ты за это не серчай.

– Была бы только она жива, а там что серчать, и без моих сердцев измучили ее, бедную… Чай, я не зверь и сам хорошо понимаю.

– Вот и ладно! – похлопал Ивана по плечу старик. – Это лучше, чем столы ломать. Ну а к Матвею пойдешь завтра?

– Непременно.

– Иди, иди, но только не один. В таких делах без свидетелев быть никак невозможно, а то наплетут на тебя того, чего и во сне не грезилось.

– А где же возьму свидетелей?

– Ну, первым буду я, благо родственником вам обоим прихожусь и из деревни приехал, значит, надо и поклоны передать.

Выходит, значит, что я даже и обязан прийти. А второго кого-нибудь из жильцов здешних приспособь, который пограмотнее и законы хоть немного знает. Да будешь говорить с ним, горячку не пори, а было бы лучше, чтобы он в горячку вошел, вот оно что. Будет он при свидетелях жену твою порочить да вины ее доказывать, а тут свидетели! Пожалуйте, Матвей Дементьич, к мировому. А за клевету сам знаешь, что бывает. А то здравствуйте, наплел бы, как сейчас, хрясь, хрясь, глядишь, и доброго молодца свяжут да в часть попросят.

– Да, это верно, дядя Федор! – согласился Иван. – Завтра так и поступим. К этому времени я постараюсь даже трезвым быть.

Не то происходило в квартире господина Ковалева. Все трое, Ковалев, Кубарев и Ланцов, явились в радужном настроении духа. На этот раз им удалось совершить довольно сложную мошенническую проделку, и потому они возвращались домой обремененные деньгами, фруктами, закусками и винами разных сортов. Они начали звониться в свою квартиру, но отклика не было и двери не отворялись.

– Фу, черт возьми, что это такое и куда девалась Олимпиада! – возмущался Ковалев.

Все опять начали звонить, каждый по очереди, но результат вышел тот же самый. В это время отворилась дверь в соседней квартире, и оттуда вышла кухарка с ключом в руке.

– Барыня, когда уходили, оставили ключ у нас и велели сказать, чтобы ее не ждали и что они больше сюда не придут, потому, значит, что они уехамши в город Киев.

Все три мошенника остолбенели и молча смотрели друг на друга, каждый разинул рот.

– Вот это так сюрприз! – воскликнул Ланцов.

– Должно быть, не один! – сказал Ковалев, отворяя двери. – Тут нужно ждать теперь не одного, а нескольких. Наверно, она не с пустыми руками отправилась помолиться киевским чудотворцам.

– Ах, она анафема! – злился Илья Ильич. – Перед тем как проделать такую штуку, она и виду не показала.

– И даже была очень любезна, – сказал Ланцов.

– В особенности с тобой, пряничное рыло… – проворчал Кубарев, особенно ненавидевший Ланцова.

– Знаю, слыхали! – ответил Ланцов. – Достаточно мне владеть одной хоть прелестной дворничихой, мне и этого довольно.

Все с зажженными спичками в руках вошли в кабинет. Ковалев зажег лампу, и тут только всем в глаза бросилось лежавшее на видном месте письмо.

– Ага, поглядим, чем она мотивирует свой внезапный отъезд, – сказал Ковалев, взяв письмо.

– Читай нам всем вслух! – закричали остальные двое.

– А вот слушайте!

Ковалев развернул мелко исписанный лист бумаги и начал читать.

Подлецы, негодяи, мошенники!..

– Ого! Начало недурно! – воскликнул Ланцов.

– Ах она, гадина! – возмутился Кубарев.

– А ты еще хвалился добродетелями своей Олимпиады.

– Убирайся к черту!

– Да полно вам пикироваться, тут дело серьезное, – взмолился Ковалев.

– Ну-ну, читай, мы слушаем!

…Понятно, что эти титулы для кого оскорбительны, только не для вас, так как воровство и мошенничество – ваша единственная специальность, которою вы занимаетесь, а подобное занятие свойственно только одним подлецам, и потому я не думаю, что я вас оскорбила чем-нибудь…

– Недурно! – сказал Ланцов.

…Особенно милы эти занятия первейшему негодяю, премьер-негодяю, беглому каторжнику и бездушному (его душа давно принадлежит черту) получеловеку и кандидату на виселицу Ланцову…

– Вот титул! – воскликнул Кубарев.

…которого, как застарелого злодея, несмотря на его молодые годы, невозможно заставить идти торной дорогой, по которой идет все человечество, руководимое высшим общечеловеческим законом.

Но, отбросив в сторону эту воплощенную мерзость (Ланцова, конечно), я обращаюсь к вам, Ковалев и Кубарев: бросьте эту несчастную жизнь, которую вы взяли на себя.

Опомнитесь, пока вы не попали в руки правосудия.

Да, я понять не могу, какая же это жизнь без сердца, без ума и без всего того, чем окрашивается и без того невзрачная жизнь.

А ваша жизнь чем окрашивается?

Только пьянством и распутством. Вне ее это уже каторга! И вот на вашем пути попадаются люди, идущие общечеловеческим путем, и вся вина которых в том и заключается, что в противоположность вам они, безусловно, честные и хорошие люди. И за это вы задумали их погубить и уже принялись за это грязное дело.

Да, вы начали, но мне интересно знать, как окончите. Марью Дементьеву я увожу с собою, а насчет ее мужа приняты меры.

Не прикасайтесь своими грязными руками ни до этих добрых домовладельцев, ни до Ивана Дементьева!

Они все под нашей защитой.

Уезжая (тут не ваше дело, куда), я захватила на непредвиденные расходы 18000 рублей, что, понятно, нельзя назвать ни вашей собственностью, ни моею, так как награбленные деньги считаются только собственностью того, кому принадлежали раньше.

Затем предупреждаю: не принимайте против меня и Марьи Дементьевой никаких мер, если только хотите, чтобы ваши шкуры были целы!

Затем предлагаю ради безопасности г. Бухтояровых оставить этот дом, иначе будут приняты меры.

Искренне ненавидящая вас

Олимпиада Кравцова.

По прочтении этого длинного письма все три мошенника тревожно переглянулись между собой.

Ланцов злобно сжал кулаки. Ему не хотелось расстаться с Марьей, которую он любил, по-своему, всем разбойничьим сердцем.

– Что вы на это скажете? – спросил Ковалев.

– А то, что у нас она слизнула целых восемнадцать тысяч! – воскликнул с горечью Илья.

– Но этого еще мало, она еще хочет держать нас в своих лапах.

– Ну, это уже атанде[5]5
  Атанде – довольно, хватит (фр. attendez – подождите).


[Закрыть]! – возразил Илья.

– Ничего не атанде, если эта барынька стала изображать из себя честную женщину и познакомилась с полицией…

– Это скверно, – произнес Ковалев.

– Вы заметили, тут есть выражение, особенно подчеркнутое: «Они все под нашей защитой». Это обозначает то, что Кравцова действует не одна, а с целым обществом. И что, имея при этом огромные деньги, она с нами как кошка с мышью.

– И главное тут то, что она знает каждый наш шаг и все наши тайны.

В передней раздался звонок. Все трое вздрогнули, и даже неустрашимый Ланцов и тот растерялся. Ковалев взял лампу и пошел к дверям.

– Кто там? – спросил он.

– Это я, Фома, дворник.

Ковалев отпер дверь и впустил дворника, который, как был, в шапке и в тулупе, ввалился в квартиру.

– Все ли вы здесь? – спросил он, не снимая шапки.

– Все.

– А барыня?

– Она куда-то уехала.

– Из участка приказание вышло, – важно объявил Фома. – Завтра очищайте фатеру.

– Как очищать, за что? – возмутился Ковалев. – Нами заплачено вперед до первого числа, а теперь только пятое!

– Завтра эти деньги вы получите из конторы обратно.

– Но черт возьми! Надо же знать, за что нас гонят отсюда! – горячился Ковалев. – По закону вы должны подать мировому о нашем выселении и объяснить причины, за что!

– Это дело не наше, приказано, и все тут.

Фома повернулся было и двинулся обратно, но вдруг остановился и сказал:

– Вы еще «спасибо» скажите, что вас упреждают! В участке на вас глядят как на подозрительных личностей. Там какого-то Ланцова разыскивают, будь он, анафема, проклят, из-за него, дьявола, нам, дворникам, одно только беспокойство. Так, пожалуйста, завтра извольте выбраться.

Фома закутался в свой тулуп и неуклюже вышел. Ковалев поспешно запер за ним дверь.

– Как я говорил, так и есть, – сказал он. – Сегодня весь вечер сюрпризов, так один за другим и валят.

– Что тут ни говори, а завтра выбираться надо, – мрачно произнес Илья. – Ловко же нас поддела Олимпиада.

– Я говорил, что она будет теперь играть с нами как кошка с мышью. Например, она отлично знает, кто у нас за господин Телегин такой, а покуда помалкивает.

– Значит, я покуда им не нужен, – усмехнулся Ланцов. – Ну, господа, что же мы не пьем, или вас госпожа Кравцова так напугала?

– А это все из-за тебя! – упрекнул его Ковалев.

– Как из-за меня?

– Да так. Молодец ты по всяким делам, но вот что скверно, бабник ты страшный! Возился бы ты с одной, а то сразу с двумя. Вот и наделал теперь беды себе и нам.

– Теперь все наши планы рассеялись как дым! – вздохнул Илья Ильич.

– Интересно, как теперь Матвей Дементьев обойдется без нас?

– Ну, я скажу на это, что не такой он мужик, чтобы отступиться от того, что он задумал.

– Завтра утром надо кому-нибудь из нас побывать у него.

– Хорошо, я пойду! – отозвался Ковалев.

– А мы что будем делать? – спросил Илья.

– Запрете квартиру, а ключ отдадите управляющему. Ты, господин Телегин, вали на Петербургскую, там квартир много, найдешь такую, отдашь вперед деньги, а Илья Ильич похлопочет насчет ломовых.

– А куда я их, к черту, найму?

– Вали на Большой проспект неподалеку от Каменноостровского. В этом районе Телегин и квартиру подыщет.

– Утро вечера мудренее. При деньгах все можно сделать, – сказал Ланцов и наполнил вином стакан.

НА ДРУГОЙ ДЕНЬ рано утром Иван встал часа в четыре, и первым его движением было взглянуть на то место, где спала его жена.

Ее не было. И не будет, по крайней мере, до тех пор, покуда будет длиться эта грязная канитель, затеянная Матвеем и его шайкой, как назвала это Марья.

Иван был один. Фома, за которого по очереди дежурил дворник из соседнего дома, крепко еще спал в отдельной дворницкой. Там же находился и дядя Федор.

«А что, если она сама на себя руки наложила?» – думал Иван.

Все это легко могло и быть, потому что сколько было в ней горя, когда она прощалась с ним вот здесь, сидя на этой кровати. Сколько искренней любви она выказала, и сколько было страшного горя на ее осунувшемся, но все еще прекрасном лице. И все это доказывало, что она верна была ему, иначе она вела бы себя совсем по-другому.

«А как там жилось хорошо, дома-то! Хотя работы было много, зато душа спокойна… Нужды не было никакой, и сам виноват, зачем послушал Матвея? Да чего тут и себя-то винить? Можно ли было думать, что, живучи в Питере, мог он сделаться таким стервецом. Ведь дома когда он жил, казался путным человеком, хотя с ленцой. А что, впрочем, касалось до денег, то все замечали, что он был очень жаден до них, вот эта-то жадность и сделала его неразборчивым ни на какие средства».

Иван встал с постели и посмотрел на стенные часы. Было уже три четверти пятого. Он принялся ставить самовар, сердито думая про мирно спавшего Фому.

«Ишь дрыхнет, не разбуди вовремя, так до десяти часов проспит, как барин, благо сердце у него спокойно, жена у него не сбежала и возни никакой нет!»

Ему почему-то хотелось, чтобы весь мир сочувствовал его горю, а выходило наоборот. Казалось, что все ополчилось на него, с дядей Елизаром во главе.

Не было еще пяти часов, а госпожа Бухтоярова проснулась и при свете лампы, лежа в постели, читала письмо. Она с мужем вернулась домой поздно ночью, причем муж остался спать в своем кабинете, а она, придя в свою спальню, заметила лежащее письмо. Екатерине Семеновне сильно хотелось спать, и потому, положив письмо обратно, где оно лежало, она наскоро разделась и бросилась в постель. Но спала она недолго, потому что ей приснился страшный сон.

Сон этот был настолько реален, что казалось, будто все это совершенно наяву. Она крепко спала, как вдруг почувствовала, что кто-то трясет ее за плечо. В испуге открыв глаза, она увидала, что комната освещена красноватым светом, а посреди нее стоит Матвей Дементьев, бывший управляющий, с ножом в руке. Она вскрикнула и проснулась.

– Господи! – произнесла, крестясь, Екатерина Семеновна. – Видно, это не к добру.

После этого она уж больше не могла сомкнуть глаз. Тут она вспомнила про письмо, взяла его и принялась читать. Ей только странно показалось то, что под этим письмом Олимпиада подписывалась не Ковалевой, как она значилась по домовым книгам, а Кравцовой.

Больше вы меня не увидите, – писала она, – точно так же, как несчастной Маши, которую я увожу с собой, так как бедной, ни в чем не повинной женщине угрожает гибель. Когда все уладится и когда подлая клевета, распространяемая вашим бывшим управляющим Матвеем Дементьевым, обнаружится, то тогда она вернется к мужу чистой, непорочной, какой и была. По возможности, успокойте несчастного Ивана, оказавшего вам услугу, о которой вы и сами пока не подозреваете. Он спас вас от страшного несчастья, подготовляемого вам его братом. Вообще, будьте осторожны, Ковалевых и Телегина вы должны немедленно выселить из вашего дома, Матвея и его любовницу Гущину не допускайте близко и, если возможно, прибегните к помощи полиции. Я искренно люблю и уважаю вас, кланяется вам и несчастная Маша, до свиданья. Обо всем, что может с вами случиться, вы будете предупреждены. Письмо это секретное, и по прочтении прошу его уничтожить, так как я по долгу службы никаких секретов открывать никому не имею права.

Агент тайной полиции

Олимпиада Кравцова.

Приснившийся сон и это письмо положительно изумили Бухтоярову, в этом она видела, что сам Бог предупредил ее, и потому она, одевшись, начала горячо молиться, после чего с письмом в руке пошла в кабинет мужа.

БЫЛО ОКОЛО ДЕСЯТИ часов, когда Матвей Дементьев с Гущиной уселись в своем кабинете пить чай. Тут же сидел Ковалев, который пришел уже давно и долго ожидал, когда эти господа изволят встать.

– Ну, говори, что принес нового? – спросил важно Матвей.

Вообще, в последнее время Матвей стал держать себя очень гордо, а почему, мы увидим после.

– Целый ворох новостей, Матвей Дементьевич! – грустно сказал Ковалев, помешивая ложечкой в стакане с чаем. – Вот, во-первых, наша Олимпиада тю-тю!

И он по порядку рассказал все, что нам уже известно. Слушая это, Матвей чуть не подавился кусочком сахара, а Авдотья Гущина даже вся позеленела.

– Теперь я понимаю, чьи это дела! – воскликнул Матвей.

– А чьи, вы думали? – спросил Ковалев.

– Понятно, Ивана!

– Нет, Иван ни во что не лезет, он даже и не подозревает об измене своей жены. А всему этому главная причина Ланцов.

– Ланцов?

– Да, именно женолюбием и своим легкомыслием. Он, видите ли, одинаково вошел в связь с Олимпиадой и с Марьей. Последствия известны, и потому обе бабы решили за это отомстить ему, а с ним вместе и всей нашей компании.

В передней раздался звонок. Авдотья побежала отворять и вскоре вернулась с выражением испуга на лице.

– Твой брат Иван и с ним еще два человека! – сказала она.

Матвей вздрогнул. Ничего доброго он не предвидел от этих неожиданных гостей, в особенности от брата. Но делать было нечего. Преодолев себя, он с деланной приветливой улыбкой пошел им навстречу.

В передней стоял Иван, а позади него – дядя Федор и чиновник Птицын. Последнего Иван не один раз выручал при трудных обстоятельствах, и потому он с готовностью взялся помочь делу.