Текст книги "Трущобы Петербурга"

В ОДНОЙ ИЗ ГЛУХИХ в то время улиц Петербургской стороны находился деревянный трехэтажный дом отставного сенатского чиновника Антона Федоровича Корнева.

То, что здесь рассказывается, было двадцать восемь лет тому назад, когда жить было проще и не так много спрашивалось, как в настоящее время, когда усовершенствовалось.

Пошли новые порядки и новые требования, о которых тогда и во сне не снилось. В настоящее время этих местностей и не узнать. Там, где были еще огороды и пустыри, появились новые улицы и на них – огромные каменные дома с затейливой архитектурой, в числе которых красуется театр Неметти.

Дом Корнева, давно уже исчезнувший бесследно, имел около пятнадцати квартир, заселенных жильцами. Сам же домовладелец жил где-то в заднем флигеле, занимая крошечную квартиру из двух комнат и кухни.

Скупость Корнева была известна всему околотку, и все знали, что не всегда он был таким. Быть может, давно существовал в его сердце этот порок, заглушенный влиянием его покойной жены, в противоположность мужу – очень доброй и хорошей женщины. Но после ее смерти Антон Федорович резко и сразу изменился. Прежде сдерживаемая скаредность сразу вырвалась наружу. Первым долгом он прекратил плату в гимназию за своего сына, который собирался было переходить в старший класс.

– Нечего ему дальше там быть, – говорил он своему брату Александру Федоровичу, который, узнав о таком намерении брата, нарочно приехал и уговаривал его. – Не по нашим временам ученость-то эта. Глядишь, и в нигилисты попадет… Зря только денег трата!

– Но ты только то пойми, что без окончания полного курса гимназии ни на какую службу не примут! – пробовал уверять брат.

– Глупости. Я сам поступил в сенат только из-за того, что у меня был почерк хороший, и никакого образования, сам ты знаешь, и не получал.

– Но ведь это было полсотни лет тому назад. Теперь все другое.

– Брось! Пускай Володька кончает, и больше никаких. Шутка ли сказать, платить такую уйму денег. Нам это не по карману. И сам Володька того не стоит.

Александр Федорович отлично знал, что у брата припрятано скопленных правдами и неправдами денег около шестнадцати тысяч рублей, и крайне скорбел об обуявшей того скупости. Он с тоской смотрел на такую прежде чистенькую, уютную квартиру, а теперь превратившуюся в какую-то грязную и вонючую клоаку. Куда девалась вся эта недорогая, но удобная мебель, картины, зеркала и другие украшения квартиры, не было даже прежней мягкой постели с пуховыми подушками. Не стало кухонной посуды, а стояли на холодной плите пара чугунов и кастрюля. Все это было превращено в деньги. Антон Федорович намеревался продать даже письменный стол, но одумался, потому что не на чем было бы писать и не в чем хранить нужные бумаги.

– Ну хорошо, – сказал Александр Федорович. – Владимир из-за невзноса денег должен будет покинуть гимназию. Где же он жить будет?

– Как где, тут места хватит, квартира велика, – развел руками Антон Федорович.

– Но ведь тут неуютно и грязно, мебели нет. Где же он спать будет?

– На полу. Взял веничек, подмел и лег.

– На голом полу?

– Зачем на голом? Там у меня где-то старый тюфяк есть. Хотел я продать его, да дешево дают за него. Подлецы и грабители. Норовят все даром.

– Да на кой черт тебе все это продавать? Какая нужда?

– Потому что все это излишняя роскошь. Ни к чему она не ведет. Вот Володька когда-то читал мне, что есть на свете государство. Не помню, какое. Ах да, спартанское.

– Но оно уже полторы тысячи лет не существует.

– Но все-таки существовало! Так там жители были избавлены от всяких нежностей. Не смели даже иметь деньги.

– Знаю, знаю. И ты тоже хочешь подражать спартанскому житию?

– Обязательно!

– Ну не совсем. Вот ты говоришь, что спартанцы не имели права иметь у себя денег, а ты копишь.

Услышав эти слова, Антон Федорович даже испугался.

– У меня есть деньги? – засуетился он. – Я коплю деньги? Да ты, никак, братец, с ума спятил! Имел бы ты сам дом, какой у меня, тогда узнал бы, сколько над ним хлопот и затрат. Нужно вносить в Кредитное общество, повсюду пошлины, ремонт и все такое, денег выходит уйма, а где их взять? Домишко-то ни гроша походу не приносит.

– Нет, кому угодно пой эту песню, а не мне. При покойной Марье Григорьевне дом приносил столько же доходов, что и теперь, да пенсию еще получаешь немаленькую вдобавок, и жили по-человечески и за ребенка еще платили, на все хватало. А теперь мальчика из гимназии вытащил и хочешь, чтобы он еще на полу валялся, как собачонка, без подушек, простынь и одеяла. Ах ты, скаред чертов, подавишься своими деньгами. Плюшкина гоголевского даже перещеголял!

– А ты, пожалуйста, здесь не ругайся, – рассердился в свою очередь Антон Федорович.

– Не только буду ругать, морду твою плюшкинскую всю разбил бы, да марать рук своих не желаю.

– Да ты что же это, а? – затрясся и затопал даже ногами Антон Федорович. – Я сейчас дворника позову. Полицию!

– Там как тебе угодно, а я о тебе заявлю психиатру. Ты сумасшедший! Ишь, дурь на себя напустил. Делать нечего, не богат я, семейством обременен, но Володю не дам я мучить. Пусть живет у меня, хлеба ему хватит.

Александр Федорович пошел было к дверям, но вернулся.

– У Владимира было белье, пиджак, брюки, жилет, галстухи, куда все это девалось?

– Я продал как ненужный хлам.

– По какому праву?

– По праву отца! Я могу распорядиться, как мне угодно. А Володька может сам себе заработать.

– Тогда ладно!

Александр угрожающе взглянул на брата и ушел, сильно хлопнув дверью.

Он был на четыре года младше Антона, которому было тогда пятьдесят шесть лет. Добрый и живой, несмотря на свою полноту, был веселый в противоположность брату, суровому и неприветливому человеку.

Продолжая служить в одном из департаментов министерства внутренних дел в качестве начальника отделения, он жил открыто и не стеснялся в средствах.

У него было трое детей, и самый старший сын тоже начал оканчивать курс гимназии и готовился вступить в университет. Остальные две дочери воспитывались в Патриотическом институте.

Александр пришел домой крайне сердитый, что окончательно не шло к его лицу, вечно озаренному добродушной улыбкой.

– Что же такое? – спросила его жена. – Ты сегодня злой, каким я тебя еще не видала.

– Не видала, так полюбуйся! Сегодня что у тебя наварено?

– Твой любимый суп с клецками, ростбиф по-английски.

– Марфа!

Прибежала кухарка:

– Что угодно, барин?

– Возьми сейчас кастрюлю, нет, не кастрюлю, а так, горшок какой-нибудь, а то он быстро остынет.

– Кто и чего остынет? – спросила жена.

– Отстань! Так вот, возьми горшок, влей туда суп с клецками, положи хлеба и тащи к брату Антону.

Кухарка и барыня с удивлением взглянули на него.

– Это еще что за новость? – спросила последняя.

– Из опасения, что мой милый братец, имея дом, капитал, пенсию, доходы, собирается околеть с голоду. Я сейчас был у него…

И он подробно рассказал жене вышеописанную сцену.

Та, выслушав, только улыбнулась.

– Тебе что же, смешно? – закричал на нее муж.

– По-моему, тут и возмущаться нечего, – сказала она. – Тем и лучше, пусть копит. Володе больше останется. А в нем самом какой же толк?

– Но каково ему придется жить у отца!

– Зачем? Мы возьмем его к себе. Мальчик он хороший и, когда будет нужно, в чем-нибудь и поможет.

– Я и сам так думал.

– Я же тебе говорила, что у нас мысли с тобой одинаковы.

– Знаю, знаю! Давай обедать.

Как было сказано, так и сделано. Марфа понесла клецки Антону Федоровичу. Тот, евши в то время свои хлебные обрезки, запивая их водой, был очень обрадован вниманием брата. Взяв горшок, он осторожно поставил его на плиту, накрепко запер за кухаркой дверь и начал делить принесенный суп на два блюда – клецки отдельно, бульон отдельно. Бывший там кусочек говядины он аккуратно завернул в бумагу, положил его в укромное местечко, так чтобы крысы не съели. Это до воскресенья.

Хорошо в такой праздничек Господень поесть кусочек говядинки, благо еще даровая, и не беда, если она до того времени немного и протухнет.

Так прошло два года.

Владимир вышел из училища, окончательно поселился у дяди и сделался членом его семейства.

Отец сперва было обрадовался тому, что Бог избавил его от лишнего рта, но потом сообразил следующее: ведь сын должен же, в самом деле, помогать родителю под старость, а тут он живет у дяди и благоденствует, между тем как у отца в доме живет лодырь-дворник, который знает только, что пьянствует и требует себе жалованье. А сын теперь настоящий мужчина, молодой и здоровый, отчего ему не заменить собой дворника? Тогда и жалованья ему платить незачем, а поесть он сам у кого-нибудь из жильцов достанет. Эта мысль так понравилась нашему современному Плюшкину, что Антон Федорович окончательно порешил взять сына к себе.

А тут, как на грех, Александр Федорович заболел и умер. Владимир так любил своего дядю, что чуть не заболел от горя. Семья Александра Федоровича должна была теперь уменьшить свои расходы, а тут еще бывший на его похоронах отец прямо так и сказал сыну:

– А ты, Володя, пожил у них и достаточно, спасибо им за это! Теперь ты должен жить при мне: мало ли у меня дел по дому, вот и дворника я отказать хочу, зря только деньги получает.

– Вы меня дворником у себя поставить хотите? – спросил в испуге Владимир.

– А если бы и так! Ты обязан… Что заставлю делать, все обязан. На то и сын ты мне.

Этот разговор происходил на поминках при гостях.

– Вы что, папашенька, – возмутился один из родственников. – Родного сына в дворники? А сколько вы ему жалования платить будете?

– Он и так обязан.

– Ну а содержание ему нужно же какое-нибудь, обувь, одежда, например.

– В этом я никак не могу ему помочь. Я сам человек бедный, не глядите, что у меня дом.

Все гости переглянулись между собой.

– Да, нелегко достанется ему наследство, – сказал кто-то.

Услышав эти слова, старик злобно сверкнул глазами.

– Это еще вопрос, – сказал он. – Как он еще заслужит.

Как бы то ни было, а сын поселился у отца. Прощаясь с ним, тетка сказала ему:

– Ну что ж делать, тебе нужно повиноваться ему, старик он злой и мало-мальски что – наследства лишит, а говорят, что у него около миллиона. Повинуйся всему, что он прикажет, без ропота и с терпением. В случае нужды, а она, наверно, будет у тебя, приходи к нам.

Старик, как неисправимый психопат, твердо запомнил, что говорили на поминках у его брата, особенно когда упомянули про наследство, после чего он думал: «Вот на что они надеются! Когда мальчишка после моей смерти воспользуется моими деньгами, то, понятно, начнет кутить и пьянствовать, так что все мои сбережения прахом пойдут. Нет, дудки!.. Оставлю тебе двадцать рублей на кутеж после моей смерти, и сыт будешь, а остальное в монастырь, пусть монахи грехи отмаливают».

И началась каторжная жизнь Владимира. Старик почти вовсе не кормил его и только наутро наливал ему стакана два жиденького чая и кусочек черствого хлеба, за что он должен был чистить во дворе снег, подметать панель, носить жильцам воду и дрова, ходить с паспортами в участок и так далее.

Глядя на него, отец только радовался. Не усердию сына, конечно, а тому, что те двенадцать рублей, какие он платил дворнику, оставались у него в кармане, а сын ничего ему не стоил.

И действительно, при такой каторжной работе, за которую он получал вместо платы только одну ругань и попреки за «дармоедство», Владимир умер бы от голода и изнеможения. Но знавшая это тетка постоянно присылала ему с Марфой обед и немного денег.

Все это приносимое Владимир тщательно прятал от жадных взоров отца.

Сначала он хотел жить в дворницкой, но Антон Федорович запротестовал.

– Ты не дворник, ты сын домовладельца и должен спать у меня, – говорил он, при этом сам запер дворницкую на замок, причем ключ оставил у себя.

Главной причиной подобного поступка было опасение, чтобы сын не стащил чего-нибудь и не продал. Поэтому он тщательно осматривал каждый уголок, в сараях, кладовых и на чердаке.

Такая жизнь стала невыносимой для несчастного молодого человека, тем более и днем и ночью он дрожал от холода, потому что старый скряга, найдя где-то ободранный матрас, на котором не стала бы спать собака, бросил его на полу, что и служило для сына постелью. Квартира постоянно была не топлена как следует, потому что для своего чая он грел воду на найденных на дворе или на улице щепках или палочках, очень сырых, и понятно, процедура приготовления кипятка было томительно долгая. И так, дрожа, лежа на полу во время сна, а днем на дворе, Владимир же волей-неволей вынужден был прибегнуть к единственному средству: согревать себя водкой.

Впрочем, Антон Федорович не всегда был дома. Предварительно припрятав каждую вещичку и заперев на замок комнату, предоставив во владение сыну одну только кухню, он, надев старенькую фризовую[8]8
  Фриз – старинная грубая ворсистая ткань, одна из разновидностей байки.


[Закрыть] шинель и фуражку с засаленным красным околышем, уходил по своим делам.

И действительно, дел у него было масса.

Местный мировой судья был положительно завален делами от одного только господина Корнева, кроме прочих. Антон Федорович вечно с кого-нибудь взыскивал, то требуя уплаты по векселям, то выселения из квартиры неисправных жильцов. Пощады от него никому не было: горе было тому, кто занимал у него деньги под безбожные проценты и не отдал в назначенный срок, или жильцу, не уплатившему за квартиру к назначенному числу. Никакие просьбы и мольбы о том, чтобы он обождал день или другой, не имели на него ни малейшего влияния. Антон Федорович был известен повсюду под именем Вампира.

– СКОРЕЕ БЫ ОКОЛЕЛ околел проклятый старик, воздух бы чище стал!

Так говорили про Антона Федоровича жильцы его дома и те люди, которые имели несчастие иметь с ним дело, и с глубоким сочувствием глядели на Владимира, злополучного наследника дома и громадного капитала, скопленного этим скрягой.

Но старик, кажется, и не думал умирать, о чем свидетельствовало его красное, цветущее здоровьем лицо и крепкое сложение. Да как же ему было и не быть здоровым?

Поев утром хлебных обрезков и напившись жиденького чаю, Антон Федорович, забрав нужные бумаги и облекшись в свою фризовую шинель, уходил в ближайший трактир, в котором он был завсегдатаем в продолжение чуть ли не тридцати лет. Понятно, все хорошо его знали, но хотя за глаза все относились почтительно, видя в нем ходячую ссудную кассу.

Кто только у него не занимал, не исключая и самого трактирщика. И всех он беспрекословно ссужал деньгами, кому только угодно, и брал при этом такие большие проценты, что страшно было и выговорить. Но все-таки находились люди, которым до зарезу нужны были деньги, а взять было негде. Проиграется какой-нибудь субъект в пух и прах на бильярде, бежит к этому благодетелю:

– Антон Федорович, дорогой мой, дело до вас есть!

– Сколько? – лаконически спрашивает Корнев.

– Рублей десять всего, будьте настолько добры.

– А когда отдадите?

– Двадцатого.

– Гм… двадцатого… Значит, вы чиновник?

– Чайку не хотите ли?

– Это можно.

– Подать чаю, полбутылки водки и закуску!

Антон Федорович блаженно улыбается. Но это еще не значит, что от него можно ожидать пощады. Подадут того и другого, и вот начинается допрос.

– Где изволите служить? – спрашивает Антон Федорович.

– В министерстве финансов.

– Так-так… Сколько изволите жалованья получать?

– Пятьдесят пять рублей в месяц.

– Ваш адрес?

Вынув записную книжку, Корнев аккуратно записывает адрес кредитора, день, число и даже час, в который он выдает деньги.

– Так вам десять рублей?

– Десять.

– С удовольствием. Пишите расписку в двадцать рублей.

– Да что вы, никак с ума спятили?

– Нисколько. Вы просите одолжить вам денег, извольте. Но мне позвольте и заработать за это. Ведь не всякий же вам одолжит, попробуйте достать. Нигде не достанете в нужную минуту, да-с! А я всегда могу выручить кого угодно из затруднения.

– Ну в таком случае уступите хоть немного, я плательщик аккуратный. Двадцать много, вы в тот же час за этим же столом получите мой долг.

– Ну хорошо. Пишите пятнадцать.

– Ну уж ладно!

Так как в трактире писать чернилами даже простой адрес, как и теперь, запрещалось, то уходили куда-нибудь в укромное местечко, например в кабинет, требовали чернила и перо, писалась расписка, после чего Антон Федорович тут же вручал кредитору требуемую сумму.

Бывали такие случаи, что кредитор давал вымышленный адрес и затем куда-то улетучивался, и тогда горю несчастного скряги не было конца. Он рвал и метал, плакал как ребенок, бил себя в грудь, драл на себе волосы и в конце концов уменьшал себе и без того скудную порцию обеда и вместо чая пил один кипяток.

Так проводил он целые дни в трактире, затем возвращался домой с полным бумажником векселей и расписок и затем, переодевшись в полный костюм нищего, ходил по мелочным лавкам, лабазам и прочим торговым заведениям, выпрашивая или скупая у других нищих грошики. Этой мало ходячей монеты у него скоплялись целые мешки. Владимир, понятно, был очень доволен отсутствием своего отца, по крайней мере, он на время избавлялся от надзора над каждым его шагом и движением и вечного ворчания.

– Господи, да когда же будет конец этой невыносимой жизни в грязи, в холоде? – говорил Владимир, который никогда даже бани не видал, потому что отец называл это телячьими нежностями и переводом денег, поэтому все тело старика, не переменявшего белья, так и кишело насекомыми.

Так длилась жизнь молодого человека, подававшего лучшие надежды в будущем. Но теперь, в силу печальных обстоятельств, начинавшего постепенно становиться алкоголиком. Но вскоре и эта жизнь привела к неожиданной катастрофе.

Это было рано утром, около семи часов, когда Владимир, выпив с отцом стакана два чая (сахару, как излишней роскоши, не полагалось) и втайне подкрепившись водочкой, энергично сгребал с панели выпавший за ночь снег, между тем как старик начал собираться по своим делам.

А дел на этот раз предстояло немало. Во-первых, нужно было сегодня с помощью судебного пристава выселить из квартиры жильца, не заплатившего в срок. То был бедный отставной чиновник, у которого была чахоточная жена, вечно кашляющая, и трое маленьких ребятишек.

Напрасно он клялся перед Антоном Федоровичем всеми святыми, что отдаст немедленно после получения от кого-то пособия, но ни эти уверения, ни жалкий вид больной женщины, ни ребятишки, ничто не могло возбудить похожего на жалость в этом черством сердце. А сегодня надо получить исполнительный лист, затем нужно подать взыскание по векселям и распискам.

Забрав все эти документы, надев шинель и фуражку и заперев свою квартиру, старик направился к квартире неисправного жильца. В эту минуту жилец колол на дворе дрова.

– Здравствуйте, дрова колете? – обратился к нему Антон Федорович.

– Как видите, – ответил тот.

– Дрова хорошие, березовые…

– Да, березовые.

– Вот видите, я, хоть и домовладелец, не в состоянии отапливать себя березовыми дровами, а вы можете.

– Дрова эти у меня не покупные.

– Неужели вам дают их даром?

– Сколько угодно. Не поленитесь взять саночки и пойти к лесному двору. Там, если дадите гривенник сторожу…

– Гривенник?

– Куда! Разве дается что-нибудь на свете даром? Наберете за гривенник полные сани, вот на неделю и хватит.

– Ну, это дорого. Сегодня, во всяком случае, ожидайте судебного пристава.

– Пристава? Да помилуйте, у меня еще квартиры нет, куда я денусь с больной женою и ребятишками?

– Это до меня не касается, – сухо отвечает Антон Федорович.

– Слушайте, неужели вы не можете подождать трех дней?

– Не могу!

– У меня вчера получена повестка на получение пособия.

– Ничего не знаю.

– Фу ты, черт возьми! Да подождите же немного.

– У меня правило! Аккуратность прежде всего-с.

Антон Федорович мрачно уходит. Жилец злобно смотрит на него.

– Вампир чертов! – кричит он ему вслед.

Антон Федорович делает вид, что не слышит, и ускоряет шаги. Выйдя за ворота, он видит Владимира, который стоит, опершись на лопату.

– Надо дело делать, а не стоять, – замечает ему отец. – Я и то работаю.

– Устал и отдыхаю, – отвечает тот.

– Лентяй! Я в твои года такую панель в десять минут очищал.

– Это верно. Вам, наверно, чем-нибудь платили?

– Ах ты, негодяй! Ты еще дерзости отцу будешь говорить!

– Никакой тут дерзости нет, а с ваших обрезков хлебных ног не потащишь.

– От чего же я…

Владимир только злобно отмахивается и с ожесточением вновь принимается за работу. Старик, что-то ворча под нос, удаляется. По уходе отца Владимир, наскоро покончив с панелью, уходит в свою кухню.

В девятом часу появляется Марфа с судком с кушаньем.

– Здравствуй, Марфушка! – радостно встречает ее Владимир. – Как здорова тетя?

– Слава богу! Ну, а как этот идол?

– День ото дня хуже. Должно быть, перед смертью.

– Скорей прибрал бы его Господь, а то и не живет и людям мешает жить!

– Что же делать, видно такая судьба.

– Измучился небось?

– Да, попробуй-ка один вычистить весь двор да воду по всему дому разнести.

– Ох, не говори. И без всякой пищи.

– Спасибо тетушке, она поддерживает, а то прямо хоть беги.

– Барыня вот прислала тебе пять целковых. Говорила я ей, что у тебя сапожонки плохие.

Марфа вынула из кармана пятирублевую бумажку и отдала Владимиру. В приливе благодарности он чуть не заплакал.

– Беда, если увидит отец такие деньги, отымет.

– А ты припрячь подальше.

– И то, припрячу…

Марфа ушла, сопровождаемая благодарностями.

Рассчитав, что отец придет не скоро, Владимир поставил закуску на кухонный стол и, раскрыв судки, он с наслаждением вдыхал в себя запах вкусных, только что подогретых вчерашних щей, в которые был положен кусок говядины, а во втором судке вкусное жаркое и, кроме того, половина пирога.

– Да, перед такой закуской не грех и выпить, – решил Владимир и побежал в ближайший кабак за водкой.

Вот тут-то и случилось трагическое происшествие.

Расположившись за столом, Владимир, влив в себя стакан водки, с аппетитом принялся за еду и так увлекся этим делом, что не заметил, как на пороге появился отец. Перед таким невиданным зрелищем, как стоявший на столе полуштоф и около него превосходный обед, до того изумился старик, что попятился назад к дверям.

– Это что такое! – воскликнул он, опомнившись и злобно сверкая своими зеленоватыми глазами. – А теперь я вижу. Все вижу. Пока я хожу, меня грабят?! На мои деньги обеды заказывают, водку пьют.

– Папа! Это мне принесла от…

– Ага! Значит, и сообщники у него завелись. И это родной сын. Что же я должен ожидать от других!

Старик весь дрожал, и губы его тряслись.

– Папа! Не сердись, мне принесли, – пробовал уверять его сын.

– Знаю, что принесли. За мои деньги все принесут… все…

Он бросился к сыну и начал шарить у него по карманам, где действительно нашлась принесенная Марфой пятирублевка, кроме мелких денег, принесенных ею же накануне.

– Так и есть! Вор… Подлец! Обокрал своего отца!

– Прочь! – крикнул в негодовании Владимир и так сильно оттолкнул от себя старика, что тот бы упал, если бы не удержался рукой за стену. – Я не вор и не буду таким. Опомнись и выслушай: эти деньги прислала мне…

– Вон! Вон отсюда! Будь ты, сатана, проклят! Вон с глаз моих… Проклят! Проклят!

Последние слова взбесившийся старик провизжал каким-то диким визгом, после чего упал на пол без чувств, разбросав вокруг себя деньги.

Владимир отлично знал, что подобные пароксизмы случались с ним не раз и кончались всегда благополучно, и потому, собрав все разбросанные деньги и положив себе в карман, перекрестил отца и затем вышел из его дома навсегда.

Выходя, он как бы чувствовал над своей головой проклятие старого безумца, заплакал, но потом, встряхнувшись и сдвинув шапку набекрень, молодцевато направился прочь.