Текст книги "Трущобы Петербурга"

– Здравствуй, Ваня! – воскликнул Матвей. – Наконец-то догадался навестить нас. Ах, дядя Федор! Ты здесь? Какими судьбами? Оченно рад, милости просим в комнаты. Авдотья! Подогрей самовар!..

Авдотья, взглянув в глаза Ивана, сразу поняла, что его приход не приведет к добру, настолько выражение его красивого лица было сурово и даже страшно. Она схватила дрожащими руками самовар и почти выбежала на кухню.

– Третьего дня я из деревни приехал, – говорил между тем Федор, здороваясь с Матвеем. – Поклон тебе принес!

– Очень рад. Ну, садитесь. Очень рад…

– Погоди еще радоваться! – грозно заговорил Иван. – Вот дядя Федор окромя поклонов и письмецо ко мне принес. На, читай!

И в лицо Матвея полетел скомканный лист бумаги. Птицын заволновался и начал дергать за рукав Ивана.

– Не так, не так… – шептал он.

– А ты говорить-то говори, а швыряться не моги, – освирепел, в свою очередь, Матвей.

– А ты прежде всего скажи, по какому праву ты нас бесчестишь, что мы тебе с женою худого сделали? Должно быть, завидно тебе, подлецу, стало, что мы у себя дома жили в покое, так в Питер ты звал. Что тебе сделала моя жена, что ты ее бесчестить начал, в худых делах обвинять и о том, что она полюбовников имеет, в село отписал?

– Я отписал правду!

Ивана всего передернуло, такого, по его мнению, нахальства он не ожидал.

– Ты говоришь, правду?! – заревел он как зверь. – Правду? С места меня сжить? Нет, врешь! Я тебя сживу с этого света!

И бросившись неожиданно на брата, он схватил его за горло и начал так сильно душить, что Матвей, хрипя, упал на пол.

Часть третья
Убийство скупого богача. вампир-кровопийца

Глава I
Важная бумага

БАБУШКА ИРИНЬЯ, И без того не здоровая, последнее время совсем развинтилась, именно после того, когда дядя Елизар прочел ей роковое письмо, присланное ему Матвеем из Петербурга, про которое заговорило все село Подозерье.

И посейчас, несмотря на нашу современную цивилизацию, в которой провозглашается равноправие женщин и измена мужу, а также разврат того и другого узаконены, в наших захолустьях существуют такие места, где люди живут еще и посейчас в старине, у которых патриархальная семейная жизнь ставится на первый план. «Жена да повинуется мужу!» – вот все основание семейного счастья. На этом основании Иван и Марья жили вполне счастливо. Муж не злоупотреблял своею властью над женою (в нашей интеллигенции думают, что муж почему-то обязательно должен колотить свою жену: «грубая сила», «жена-рабыня!») и жил, наоборот, глубоко уважая ее. В свою очередь, и Марья была прекрасной женой до тех пор, пока не попала в Питер и не сделалась жертвой злого замысла, подстроенного Матвеем.

Как ни безграмотен был бывший управляющий Бухтояровых, но все-таки так сумел расписать разврат несчастной Марьи, такой вывел роман, что Елизар пришел в ужас, а бабушка Иринья тут же слегла в постель и так разнедужилась, что пришлось посылать за фельдшером.

Понятно, что дядя Елизар пришел в страшное негодование, узнав, что сосед Федор уезжает в Питер, передал ему свое письмо, которое тот и должен был передать в собственные руки Ивана, вместе с нижайшими поклонами, лукошком яиц и горшками масла и сметаны.

Есть на Руси такая пословица: «Худая славушка впереди бежит, добрая на месте лежит». Или, иначе сказать, хорошее всегда забывается, худое вспоминается.

КОГДА МАРЬЮШКА ЖИЛА у себя дома, то все, начиная с сельского батюшки о. Павла и матушки-попадьи, до последнего захудалого мужика, считали ее за образцовую хозяйку, первую по красоте и скромности, хотя и другие мужья не могли пожаловаться на своих жен. Вот почему, прочтя поданное Елизаром письмо, священник сомнительно пожал плечами и спросил:

– Сам-то ты веришь про то, что тут сказано?

И он постучал согнутым пальцем о лежавшее на столе письмо.

– Да как же, батюшка, не верить, коли сам Матвей писал, кому и знать, как не ему.

– Тут и Матвей может легко ошибиться. Может быть, он послушал чьей-нибудь сплетни и написал. Вообще, зная хорошо Марью, я этому не могу и поверить. Ответ ты им послал?

– Послал, батюшка, послал!

– Что же ты написал Ивану?

– То значит, выговор дал ему, чтобы лучше глядел за женою и все прочее.

– Из-за этого «всего прочего» у них могут быть и большие неприятности… Напрасно, напрасно. В таком серьезном деле тебе нужно бы посоветоваться со мною.

Затем, отпустив Елизара домой, священник сказал:

– А все-таки, как ты себе хочешь, я ничему этому не верю. Не такая женщина Марья.

Так и ушел дядя Елизар, огорченный тем, что, прежде чем послать Ивану письмо, не посоветовался предварительно с батюшкой, и еще за свой невоздержанный язык. Дернула его нелегкая, вместо того чтобы держать сообщенное Матвеем известие в секрете от других, он, как нарочно, прочел вслух в присутствии двух баб-соседок и одного мужика.

Понятно, что у всех баб, без исключения, язык с дыркой, почему о преступлении Маши вскоре заговорило все село.

Прошла после этого ровно неделя. Известий от Ивана и Марьи не получалось никаких, и встревоженная этим обстоятельством бабушка Иринья еще хуже расхворалась и даже перестала ходить в церковь, хотя до нее было недалеко, потому ноги у старушки почти отказались повиноваться.

Но тут последовал новый неожиданный удар. В то время, когда старик Елизар возился на своем дворе с какой-то работой, прибежал сторож из волостного правления:

– Дядя Елизар! Беги в волость, писарь требует.

– Зачем?

– Из Питера бумага пришла.

– Бумага?

– Да, вот тебя и требуют!

Сторож покосился на окна избы и спросил, понизив голос:

– Ну, а бабушка-то как? Ей полегче?

– Где тут! С печи не слезет.

– Плохо… А я вот о чем хочу упредить тебя. О том, что узнаешь в волости, ты бабушке ни словечка. Не приведи Господи, коли узнает, сразу помрет.

Елизар со страхом взглянул на сторожа.

– Аль что случилось в Питере? – спросил он.

– Беда, – махнул рукою сторож. – Иван ваш в остроге сидит!

– В остроге?..

Большая деревянная лопата, которою он сгребал снег, выпала из рук старика, и он хватился за голову.

– Иван в остроге… – повторил он.

– Не кричи так громко, – предупредил сторож, снова кинув взгляд на окна избы. – Что ж делать, видно, воля Божия… Волостной, он тоже жалеет, хороший мужик был, и вдруг этакая категория! Так иди поскорее.

Сторож ушел, а дядя Елизар все еще стоял как ошеломленный.

– Господи Боже мой! – проговорил он. – Отец Павел сказал, видно, правду. Может быть, из-за моего письма и пошла у них беда, наверно, он убил Марьюшку.

Он вошел в избу и начал надевать на себя полушубок.

– А где Степанида? – спросила бабушка Иринья про работницу.

– Послал к учительнице с кринкой сметаны.

– И ты куда-то уходить собираешься? – слабым голосом произнесла старуха. – Что же, я одна останусь в избе-то?

– В волость зачем-то меня требуют, должно быть, насчет дорожной повинности, а Степанида сейчас придет.

Проговорив это, он мрачно надвинул на лоб шапку и вышел на улицу. Хотя сельской сходки на этот раз не было, но у волостного правления толпился народ. Это были большей частью явившиеся из соседних деревень старосты, десятские и сотские, а также крестьяне по своим делам.

Дядя Елизар был один из уважаемых стариков во всей волости, и его суждения во время сельских и волостных сходов очень ценились и считались умными. Когда он подымался на крыльцо большого дома, где находилось правление, то все крестьяне кланялись ему с каким-то выражением участия на лицах. По-видимому, все уже знали, для чего его пригласили в волость.

– Вот и Елизар Петрович, – сказал, увидя его, писарь. – Здравствуй.

В углу большой комнаты стоял плотный мужчина в пиджаке и разговаривал с местным лавочником. Это был сам волостной, услыхав имя Елизара, он оглянулся.

– А, вот и ты! Тут, батенька, бумага из Питера пришла насчет твоего племянника.

– Насчет чего же это? – спросил Елизар, едва овладевший собой.

– А вот присядь, сейчас узнаешь.

Старшина подвинул стул к большому столу, покрытому зеленым сукном с золотой бахромой и кистями по углам. В это время писарь нервно перебирал целую кучу всевозможных циркуляров, предписаний, отношений и прочей канцелярской премудрости. Между тем старшина, сев рядом с Елизаром, говорил ему:

– Мы просто диву дались, получив эту бумагу, и глазам своим не верили: шутка ли сказать, он, Иван то есть, обвинен в покушении на убийство своего брата Матвея.

– За убийство! Ах ты, Господи! Вот грех! Убийство?

Старик нервно крестился, и из глаз его потекли слезы.

– Не убийство, а покушение на убийство, – сказал писарь, вынимая нужную бумагу. – Это большая разница. Вот запрос от судебного следователя петербургского окружного суда: какого Иван был поведения до своего приезда в Петербург, чем занимался и все такое. Вот мы и должны на это ответ дать.

– Какой же ответ дадите? – волновался Елизар. – Сами знаете, художествами он никакими не занимался, жил как подобает хозяину, как все.

– На этот счет тебе и беспокоиться нечего, – сказал старшина. – Мы все его здесь уважали, так и отношение туда напишем. Отец Павел тоже огорчен этой бумагой и сам в суд отпишет.

– Спасибо ему, батюшке, пошли ему, Господи, здоровья, – крестился Елизар.

– Дело, должно быть, было так, – соображал писарь. – По-видимому, между братьями произошла из-за чего-нибудь крупная ссора.

– Это верно! – сказал Елизар. – Матвей прислал мне письмо, в котором винил Марью в таком деле, что…

– Это мы знаем. Об этом чуть ли не вся волость говорит. Действительно, Матвей сделал глупо и подло. Навести на бабу этакий позор, быть может, ни за что ни про что.

– Ну, а я сдуру и написал Ивану, чтобы он за женой глядел в оба, потому что она с полюбовником живет, и все такое. Вот за такой ответ я еще от отца Павла выговор получил: ты, говорит, напрасно так написал Ивану, как бы из-за этого между ними неприятности не вышли бы. Вот оно, значит, так и вышло…

– Тут теперь все ясно! – сказал писарь. – Иван, наверно, получив твое письмо, пошел к Матвею за объяснением, понятно, наверно перед этим выпил, и вспыльчивость его нам уже всем известна. Он, что твой порох, вспыхнет, и тут же жди от него беды.

– Как же мы будем отписываться? – спросил старшина.

– Так и напишем, что мужик он был хороший, хозяйственный и все такое, а причина его преступления, по нашему мнению, – полученное им письмо от Елизара Петровича и Матвея. Понятно, изобразим его как отличного человека, а это много повлияет на облегчение его участи.

Глава II
Житейская драма

КАК МЫ ВИДЕЛИ, Ковалев, после того как получил приглашение оставить со своей компанией навсегда дом Бухтояровых, поручил Ланцову отыскать квартиру на Большом проспекте Петербургской стороны, близ Каменноостровского проспекта, и дал ему на расходы значительную сумму денег.

Положив деньги в карман, молодой мошенник отправился не туда, куда следовало, а прямо на Сенную.

– Пускай ищут сами, если это им угодно! – сказал он сам себе. – А я им больше не слуга, вот им хомут и дуга! Когда меня преследуют по пятам, то после этого вряд ли можно оставаться в этой компании, господа-члены которой, с Ковалевым во главе, не сегодня так завтра попадутся в каменный мешок. Ах, эта Олимпиада, наделала же она беды…

И тут он вспомнил про Марью.

Какое-то тяжелое чувство сжало сердце закоренелого злодея, совершенно бессердечного в своих делах и не знавшего, что такое жалость к кому бы то ни было. А тут явилось в нем нечто похожее на любовь.

Он имел дело с множеством женщин разного сорта и калибра, но не испытывал к ним такого чувства привязанности, как к Марье. Что-то особенное влекло его к ней, и, узнав о ее бегстве с Кравцовой, он почувствовал тоску.

– Где теперь ее найдешь? – подумал он вслух, и тут же столкнулся с шедшим ему навстречу человеком.

– Иринарху Павловичу почет! – воскликнул прохожий, останавливаясь.

– Лукаш! – воскликнул, в свою очередь, Ланцов.

Тот, которого звали Лукашом, был человек среднего роста, одетый в пальто с воротником из поддельного барашка, довольно полинявшего, и в такой же шапке. Ему на вид было не больше тридцати пяти лет. Его черные глаза, казалось, так и пронизывали душу того, на кого он глядел.

– Кого же ты ищешь и не можешь найти? – спросил он, пожимая руку Ланцова.

– Ну, хотя бы и тебя…

– По правде сказать, и я тебя давно искал, более двух месяцев. Ну, думаю, пропал наш сокол ясный, пропал и в руки полицейских крючков попал. Куда ты теперь стремишься?

– Сам не знаю куда.

– А! Если так, то зайдем в трактир «Беседа друзей», вон, напротив. Только у меня насчет министерства финансов слабо.

И Лукаш стукнул рукой по карману, в котором что-то брякнуло.

– Восемь гривен медными! – объявил он.

– А у меня восемьдесят рублей, – похвастался Ланцов. – Идем, расходы на мой счет.

Они перешли дорогу Садовой улицы и вошли в трактир. Там было много народа, так как время было обеденное, и потому все столы были заняты торговцами, рыночниками и просто разным людом. С большим трудом приятели нашли себе стоящий в укромном углу стол, только что перед этим освободившийся.

– Свободен? – спросил Ланцов слугу, который смахивал салфеткой со стола крошки прямо на пол.

Тот окинул с ног до головы взглядом посетителей, как бы оценивая кредитоспособность, и затем спросил:

– Что прикажете?

– Сперва подай чаю на двоих, потом полбутылки нежинской рябины.

– А ну тебя с рябиной, – протестовал Лукаш. – Тащи полбутылки очищенной первого сорта.

– А рябину все-таки подай!

– Слушаю-с… Закусить чего прикажете?

– Приготовь обед получше, так, рублишка на два, пока с водкой подашь чего-нибудь, знаешь… пикантнее.

Слуга сразу из сурового сделался чрезвычайно любезным. Улыбаясь во всю ширину рта и перегнувшись, он сказал «слушаю-с», моментально бросился к стоящему у стены шкафу, вынул чистую скатерть, постелил ее на стол вместо грязной и затем побежал исполнять заказ.

– Ну, рассказывай теперь, где ты пропадал в последнее время? – спросил Лукаш после того, как оба уселись за стол. – Тут, брат, столько о тебе разговоров после того, как ты так ловко удрал из предварительного. Ну что, теперь вполне пользуешься свободой?

– Да, пользовался, насколько было возможно до вчерашнего дня, и дельце хорошенькое начали было обделывать, после которого я придумывал удрать за границу, в Америку хотя, но тут черт подсунул нам бабу, и дело наше не выгорело.

И тут Ланцов начал рассказывать о своем пребывании у Ковалева до того момента, когда дворник Фома попросил всех о выходе.

– Вот теперь, – дополнил Ланцов, – послал меня этот Ковалев искать квартиру, но теперь плевать я на него хотел, благо что ушел благополучно, безо всякого спроса и разговора.

– Куда же ты думаешь теперь деваться?

– Этого я еще не сообразил, – сказал Ланцов. – Но теперь рассчитываю на тебя.

Слуга принес чай и две полбутылки: одну с рябиновой настойкой, а другую «чистую», с закуской. Все это он аккуратно поставил на стол, аккуратно положил ножик и вилки, а затем было начал тщательно вытирать рюмки, как Ланцов крикнул на него:

– А ну тебя! Эка, разусердовался. Воображает, что мы дадим ему на чай.

– Хорошим господам мы всегда служить рады, – холопски осклабился слуга.

– Здравствуйте, – засмеялся Ланцов. – В первый раз на свете людей видит, и вдруг…

– Извините-с! – опять улыбнулся слуга. – Наоборот, отлично вас знаю, господин Телегин.

Сказав это, он поставил рюмки на стол и быстро удалился. Мошенники переглянулись между собой.

– Впрочем, это немудрено, – сказал Лукаш. – Этот слуга живет здесь недавно, и легко может быть, он видел тебя в других трактирах, где ты щедро, по своей привычке, бросал деньгами направо и налево.

– Да, я люблю бросать пыль в глаза.

– Это даже необходимо, но, к сожалению, не всегда, потому что этот презренный металл не всегда бывает у нас в изобилии.

Лукаш налил себе водки прямо в чайный стакан, выпил и с аппетитом, как голодный волк, принялся закусывать. То же сделал и Ланцов. Приятели ели молча до тех пор, пока обе бутылки не были опорожнены и вся закуска не уничтожена.

– Значит, у тебя дело насчет Бухтояровых швах? – спросил Лукаш, отирая губы салфеткой.

– Теперь да. Но все-таки подобного куска из рук выпускать, по-моему, не следует.

– По-моему тоже. А теперь у меня намечено другое дельце, побольше, выгодное, но один тут в поле не воин.

– Как один? Ведь мастера насчет очищения чужих карманов у тебя всегда находились. Неужели среди них у тебя не найдется достойных помощников?

– Сколько угодно. Но они все страшные болваны и на серьезное дело не годятся. А дело действительно сложное, требующее ума и находчивости.

– А я бы мог пригодиться для такого дела? – спросил Ланцов.

– Вот о тебе-то я и думал!

– Ну так говори, в чем дело. Я весь твой.

– Изволь.

Лукаш замолчал и, что-то думая, начал разливать чай. Любопытство Ланцова было сильно возбуждено, но он спокойно ждал, что скажет его товарищ по ремеслу.

– На Петербургской стороне, ближе к Колтовским, живет совершенно один старичонка, принадлежащий к породе благодетелей рода человеческого и к нищим домовладельцам.

– Ага!

– Понятно, тут и говорить нечего, что он ужасно скуп, имеет миллионные капиталы.

– Кусок жирный!

– Но зато сам сухой как щепка, потому что живет впроголодь и сосет человеческую кровь.

– Вампир?

– Самый что ни на есть настоящий кровопийца, о чем могут засвидетельствовать местные жители, которых он превратил в нищих.

– А интересно, можно превратить его самого в нищего? – сказал Ланцов.

– Это можно, но осторожно. Старик живет один-одинешенек, и его особу охраняет только дворник. А впрочем, он выходит из дому даже часто и посещает…

– Церковь?

– Нет. Камеру мирового судьи. Он весь свой век тем только и живет, что с кого-нибудь взыскивает. Кроме того, имей в виду, что у него страсть, которой мы можем все пользоваться: он любит грошики.

– Что такое?

– Монету грош[6]6
  Монета грош – полкопейки.


[Закрыть]! Вот тут и есть главный источник его богатства.

– Ну?

– Верно говорю. Он скупает, особенно у нищих, монету грош за бесценок! За рубль грошей он дает всего тридцать и сорок копеек. Чего ты глаза вытаращил, я правду тебе говорю. Нарочно обходит все места, где живут нищие, и покупает у них грошей: пятнадцать штук – пятачок, за двадцать – семь копеек.

– И есть такие дураки, что отдают?

– Сколько угодно, хотя небольшой убыток и потерпят, но все-таки получают чистыми пятачки и гривенники, ведь не всякий же им лавочник будет разменивать крупные на мелкие. Кроме того, он сам одевается нищим и просит милостыни.

– Все из-за тех же грошиков?

– Разумеется! Известно, что во всех лавках и лабазах подают обязательно грошиками. Вот этой-то монеты у него скапливаются целые мешки.

– И, понятно, все эти мешки тащит потом в банк для размена?

– Обязательно!

– Откуда ты узнал все это?

– От его сына.

– Как, у него есть сын?

– С которым я познакомлю. Он живет в Вязьме…

– Как он туда попал?

– Как обыкновенно попадают туда люди, не умеющие жить на свете. Отец его выгнал из дому и даже предал анафеме только за то, что он осмелился принести домой сороковку водки и полфунта ветчины.

– На отцовские деньги?

– В том-то и горе, что на свои собственные, личным трудом заработанные. Полфунта ветчины показались неслыханной роскошью.

– А сам-то что жрет?

– Да всякую всячину. Пойдет, например, в мелочную лавку и купит там на пятачок хлебных обрезков фунтов шесть, которых ему и хватает на неделю. Пьет чай, конечно, купленной осьмушки ему хватает на месяц. Кажется, все, если не считать того, что люди, которые имеют несчастие занимать у него деньги под бешеные проценты, сведут его в трактир, попоят чайком, ну выпивкой и закусочкой угостят.

– Это бывает часто?

– Очень даже часто! Его обыкновенно ловят в камере мирового, просят переговорить по делу. Это для него настоящий праздник. Опытные люди знают его слабость, потчуют котлеткой или телячьей грудинкой, в которой обязательно находятся косточки.

– Ну? – заинтересовался Ланцов.

– Эти косточки он не обгладывает, чтобы оставить на них сколько-нибудь мяса. Соберет в носовой платок, принесет домой и потом варит из них суп.

– Какой же из них может быть суп?

– Самый великолепный, лучше которого нельзя и придумать. К тому супу не требуется луку, картошки и всего того, что стоит денег, а просто берутся хлебные обрезки, кладутся в чугун, и вот является суп-пюре. Потом, когда пожрет, эти переваренные кости он прячет.

– Потом из них опять суп?

– Затем он прячет их в укромное местечко, где копит и продает тряпичнику.

– А сына он чем кормил, когда тот жил у него?

– Что за глупости – кормить своего сына? Наоборот, сын должен кормить своего отца. Впрочем, он прожил у отца всего три дня, пока старик не прогнал.

– А где же он теперь?

Разговор их прервал слуга, который принес обед.

– Еще прикажете подать? – кивнул он на пустые бутылки.

– Тащи сюда полбутылки водки Поповой[7]7
  Фирма «Вдова М. А. Попова», основанная в Москве в 1863 г., выпускала водку под названием «Столовая» разных сортов: высшего, первого и второго. К коронации Александра III в 1883 г. была выпущена водка высшего качества «Царская» № 0. В быту водка этой фирмы называлась «поповкой» или «поповской». Качество «поповки» было высоким, за чистоту ее еще называли «вдовья слеза» и «слеза вдовы Поповой».


[Закрыть].

– Слушаю-с!

После того как принесена была водка Поповой, прерванный разговор продолжался.

– А где же он находился до этого времени, сын-то? – спросил Ланцов, наливая себе суп.

– Кто знает об этом, я его спрашивал, да тот ничего не говорит. Да, впрочем, это не интересно, а вот в чем беда!

– В чем?

– Больно уж честен, что нам не на руку. Ни на какие дела его не направишь.

– А пьет?

– Этим только и занимается. Но что в этом толку?

– Скверно. Ну, авось мы его как-нибудь и подведем.

– Под чего?

– Дурак, не знает, чего спрашивает! – возмутился Ланцов.

– Знаю, пробовали. Он никогда против отца и пальцем не шевельнет.

– Посмотрим.

– И смотреть тут нечего, опыты уже у нас были. А! Вот легок на помине. Тот, про которого я говорю сейчас…

И он указал глазами на появившегося среди множества гостей молодого человека. С виду он совсем не напоминал типичного обитателя Вяземской лавры. Одетый в теплое, немного потертое пальто и в сапоги с заплатками, он походил на ученика старшего класса какой-нибудь школы. Лицо его, еще юное и довольно красивое, начинало уже носить признаки алкоголизма. Большие черные глаза грустно смотрели исподлобья.

– Позови его сюда, – шепнул Ланцов приятелю.

– Володя, иди сюда! – крикнул Лукаш.

Тот взглянул, улыбнулся и подошел к Лукашу как к давно знакомому.

– Лука Лукич, – сказал он, искоса взглянув на Ланцова.

Лукаш тоже пожал руку молодого человека и сказал:

– Если вы не знакомы с моим старинным другом, то будьте и знакомы. Купеческий сын Иринарх Павлович Телегин.

– Я Владимир Корнев.

– Как по отчеству?

– Антонович.

– Очень приятно… Прошу присесть. Эй, человек, рюмку и стакан под чай.

Владимир сел.

– Прекрасный молодой человек, с образованием! – заговорил Лукаш, но тут же осекся.

– Простите, – сказал Корнев, подымаясь с места. – Я вообще не могу выносить, когда меня начинают жалеть, как заблудившуюся собачку. Ах, она бедная, такая хорошенькая и умная и без хозяев.

– Да полноте вам, не сердитесь, – успокаивал его Ланцов.

– Простите, но к чему тут сожаления! Раз я волею судьбы принужден таскаться по разным домам, то тут для сожаления нет места, – сказал Владимир и опять сел.

– Ну, скажите! – сказал Лукаш. – Как же так, не жалеть нужно только тех людей, которые привыкли к такой жизни, как в Вязьме, например, их на хороший путь уже не воротишь. А наше дело иное: вы вот сильно пьете! Но что вы мне скажете, кто же, попав в такое положение, не станет пить? Вы, например, молодой человек, жили и вращались среди обыкновенных хороших людей, всюду вокруг вас все было хорошо и в порядке. Худых слов вы не слыхали, а все была вежливость, хорошая обстановка, и вдруг, трах! Грязные нары, пьяные люди, везде грязь и мразь, крики и ругань, и нет людей, а все какое-то зверье!.. Эх, молодой человек! Никому не в осуждение ваше питье, потому что трезвому человеку того не вынести, а пьяному с полугоря. Напьется, ничего не видит вокруг себя, ткнулся носом куда ни попало, забылся, заснул. Верно я говорю, Владимир Антонович?

Тот грустно кивнул головой.

– Ну, бросим говорить об этом, а лучше выпейте и закусите!

– А вы?

– У нас было дело, мы уже подкрепились, – сказал Ланцов и подвинул к нему кушанье и налил все три рюмки.

Бедный Владимир! Судя по радушию двух этих отпетых, но не похороненных негодяев, он, жертва своего отца, воображал, что сидит среди добрых и сочувствующих ему людей, и чем он больше пил, тем становился откровенней. Рассказывая про своего отца, он объяснял его странную скаредность тем, что это не что иное, как психическая болезнь, и обвинять его ни в чем было нельзя. Все это слушали мошенники и мотали себе на ус.