Книга: Петербургские трущобы. Том 2 - Всеволод Крестовский

Богатые пьют дорогое, совокупляются с дорогими, "заминают" дела дорого. 

Бедные жрут говно, совокупляются с говном, дела же они не заминают. Дела у них - говно.

Интересное явление, что в этом биомире уже существует сформировавшееся воровское общество со своим жаргоном, понятиями и ролями. Принято в культурном плане при описании подобного основываться на Гюго и Дюму, но здесь совсем другая и логичная ветка. Вот где источник, господа воры!

Вкратце по сюжету: одна лицемерная и обольстительная семья натворившая множество "грехов", что привело к смертям, нищете и прочим страданиям получила по заслугам. Спустя много лет прилетела месть от жертв. Ничто так не сплачивает людей, как общий враг.

Вот что действительно называется кармой. Карма это не энергия, это не нечто. Это прямой лещ от общества спустя годы. Лещ садит в тюрьму, доводит до смерти и очернению имени.

Кроме проработанного сюжета, многоходовочек, характеров героев (которых очень много) и серьёзно проанализированных диалогов отдельный респект за описание мест Петербурга. Описывались храмы, площади, кладбища, трактиры, "дома радости" и притоны. 

Чего только стоит описание попрошайничества в праздничный день у храма. Женщины брали в аренду уродливых младенцев, да и сам кто по хуже выглядел за счет изъянов - получал больше денег. Часть денег в общак, часть на еду и выпивку.

Нет, это не грязь. Это то, в чем мы жили и живем. 

Побокальница называет это копией бразильского мыла, однако в моём представлении мыло – это что-то поверхностно-неглубокое, Крестовский же вскрывает гнойники общества, один за другим – и несть им числа. Дворяне, которым всё дозволено – совращать девушек любого сословия, чтобы затем выкинуть за ненадобностью, топить друг друга в буквальном и переносном смыслах, разорять недругов, обманывать в каждом слове и ходить по головам нижестоящих только чтобы сохранить «честь» своего имени — и всё это потому, что кошелёк тугой. Мещане с их подхалимажем и выслуживанием, идиотскими похвастушками своим знакомством с графиней Б. да с князем С., постоянной завистью и местью всем этим князьям и графиням за свою второсортность. Тюрьмы, в которых заживо сгнивают, а если и выживают, и выходят – то уже глубоко закоренелыми преступниками, даже случайно туда попавшие. Больницы, в которых царит сплошная антисанитария, в которые свозят людей только для проформы, и в которых абсолютно ничего не делают для больных. И если бы это всё было подано как есть, «без приправы», читать это было бы не менее интересно, но – как нонфикшн, сборник очерков, зарисовок из жизни, а кто, скажите мне, позволил бы человеку 1840 года рождения выпустить подобное без цензуры, с именами-фамилиями, паролями-явками? Связывая сюжет судьбами нескольких вымышленных персонажей, Крестовский одновременно убивает двух зайцев: маскирует реальных прототипов и прослеживает родственные связи и отношения, которые в реале, будем честны, проследить не представляется возможным.

В то же время автор создаёт шикарнейшие зарисовки быта. И если в первом томе это про петербургские забегаловки, про образ жизни Машиных стариков на Колтовской, про тюремные беспорядки и тюремную нежизнь, то во втором им на смену приходят описания больниц, кладбищ, публичных домов и, в довершение всего, потрясающее полотно о птицах, которые невысокого полёта. Тут уж Крестовский развернулся вовсю, прорвалась-таки, видимо, желчь, пошли говорящие имена налево и направо, тут Солдафон Единорогов, там актриса Лицедеева, а вот и новичок, которого с такой неохотой принимают в этот важный птичий круг – господин Триждыотреченский. Описания Фонталочного дома и вовсе достойны сражаться на дуэли с описаниями толстовского дуба. То, что Крестовский – замечательный художник слова, — бесспорно. После такого хочется гулять по Питеру по этим местам, хотя мне давно опротивел этот город.

Бесспорно и то, что Крестовский – творец разнообразнейших типов и характеров. Давно мне не приходилось встречать такое цветастое многолюдье. Благодаря этому так сочувствуешь обманутым простодушным, и так негодуешь на разномастных подлецов, коих здесь предостаточно и более чем. Правда, во втором томе автор решительно отходит от чёрно-белого освещения всего и вся: брат княжны Анны Чечевинской, теперешний «граф Калаш», обращает свои тёмные стороны на службу добру и хоть и поздно, но помогает сестре в её стремлении найти дочь. А Юлию Бероеву выкапывает из могилы не кто-нибудь, а жаждущие наживы воры, и после этого она попадает в руки стрёмной компании фальшивомонетчиков, где её лечит… её же собственный отравитель. Прямым текстом после этого Крестовский пишет, что Бероева пересмотрела свои взгляды на подобных людей, и уже не судила о них так резко, как прежде. Конечно, это не касалось врача, который из всех созданий в этой книге, пожалуй, самый ужасный человек. Одни похвастушки его про яды без содрогания читать невозможно. Согласно доктору, эксперименты с людьми дозволены и даже желательны ради науки. А Морденко, каков Морденко! А Вересов (вот уж кого жалко, едва ли не больше Маши)! А Фомушка! Под конец он даже начинает нравиться тем, как раз за разом обводит вокруг пальца дубинноголовых птиц, я тоже люблю проворачивать аферы там, где они никому не причиняют вреда, либо же в безвыходных ситуациях, по сути здесь Фомушка – тот же Остап Бендер, только живи пораньше и буде постарше. А Сашенька-матушка! Встречал я в жизни подобный типаж, только та менее ухватистей была, далеко ей было до Сашеньки в этом плане на моё счастье…

Одну только несостыковку я заметил. Если Бероева недавно родила, 2-3 месяца, то у неё должно быть молоко, должны быть следы от родов, но почему-то об этом там все молчат, и раз нет ребенка, значит, его и не было.

Слушал я эту книжищу в исполнении Дмитрия Савина – прекрасном, надо сказать, исполнении. Он отлично передаёт напыщенность дворянского сословия, ярость сильных, замешательство слабых, и напыщенность, которая преобладает потому, что слишком уж много в романе таких персонажей, как дым испаряется вдруг, когда Савин начинает читать описание какого-либо не задетого ею места. Изначально я планировал прослушать первый том в его исполнении, а второй – в исполнении Лебедевой, но граница между томами оказалась такой условной, что на вторую озвучку я забил, и даже не пробовал её слушать – так замечателен оказался данный чтец.