Текст книги "Четыре желания. Рассказы и сказки"

Константин Ушинский
Четыре желания
Рассказы и сказки

Серия «Правильное чтение»

© Оформление. ООО «Издательство «Эксмо», 2019

* * *

Сказки

Бишка

«А ну-ка, Бишка, прочти, что в книжке написано!»

Понюхала собачка книжку да и прочь пошла. «Не моё, – говорит, – дело книги читать; я дом стерегу, по ночам не сплю, лаю, воров да волков пугаю, на охоту хожу, зайку слежу, уточек ищу, поноску тащу – будет с меня и этого».

Плутишка кот

I

Жили-были на одном дворе кот, козёл да баран.

Жили они дружно: сена клок и тот пополам, а коли вилы в бок, так одному коту Ваське. Он такой вор и разбойник: где что плохо лежит, туда и глядит. Вот идёт раз котишка-мурлышка, серый лобишко, идёт да таково́ жалостно плачет. Спрашивают кота козёл да баран:

– Котик-коток, серенький лобок! О чём ты плачешь, на трёх ногах скачешь?

Отвечает им Вася:

– Как мне не плакать! Била меня баба, била; уши выдирала, ноги поломала, да ещё и удавку на меня припасала.

– А за что же на тебя такая беда пришла? – спрашивают козёл да баран.

– Эх-эх! За то, что нечаянно сметанку слизал.

– Поделом вору и му́ка, – говорит козёл, – не воруй сметаны!

Вот кот опять плачет:

– Била меня баба, била; била-приговаривала: «Придёт ко мне зять, где сметаны будет взять: поневоле придётся козла да барана резать».

Заревели тут козёл да баран:

– Ах ты, серый ты кот, бестолковый твой лоб! За что ты нас-то сгубил?

Стали они судить да рядить, как бы им беды великой избыть, – и порешили тут же: всем троим убежать. Подстерегли, как хозяйка не затворила ворот, и ушли.

II

Долго бежали кот, козёл да баран по долам, по горам, по сыпучим пескам; пристали и порешили заночевать на скошенном лугу, а на том лугу стога, что города, стоят.

Ночь была тёмная, холодная; где огня добыть? А котишка-мурлышка уж достал берёсты, обернул козлу рога и велел ему с бараном лбами стукнуться. Стукнулись козёл с бараном, искры из глаз посыпались: берёсточка так и запылала.

– Ладно, – молвил серый кот, – теперь обогреемся! – Да не долго думавши и зажёг целый стог сена.

Не успели они ещё порядком обогреться, как жалует к ним незваный гость – мужичок-серячок, Михайло Потапыч Топтыгин.

– Пустите, – говорит, – братцы, обогреться да отдохнуть; что-то мне немо́жется.

– Добро пожаловать, мужичок-серячок! – говорит котик. – Откуда идёшь?

– Ходил на пчельник, – говорит медведь, – пчёлок проведать, да подрался с мужиками, оттого и хво́рость прикинулась.

Вот стали они все вместе ночку коротать: козёл да баран у огня, мурлышка на стог влез, а медведь под стог забился.

Заснул медведь; козёл да баран дремлют; один мурлыка не спит и всё видит. И видит он: идут семь волков серых, один белый – и прямо к огню.

– Фу-фу! Что за народ такой! – говорит белый волк козлу да барану. – Давай-ка силу пробовать.

Заблеяли тут со страху козёл да баран, а котишка, серый лобишко, повёл такую речь:

– Ах ты, белый волк, над волками князь! Не гневи ты нашего старшего: он, помилуй Бог, сердит! Как расходится – никому не сдобровать. Аль не видишь у него бороды: в ней-то и вся сила; бородой он всех зверей побивает, рогами только кожу сымает. Лучше подойдите да честью попросите: хотим-де поиграть с твоим меньшим братцем, что под стогом спит.

Волки на том козлу кланялись, обступили Мишу и ну заигрывать. Вот Миша крепился, крепился да как хватит на каждую лапу по волку, так запели они лазаря[1]1
  Запе́ть ла́заря – плакать, жаловаться на судьбу (устар.).


[Закрыть].

Выбрались волки из-под стога еле живы и, поджав хвосты, – давай бог ноги![2]2
  Дава́й бог но́ги – быстро убегать, пускаться наутёк (устар.).


[Закрыть]

Козёл же да баран, пока медведь с волками расправлялся, подхватили мурлышку на спину и поскорее домой.

– Полно, – говорят, – без пути таскаться, ещё не такую беду наживём.

Старик и старушка были рады-радёхоньки, что козёл с бараном домой воротились, а котишку-мурлышку ещё за плутни выдрали.

Мышки

Собрались мышки у своей норки, старые и малые. Глазки у них чёрненькие, лапки у них маленькие, остренькие зубки, серенькие шубки, ушки кверху торчат, хвостища по земле волочатся. Собрались мышки, подпольные воровки, думушку думают, совет держат: «Как бы нам, мышкам, сухарь в норку протащить?»

Ох, берегитесь, мышки! Ваш приятель, Вася, недалеко. Он вас очень любит, лапкой приголубит, хвостик вам помнёт, шубочки вам порвёт.

Васька

Котичек-коток – серенький лобок. Ласков Вася, да хитёр; лапки бархатные, коготок остёр. У Васютки ушки чутки, усы длинные, шубка шёлковая. Ласкается кот, выгибается, хвостиком виляет, глазки закрывает, песенку поёт, а попалась мышка – не прогневайся!

Глазки-то большие, лапки что стальные, зубки-то кривые, когти выпускные!

Лиса и козёл

Бежала лиса, на ворон зазевалась – попала в колодец. Воды в колодце было немного: утонуть нельзя, да и выскочить тоже. Сидит лиса, горюет.

Идёт козёл, умная голова, идёт, бородищей трясёт, рожищами мотает; заглянул от нечего делать в колодец, увидел там лису и спрашивает:

– Что ты там, лисонька, поделываешь?

– Отдыхаю, голубчик, – отвечает лиса. – Там наверху жарко, так я сюда забралась. Уж как здесь прохладно да хорошо! Водицы холодненькой – сколько хочешь.

А козлу давно пить хочется.

– Хороша ли вода-то? – спрашивает козёл.

– Отличная! – отвечает лиса. – Чистая, холодная! Прыгай сюда, коли хочешь; здесь обоим нам место будет.

Прыгнул сдуру козёл, чуть лису не задавил, а она ему:

– Эх, бородатый дурень! И прыгнуть-то не умел – всю обрызгал.

Вскочила лиса козлу на спину, со спины на рога да и вон из колодца. Чуть было не пропал козёл с голоду в колодце; насилу-то его отыскали и за рога вытащили.

Лиса Патрикеевна

У кумушки-лисы зубушки остры, рыльце тоненькое; ушки на макушке, хвостик на отлёте, шубка тёпленькая.

Хорошо кума принаряжена: шерсть пушистая, золотистая; на груди жилет, а на шее белый галстучек.

Ходит лиса тихохонько, к земле пригибается, будто кланяется; свой пушистый хвост носит бережно; смотрит ласково, улыбается, зубки белые показывает.

Роет норы, умница, глубокие: много входов в них и выходов, кладовые есть, есть и спаленки; мягкой травушкой полы выстланы.

Всем бы лисонька хороша была, хозяюшка… да разбойница лиса, постница: любит курочек, любит уточек, свернёт шею гусю жирному, не помилует и кролика.

Не ладно скроен, да крепко сшит

Беленький, гладенький зайчик сказал ежу:

– Какое у тебя, братец, некрасивое, колючее платье!

– Правда, – отвечал ёж, – но мои колючки спасают меня от зубов собаки и волка; служит ли тебе так же твоя хорошенькая шкурка?

Зайчик вместо ответа только вздохнул.

Жалобы зайки

Растужился, расплакался серенький зайка, под кустиком сидючи, плачет, приговаривает:

– Нет на свете доли хуже моей, серенького зайки! И кто только не точит зубов на меня? Охотники, собаки, волк, лиса и хищная птица – кривоносый ястреб, пучеглазая сова; даже глупая ворона – и та таскает своими кривыми лапами моих милых детушек – сереньких зайчат…

Отовсюду грозит мне беда, а защищаться-то нечем: лазить на дерево, как белка, я не могу; рыть нор, как кролик, не умею.

Правда, зубки мои исправно грызут капустку и кору гложут, да укусить смелости не хватает…

Бегать я таки мастер и прыгаю недурно, но хорошо, если придётся бежать по ровному полю или на гору, а как под гору – то и пойдёшь кувырком через голову: передние ноги не доросли.

Всё бы ещё можно жить на свете, если б не трусость негодная. Заслышишь шорох – уши подымутся, сердчишко забьётся, невзвидишь света, пырскнешь из куста – да и угодишь прямо в тенёта или охотнику под ноги… Ох, плохо мне, серенькому зайке! Хитришь, по кустикам прячешься, по закочками слоняешься, следы путаешь, а рано или поздно беды не миновать: и потащит меня кухарка на кухню за длинные уши…

Одно только и есть у меня утешение, что хвостик коротенький: собаке схватить не за что. Будь у меня такой хвостище, как у лисицы, куда бы мне с ним деваться? Тогда бы, кажется, пошёл и утопился.

Петушок с семьёй

Ходит по двору петушок: на голове красный гребешок, под носом красная бородка. Нос у Пети долотцом, хвост у Пети колесцом, на хвосте узоры, на ногах шпоры. Лапами Петя кучу разгребает, курочек с цыплятами созывает:

– Курочки-хохлатушки! Хлопотуньи-хозяюшки! Пёстренькие-рябенькие, чёрненькие-беленькие! Собирайтесь с цыплятками, с малыми ребятками: я вам зёрнышко припас!

Курочки с цыплятами собрались, раскудахталися; зёрнышком не поделились, передрались.

Петя-петушок беспорядков не любит – сейчас семью помирил: ту за хохол, того за вихор, сам зёрнышко съел, на плетень взлетел, крыльями замахал, во всё горло заорал: «Ку-ка-ре-ку!»

Петух да собака

Жил старичок со старушкой, и жили они в большой бедности. Всех животов у них только и было, что петух и собака, да и тех они плохо кормили. Вот собака и говорит петуху:

– Давай, брат Петька, уйдём в лес: здесь нам житьё плохое.

– Уйдём, – говорит петух, – хуже не будет.

Вот и пошли они куда глаза глядят. Пробродили целый день; стало смеркаться – пора на ночлег приставать. Сошли они с дороги в лес и выбрали большое дуплистое дерево. Петух взлетел на сук, собака залезла в дупло – и заснули.

Утром, только что заря стала заниматься, петух и закричал: «Кукуреку!» Услыхала петуха лиса; захотелось ей петушьим мясом полакомиться. Вот она подошла к дереву и стала петуха расхваливать:

– Вот петух так петух! Такой птицы я никогда не видывала: и пёрышки-то какие красивые, и гребень-то какой красный, и голос-то какой звонкий! Слети ко мне, красавчик.

– А за каким делом? – спрашивает петух.

– Пойдём ко мне в гости: у меня сегодня новоселье, и про тебя много горошку припасено.

– Хорошо, – говорит петух, – только мне одному идти никак нельзя: со мной товарищ.

«Вот какое счастье привалило! – подумала лиса. – Вместо одного петуха будет два».

– Где же твой товарищ? – спрашивает она петуха. – Я и его в гости позову.

– Там, в дупле ночует, – отвечает петух.

Лиса кинулась в дупло, а собака её за морду – цап!.. Поймала и разорвала лису.

Кукушечка

Серая кукушка – бездомная ленивица: гнезда не вьёт, в чужие гнёзда яички кладёт, своих кукушат на выкорм отдаёт, да ещё и подсмеивается, перед муженьком хвалится:

– Хи-хи-хи! Ха-ха-ха! Погляди-ка, муженёк, как я овсянке на радость яичко снесла.

А хвостатый муженёк, на берёзе сидючи, хвост развернул, крылья опустил, шею вытянул, из стороны в сторону покачивается, года высчитывает, глупых людей обсчитывает.

Дятел

Тук-тук-тук! В глухом лесу на сосне чёрный дятел плотничает. Лапками цепляется, хвостиком упирается, носом постукивает – мурашей да козявок из-за коры выпугивает; кругом ствола обежит, никого не проглядит. Испугалися мураши: «Эти-де порядки не хороши!» Со страху корячутся, за корою прячутся – не хотят вон идти.

Тук-тук-тук! Чёрный дятел стучит носом, кору долбит, длинный язык в дыры запускает, мурашей, словно рыбку, таскает.

Орёл

Орёл сизокрылый всем птицам царь. Вьёт он гнёзда на скалах да на старых дубах; летает высоко, видит далеко, на солнце, не мигаючи, смотрит. Нос у орла серпом, когти крючком; крылья длинные; грудь навыкат – молодецкая.

В облаках орёл носится: добычу сверху высматривает. Налетит он на утку шилохвостую, на гуся краснолапого, на кукушку-обманщицу – только пёрушки посыплются…

Орёл и ворона

Жила-была на Руси ворона – с няньками, с мамками, с малыми детками, с ближними соседками. Прилетели из дальних стран гуси, лебеди, нанесли яиц, а ворона стала их обижать, стала яички у них таскать.

Случилось сычу мимо лететь, и видит он, что ворона птиц обижает, полетел и сказал орлу:

– Батюшка, сизый орёл! Дай нам праведный суд на воровку ворону.

Сизый орёл послал за вороной лёгкого посла, воробья. Воробей полетел, захватил ворону; она было упираться, а он давай её пинками и поволок-таки к орлу.

Вот стал орёл ворону судить:

– Ах ты, воровка ворона, глупая голова! Про тебя говорят, что ты на чужое добро рот разеваешь: у больших птиц яйца таскаешь.

– Напраслина, батюшка, сизый орёл, напраслина! Это всё слепой сыч, старый хрыч, про меня наврал.

– Про тебя сказывают, – говорит орёл, – что выйдет мужик сеять, а ты выскочишь со всем своим содомом – и ну его семена разгребать.

– Напраслина, батюшка, сизый орёл, напраслина!

– Да ещё сказывают: станут бабы снопы класть, а ты со всем своим содомом выскочишь – и ну снопы ворошить.

– Напраслина, батюшка, сизый орёл, напраслина!

Осудил орёл ворону в острог посадить.

Спор воды с огнём

Огонь и вода заспорили между собой, кто из них сильнее. Спорили долго, дрались даже.

Огонь донимал воду своим пламенным языком; вода, шипя от злости, заливала расходившееся пламя, но спора решить не могли и выбрали себе в судьи ветер.

– Ветер-ветрило, – сказал судье огонь, – ты носишься по целому свету и знаешь, что в нём делается. Тебе лучше, чем кому-нибудь, известно, как я обращаю в пепел целые селения и города, как своими всё уничтожающими объятиями обхватываю необозримые степи и непроглядные леса, как пламя моё рвётся к облакам и как бежит передо мною в ужасе всё живое – и птица, и зверь, и бледный дрожащий человек. Уйми же дерзкую воду и заставь её признать моё первенство.

– Тебе известно, могучий ветер, – сказала вода, – что я не только наполняю реки и озёра, но и бездонные пропасти морей. Ты видал, как я кидаю, будто щепки, целые стаи кораблей и хороню в моих волнах несметные сокровища и дерзких людей, как мои реки и ручьи вырывают леса, топят жилища и скот, а мои морские волны заливают не то что города и сёла, но целые страны. Что может сделать бессильный огонь с каменной скалою? А я уже много таких скал источила в песок и засыпала ими дно и берега моих морей.

– Всё, чем хвастаетесь, – сказал ветер, – обнаруживает только вашу злость, но ещё не вашу силу. Скажите мне лучше, что вы оба делаете доброго, и тогда, быть может, я решу, кто из вас сильнее.

– О, в этом отношении, – сказала вода, – нельзя огню и спорить со мною. Не я ли даю питьё и животным, и человеку? Может ли без моих капель прозябать самая ничтожная травка? Где нет меня, там только песчаная пустыня, и сам ты, ветер, поёшь в ней печальную песню. Без огня могут жить во всех тёплых странах, но без воды ничто жить не может.

– Ты забыла одно, – возразил соперник воды, – ты забыла, что и в солнце горит огонь, а что могло бы жить без солнечных лучей, несущих повсюду и свет, и тепло? Там, куда я редко заглядываю, ты сама плаваешь мёртвыми глыбами льда посреди пустынного океана. Где нет огня, там нет жизни.

– А много ли жизни даёшь ты в африканских пустынях? – спросила злобно вода. – Ты жжёшь там целый день, а жизни нет как нет.

– Без меня, – сказал огонь, – вся земля была бы безобразною замёрзшею глыбою.

– Без меня, – сказала вода, – земля была бы глыбою бездушного камня, сколько бы ни жёг её огонь.

– Довольно, – решил ветер, – теперь дело ясное: поодиночке вы оба можете приносить только вред и оба одинаково бессильны на доброе дело. Силён же только тот, кто заставил вас, да и меня также, повсюду бороться друг с другом и в этой борьбе служить великому делу жизни.

Ветер и Солнце

Однажды Солнце и сердитый северный Ветер затеяли спор о том, кто из них сильнее. Долго спорили они и наконец решились померяться силами над путешественником, который в это самое время ехал верхом по большой дороге.

– Посмотри, – сказал Ветер, – как я налечу на него: мигом сорву с него плащ.

Сказал – и начал дуть что было мочи. Но чем более старался Ветер, тем крепче закутывался путешественник в свой плащ: он ворчал на непогоду, но ехал всё дальше и дальше.

Ветер сердился, свирепел, осыпал бедного путника дождём и снегом; проклиная Ветер, путешественник надел свой плащ в рукава и подвязался поясом. Тут уж Ветер и сам убедился, что ему плаща не сдёрнуть.

Солнце, видя бессилие своего соперника, улыбнулось, выглянуло из-за облаков, обогрело, осушило землю, а вместе с тем и бедного полузамёрзшего путешественника. Почувствовав теплоту солнечных лучей, он приободрился, благословил Солнце, сам снял свой плащ, свернул его и привязал к седлу.

– Видишь ли, – сказало тогда кроткое Солнце сердитому Ветру, – лаской и добротой можно сделать гораздо более, чем гневом.

Варёный топор

Пришёл солдат в село на квартиру и говорит хозяйке: «Здравствуй, божья старушка! Дай-ка мне чего-нибудь поесть». А старуха в ответ: «Вон там, родимый, на гвоздике повесь». – «Аль ты совсем глуха, что не чуешь?» – «Где хочешь, там и заночуешь». – «Ах ты, старая дура! Погоди, я те глухоту-то вылечу». И полез было солдат к ней с кулаками: «Подавай, старая, на стол!» «Да нечего, родимый!» – «Вари кашицу!» – «Да не из чего, родимый!» – «Давай топор, я из топора сварю».

«Что за диво! – думает старуха. – Дай-ка посмотрю, как он из топора кашу сварит», – и принесла топор. Солдат положил топор в горшок, налил воды, поставил в печь и давай варить. Варил, варил, попробовал и говорит: «Всем бы кашица взяла, только бы круп подсыпать». Принесла баба круп. Солдат опять стал варить, попробовал и говорит: «Совсем бы каша готова, только бы маслицем сдобрить». Принесла ему баба и масла. Сварил солдат кашу: «Ну, старуха, говорит, давай теперь хлеба да соли да берись за ложку: станем кашицу есть». Похлебали вдвоём кашу, старуха и спрашивает: «А что же, служивый, когда топор будем есть?» Солдат ткнул в топор вилкою и говорит: «Ещё не доварился, сама завтра довари!»

Слепая лошадь

Давно, очень уже давно, когда не только нас, но и наших дедов и прадедов не было ещё на свете, стоял на морском берегу богатый и торговый славянский город Вине́та, а в этом городе жил богатый купец Уседо́м, корабли которого, нагруженные дорогими товарами, плавали по далёким морям. Уседом был очень богат и жил роскошно: может быть, и самое прозвание Уседома, или Вседома, получил он от того, что в его доме было решительно всё, что только можно было найти хорошего и дорогого в то время, а сам хозяин, его хозяйка и дети ели только на золоте и на серебре, ходили только в соболях да в парче.

В конюшнях Уседома было много отличных лошадей, но ни в Уседомовой конюшне, ни во всей Винете не было коня быстрее и красивее Догони-Ветра – так прозвал Уседом свою любимую верховую лошадь за быстроту её ног. Никто не смел садиться на Догони-Ветра, кроме самого хозяина, и хозяин никогда не ездил верхом ни на какой другой лошади.

Случилось купцу в одну из своих поездок по торговым делам, возвращаясь в Винету, проезжать на своём любимом коне через большой и тёмный лес. Дело было под вечер, лес был страшно тёмен и густ, ветер качал верхушки угрюмых сосен; купец ехал один-одинёшенек и шагом, сберегая своего любимого коня, который устал от дальней поездки. Вдруг из-за кустов, будто из-под земли, выскочило шестеро плечистых молодцов, с зверскими лицами, в мохнатых шапках, с рогатинами, топорами и ножами в руках; трое были на лошадях, трое пешком, – и два разбойника уже схватили было лошадь купца за узду. Не видать бы богатому Уседому своей родимой Винеты, если бы под ним был другой какой-нибудь конь, а не Догони-Ветер. Почуяв на узде чужую руку, конь рванулся вперёд; своею широкою, сильною грудью опрокинул на землю двух дерзких злодеев, державших его за узду, смял под ногами третьего, который, махая рогатиной, забегал вперёд и хотел было преградить ему дорогу, и помчался, как вихрь. Конные разбойники пустились вдогонку; лошади у них были тоже добрые, но куда же им догнать Уседомова коня? Догони-Ветер, несмотря на свою усталость, чуя погоню, мчался, как стрела, пущенная из туго натянутого лука, и далеко оставил за собой разъярённых злодеев. Через полчаса Уседом уже въезжал в родимую Винету на своём добром коне, с которого пена клочьями валилась на землю.

Слезая с лошади, бока которой от усталости подымались высоко, купец тут же, трепля Догони-Ветра по взмыленной шее, торжественно обещал: что бы с ним ни случилось, никогда не продавать и не дарить никому своего верного коня, не прогонять его, как бы он ни состарился, и ежедневно, до самой смерти, отпускать коню по три меры лучшего овса.

Но, поторопившись к жене и детям, Уседом не присмотрел сам за лошадью, а ленивый работник не вы́водил измученного коня как следует, не дал ему совершенно остыть и напоил раньше времени. С тех самых пор Догони-Ветер начал хворать, хилеть, ослабел на ноги и наконец ослеп.

Купец очень горевал и с полгода верно соблюдал свое обещание: слепой конь стоял по-прежнему на конюшне, и ему ежедневно отпускалось по три меры овса. Уседом потом купил себе другую верховую лошадь, и через полгода ему показалось слишком нерасчётливо давать слепой, никуда не годной лошади по три меры овса, и он велел отпускать две. Ещё прошло полгода: слепой конь был ещё молод, приходилось его кормить долго, и ему стали отпускать по одной мере. Наконец, и это показалось купцу тяжело, и он велел снять с Догони-Ветра узду и выгнать его за ворота, чтобы не занимал напрасно места в конюшне. Слепого коня работники выпроводили со двора палкой, так как он упирался и не шёл.

Бедный, слепой Догони-Ветер, не понимая, что с ним делают, не зная и не видя, куда идти, остался стоять за воротами, опустивши голову и печально шевеля ушами. Наступила ночь, пошёл снег, спать на камнях было жёстко и холодно для бедной слепой лошади. Несколько часов простояла она на одном месте, но наконец голод заставил её искать пищи. Поднявши голову, нюхая в воздухе, не попадётся ли где-нибудь хоть клок соломы со старой, осунувшейся крыши, брела наудачу слепая лошадь и натыкалась беспрестанно то на угол дома, то на забор.

Надобно вам знать, что в Винете, как и во всех старинных славянских городах, не было князя, а жители города управлялись сами собою, собираясь на площадь, когда нужно было решать какие-нибудь важные дела. Такое собрание народа для решения его собственных дел, для суда и расправы называлось вечем. Посреди Винеты, на площади, где собиралось вече, висел на четырёх столбах большой вечевой колокол, по звону которого собирался народ и в который мог звонить каждый, кто считал себя обиженным, и требовать от народа суда и защиты. Никто, конечно, не смел звонить в вечевой колокол по пустякам, зная, что за это от народа сильно достанется.

Бродя по площади, слепая, глухая и голодная лошадь случайно набрела на столбы, на которых висел колокол, и, думая, может быть, вытащить из стрехи пучок соломы, схватила зубами за верёвку, привязанную к языку колокола, и стала дёргать: колокол зазвонил так сильно, что народ, несмотря на то что было ещё рано, толпами стал сбегаться на площадь, желая знать, кто так громко требует его суда и защиты. Все на Винете знали Догони-Ветра, знали, что он спас жизнь своему хозяину, знали обещание хозяина и удивились, увидя посреди площади бедного коня – слепого, голодного, дрожащего от стужи, покрытого снегом. Скоро объяснилось, в чём дело, и когда народ узнал, что богатый Уседом выгнал из дому слепую лошадь, спасшую ему жизнь, то единодушно решил, что Догони-Ветер имел полное право звонить в вечевой колокол.

Потребовали на площадь неблагодарного купца и, несмотря на его оправдания, приказали ему содержать лошадь по-прежнему и кормить её до самой её смерти. Особый человек приставлен был смотреть за исполнением приговора, а самый приговор был вырезан на камне, поставленном в память этого события на вечевой площади.

Говорят, впрочем, что не нужно было ни разу принуждать Уседома к исполнению вечевого приговора; купец почувствовал всю черноту своего поступка: кормил и холил слепую лошадь до самой её смерти.