Текст книги "Академик Ландау. Как мы жили. Воспоминания"

И на новом здании, построенном Резерфордом для лаборатории Капицы, справа от входа изображен карабкающийся по стене крокодил, высеченный из камня. За работу над скульптурой крокодила уплатил Капица. Резерфорд, смотря на каменного крокодила, с улыбкой сказал: «Я знал, что вы меня прозвали крокодилом, и очень радовался, что не ослом». Бор снял копию этого крокодила и поставил на камин.

Кентавр совсем не так добродушно отнесся к своей кличке. Своего «крестного отца» он продержал лишних два десятка лет в членкорах.

Да, Кентавр спас жизнь Ландау в эпоху сталинизма. Когда пришло освобождение, Дау уже не ходил, он тихонечко угасал. Его два месяца откармливали и лечили, чтобы он на своих ногах вышел из тюрьмы. Но если бы сверхтекучесть гелия смог объяснить какой-нибудь иноземный теоретик, Ландау не вышел бы из тюрьмы. Ведь о Ландау Кентавр вспомнил, когда все физики мира оказались в тупике. За теорию сверхтекучести гелия Ландау был удостоен Нобелевской премии, причем один, без компаньонов!

Это совсем не так часто встречается среди нобелевских лауреатов. Мало кто знает, что Кентавру за эксперимент с гелием Нобелевский комитет много лет назад хотел присудить одну премию на двоих. Кентавр взвился на дыбы: ему – полубогу! И только полпремии! Он отказался ее получать. Десятки лет спустя, на восемьдесят пятом году жизни, он получил Нобелевскую премию, но все-таки с компаньонами.

Вот И.Е.Тамм, по «вине» Ландау, получил Нобелевскую премию за счет Черенкова: Дау получил запрос Нобелевского комитета относительно «эффекта Черенкова». В традициях комитета было награждать авторов технических усовершенствований, если они вошли в промышленность мира и не подвергались изменениям в течение 30 лет.

Дау объяснял мне так:

– Такую благородную премию, которой должны удостаиваться выдающиеся умы планеты, дать одному дубине Черенкову, который в науке ничего серьезного не сделал, несправедливо. Он работал в лаборатории Франк-Каменецкого в Ленинграде. Его шеф – законный соавтор. Их институт консультировал москвич И.Е.Тамм. Его просто необходимо приплюсовать к двум законным кандидатам.

Понимаешь, Коруша, Игорь Евгеньевич Тамм очень хороший человек. Его все любят, для техники он делает много полезного, но, к моему большому сожалению, все его труды в науке существуют до тех пор, пока я их не прочту. Если бы меня не было, его ошибки не были бы обнаружены. Он всегда соглашается со мной, но очень расстраивается. Я ему принес слишком много огорчений в нашей короткой жизни. Человек он просто замечательный. Соавторство в Нобелевской премии его просто осчастливит.

Вот и Отто Юльевич Шмидт присылал мне на отзывы свои научные труды по математике, в которых, кроме математических ошибок, никакой науки не было. Я его очень уважал как великого и смелого путешественника, старался в самой деликатной форме ему объяснить его ошибки. Он плевал на мои отзывы, печатал свои математические труды и получал за них Сталинские премии. После тюрьмы я из «язычества» перешел в «христианство» и разоблачать Шмидта уже не мог».

Впоследствии, еще при жизни Тамма, на одном из общих собраний Академии наук один академик публично обвинил его в несправедливом присвоении чужого куска Нобелевской премии.

В те дни я у Дау спросила:

– А ты согласился бы принять часть этой премии, как Тамм?

– Коруша, во-первых, все мои настоящие работы не имеют соавторов, во-вторых, многие мои работы уже давно заслужили Нобелевскую премию, в-третьих, если я печатаю свои работы с соавторами, то это соавторство нужнее моим соавторам.

Он умел все просто и спокойно объяснить.

Но вернемся к кентавризму. Человеческая половина в Кентавре была высокого качества: блестящий ум, большой талант и беспредельное самолюбие (как быстренько он поставил на место самого Резерфорда, сам зачислил себя в штат!). Когда он достиг высот, то стал считаться только с именитыми и полезными ему людьми. К моей беде, я не принадлежала ни к тем, ни к другим. Лифшиц ему доложил, что Ландау к науке не вернется из-за потери ближней памяти. Капица сразу потерял к Ландау интерес, распорядился меня не принимать, все связанное с Ландау возложил на Лифшица. Так ему было проще.

Так что Шальников, окрестив Капицу Кентавром, только констатировал факт: раз лягается, есть копыта. Кличка прилипла как банный лист.

Капица, конечно, знал историю своего перерождения, но добродушием Резерфорда не обладал .

Приближался пятидесятилетний юбилей Кентавра. Институт собирался торжественно отметить это событие.

Очень часто физики института собирались у нас на квартире. В один из таких моментов к нам зашла Ольга Алексеевна Стецкая, заместитель Капицы. Физики ее не любили, прозвали Стервецкой. Она на почве ревности написала Сталину донос на собственного мужа, который был расстрелян. Стецкая сказала: «Дау, я знала, что все физики у вас, а мне необходимо посоветоваться. Отпущены средства на достойный подарок Петру Леонидовичу. Я не знаю, чем его обрадовать». Вскочил Шальников: «Как чем? Естественно, бронзовым кентавром на мраморном пьедестале!» Растерянная Стецкая воскликнула: «Вы надо мной издеваетесь!» Тут все физики с серьезными лицами стали ее уверять, что кентавр божественного происхождения. Кентавр олицетворяет саму мудрость. Мудрейший кентавр Хирон обучал сына бога Аполлона Асклепия искусству врачевания. Да сам великий бог Зевс покровительствовал кентавру. И потом – выше пояса он совсем как человек! Дау добавил: «Ольга Алексеевна, среди ученых есть традиция, любя, давать клички. Ведь Капица очень уважал Резерфорда, а окрестил его Крокодилом. Кстати, и меня все называют Дау. Это ведь тоже кличка!»

Бедная Стецкая, улыбнувшись, поблагодарила и сказала: «А я-то думала, что вы все его так дразните».

Я уже упоминала, что Дау никогда никуда не опаздывал. Мы и пришли на этот юбилей, как всегда, первыми. Следом за нами пожаловал сам Кентавр. Только мы его поздравили, вошла Стецкая с очень тяжелой ношей, упакованной в тонкую белую бумагу. Развернула свой сверток (подарок): торжественно сверкнула золотом бронза на черном мраморе, круп коня взвился ввысь на задних ногах, передними потрясая в воздухе, тело получеловека с лицом Петра Леонидовича сверкало красотой мышц и позолотой. Кентавр, созданный скульптором, был великолепен! А Капица в тот момент совсем этого не оценил. Его лицо налилось кровью, глаза засверкали бессильным гневом, язык от бешенства стал заплетаться, он нечленораздельно произнес: «Как вы посмели!» – и выбежал из зала, сильно хлопнув дверью. Стецкая безнадежно скисла. Мы же с Дау восторгались шедевром искусства.

Прошли десятилетия, молодость и зрелые годы безвозвратно ушли, бронзовый кентавр вышел из подполья. Свою старость он встречает, сверкая золотом, полноправным хозяином на письменном столе кабинета Алиханьяна.

На мой взгляд, кентавр благороднее крокодила, жадного и ненасытного, а великий Резерфорд этими недостатками отнюдь не обладал. По капризу судьбы попав в Англию из голодного Ленинграда, Капица просто боялся, что великий ученый отошлет его на родину. Мы, русские, перед крокодилом испытываем страх, а не восхищение. То ли дело кентавр!..

Кентавр не оценил шутку физиков, свою же шутку ценил очень. Ему все можно, а другим – нет!

Вышедший из тюрьмы Дау в 1939 году стал умолять Кентавра:

– Петр Леонидович, спасите Льва Шубникова, для науки спасите! Только вам это по силам!

– Но, Дау, тогда я должен взять его работать к себе в институт!

Беда была в том, что Лев Шубников мог в эксперименте легко переплюнуть самого Кентавра!

Капица из Англии приезжал в Харьков к Шубникову, он очень интересовался его работами. Резерфорд, оставив работать у себя молодого Капицу, выхлопотал для него повышенную стипендию, заботясь о его материальном обеспечении, а Кентавр на старости лет решил всех молодых физиков, докторов наук, держать на ставках младших научных сотрудников. Я-де настолько велик, я создал такой институт, им всем достаточно той чести, что я их оставил у себя работать.

Когда с Ландау стряслась беда, обезглавленным физикам-теоретикам пришлось непосредственно столкнуться с самим Кентавром. Тут он во всем великолепии продемонстрировал им свой кентавриный «ндрав».

Сверходаренные теоретики, ученики Ландау, организовали новый Институт теоретической физики и ушли из «капичника». Встретив Алешу Абрикосова, я спросила, почему они ушли из института.

– Понимаете, Кора, бесконечное ляганье Кентавра выносить невыносимо.

Но Е.М.Лифшиц остался при Кентавре, он работает на Кентавра. Ведь Капица только считается редактором журнала «Экспериментальная и теоретическая физика». Всю редакторскую работу ведет Женька. Это его настоящее призвание, как и роль технического секретаря при Ландау. На этой работе Женьке не нужно творчески мыслить, проявлять инициативу, индивидуальность, так необходимые для науки! Полную непригодность к науке Е.М.Лифшица Кентавр знает прекрасно, тем не менее он его в 1979 году протащил в академики, потому что он ему полезен, умеет стоять по стойке смирно и, кроме того, надо проучить слишком талантливых, но строптивых теоретиков, таких как Абрикосов, Халатников и др. В итоге бездарь Женька стал академиком раньше, чем такие таланты, как Грибов, Абрикосов, Халатников, Андреев и др.

Кентавр есть кентавр! Получеловек, полускотина. С этим давно согласились все ведущие физики Советского Союза.

Когда Капица писал статью о Ландау для сборника биографий Лондонского королевского общества, он даже написал, что Дау не владел французским языком, только на том основании, что сам им не владеет, а меня наделил образованием пищевика, хотя я окончила университет.

Когда был расстрелян Н.И.Вавилов, ученые, затаив дыхание, ждали, кто будет следующей жертвой. И в один «прекрасный» день в «Известиях» был напечатан подвал, в котором физик Л.Д.Ландау обвинялся в тех же самых грехах, в которых был обвинен Николай Вавилов. Громили физика Ландау и всю его школу физиков (ныне очень ценимую). Я прочла этот злобой дышущий подвал и ничего не поняла. Сплошная ахинея! Автор – некий Соколов из племени физиков-«иваненковцев».

Над Ландау навис дамоклов меч. У Дау погасла улыбка, но глаза сверкали гордо и гневно. Мне он очень серьезно и добро сказал: «Коруша, сейчас ты должна меня бросить, я очень боюсь, как бы тебе не пришлось жалеть, что ты стала моей женой».

– Нет, нет! Никогда не пожалею! Просто, Даунька, мы сейчас с тобой вместе стоим у пропасти.

Каждый день ждали. Ждал и затаился в немом ожидании весь институт. Дау шутил: «Осталось только молиться». Так он говорил всегда в самых безнадежных ситуациях.

Не молились, но пронесло! Это было то время, когда Берию отстранили от руководства работами над атомной бомбой и возглавил эти работы Курчатов. Он обладал могучим талантом организатора. Первое, что он сделал, составил список нужных ему физиков. Первым в этом списке значился Л.Д.Ландау. В те годы только один Ландау мог сделать теоретический расчет для атомной бомбы в Советской Союзе. И он сделал это с большой ответственностью и со спокойной совестью. Он сказал: «Нельзя допустить, чтобы одна Америка обладала оружием дьявола!» И все-таки Дау был Дау! Могущественному в те времена Курчатову он поставил условие: «Бомбу я рассчитаю, сделаю все, но приезжать к вам на заседания буду в крайне необходимых случаях. Все мои материалы по расчету будет к вам привозить доктор наук Я.Б.Зельдович, подписывать мои расчеты будет также Зельдович. Это – техника, а мое призвание – наука».

В результате Ландау получил одну звезду Героя Соцтруда, а Зельдович и Сахаров – по три.

Телефонный звонок управляющего делами Совнаркома Малышева. Слышу, Дау по телефону отвечает: «За звание Героя Соцтруда я очень благодарен, а вот новая семикомнатная квартира мне не нужна, я от нее категорически отказываюсь. Нет, нет! С женой советоваться я не буду, она всегда согласна со мной. Дача в Барвихе с кирпичным гаражом? Но, позвольте, у меня уже есть одна дача. Я вас благодарю, но мне эти подарки совсем не нужны, семья у меня всего три человека. Да, категорически отказываюсь! Подумать? Посоветоваться с женой? Нет, нам с женой просто ничего не нужно, а за геройскую звезду я вас еще раз благодарю!»

– Коруша, слыхала, хотели меня купить, чтобы я оставил науку и переключился на технику.

Техникой, да еще военной, после создания атомной бомбы настоящие деятели науки не занимались: ни Нильс Бор, ни Роберт Оппенгеймер, ни Отто Фриш, ни многие другие, в том числе Ландау.

Военной техникой занялся А.Д.Сахаров, и у него получилась первая водородная бомба на гибель человечества! Возник парадокс – автору водородной бомбы была присуждена премия Нобеля за мир! Как человечеству совместить водородную бомбу и мир?

Да, А.Д. Сахаров – очень хороший, честный, добрый, талантливый. Все это так! Но почему талантливый физик променял науку на политику? Когда он творил водородную бомбу, в его дела никто не вмешивался! Уже во второй половине семидесятых годов я говорила с одним талантливым физиком, академиком, учеником Ландау: «Скажите, если Сахаров – один из талантливейших физиков-теоретиков, почему он никогда не бывал у Ландау?» Мне ответили: «Сахаров – ученик И.Е.Тамма. Он, как и Тамм, занимался техническими расчетами. У Тамма был только один талантливый ученик-теоретик – Гинзбург. Вот Гинзбург от Тамма и перешел в ученики к Ландау. А Сахарову с Ландау не о чем было говорить, он физик-техник, в основном работал на военную технику».

Что же произошло с Сахаровым, когда у него получилась эта злополучная бомба? Его добрая, тонкая душа надломилась, произошел психологический срыв. У доброго, честного человека получилась злая дьявольская игрушка. Есть от чего полезть на стенку. И еще умерла его жена, мать его детей. <…> Но я до сих пор не могу понять, как может здравомыслящий ученый-физик стать на защиту религии? Все религии несут народам только зло. Вспомните Варфоломеевскую ночь, резню армян, еврейские погромы! Еще совсем юным, в первую заграничную командировку Ландау говорил религиозным физикам: «Если вы верите в бога, это ваше личное дело, но причем тут физика?» Ведь науку и религию совместить невозможно, как невозможно совместить марксизм и религию.

Глава 16

Возвращаясь от Дау из Москвы, я была безгранично счастлива. Дау, Дау! Какое счастье, ты опять есть! Его обаяние, его любовь, его беспредельное восхищение моей женственностью. Еще звучали его слова: «Ты стала еще красивее! Ты прекрасна, как мечта!»

Окруженная облаком настоящего счастья, я сияла и даже излучала заметное сияние для посторонних глаз. Мой сосед по самолету явно хотел уделить мне внимание. Я полулежала в кресле самолета с закрытыми глазами, возвращаться к жизни не хотелось. Кусочек стихов, которые Дау на прощанье мне прочел, я запомнила и все время повторяла их:

 
Тот, право, не дурак,
Кто видится с женой пореже,
Пусть прочен приходящий брак,
Еще прочнее брак приезжий!
 

– Корочка, мы с тобой уже пережили и приходящий брак, и приезжий. А сейчас я не могу жить без тебя, поскорее заканчивай все свои дела и переезжай в Москву, мы с тобой женимся.

Подлетая к Харькову, мой сосед спросил меня:

– Вы не спите?

– Нет.

– Мы уже подлетаем к Харькову.

– Как быстро промчалось время.

– Я не нахожу. Вы не спали?

– Нет.

– Я так и думал. Все время изучал вас. Простите мое любопытство. Видите ли, я писатель. Я перебрал все специальности, но для вас ни одна не подошла. Кто вы? Ваша специальность?

– Кондитер, вырабатываю шоколад.

– Вот оно что! Теперь мое любопытство удовлетворено. Так это шоколад придал вам такое ослепительное сияние?!

Я ничего не придумываю. Все было так. Была молодость, была любовь, был Дау.

Потом в Харьков полетели письма, письма, письма…

Около Севастополя. 30.V.39

Корунечка, милая. Еще дня не прошло с того прошлого письма, а я уже опять надоедаю тебе. Когда я вижу тебя, мне всегда кажется, что ты в самом деле любишь меня, а когда тебя нет, мне начинает казаться, что ты просто привыкла ко мне и тебе лень заводить новые романы. Ведь ты такая красивая, и, наверное, все мужчины на тебя облизываются. А во мне совсем ничего особенного нету.

Напиши, Корунечка, о себе. Как ты проводишь время, как развлекаешься. Вообще пиши все мелочи; мне интересно все, что касается тебя, а изменять тебе все равно можно, и я от этого нисколько не буду меньше тебя любить.

Обязательно пришли, Корушка, свою фотографию, а то я в суматохе не взял их с собой из Москвы и мне не на что глядеть и утешаться. Только письмо перечитывать.

Крепко целую твои глазки.

Дау.

* * *

Гаспра. 1.VI.39

Корунечка, любимая. Здесь очень хорошо. Ем уже по три вторых блюда за обедом и ужином и собираюсь перейти на четыре. Зато с любовницами дело обстоит прескверно. Правда, здесь состав постепенно меняется (уже 40 человек из 80 сменилось), но приезжают все жуткие рожи. Исходил весь берег моря, но тоже ничего кроме дряни не обнаружил. Просто хоть плачь. От скуки осваиваю одну особу явно недостаточного класса (3-го). Она, впрочем, тоже послезавтра уезжает.

Все время вспоминаю мою бедную девочку, которая уже два года не отдыхала, потом еще немного поволновалась из-за меня, а теперь работает с утра до вечера в душном городе.

Корунечка, а вдруг тебе очень плохо?! И развлекаться, вероятно, вовсе не развлекаешься. Напиши, Коруша, об этом, а то я буду очень беспокоиться о тебе.

Крепко, крепко целую.

Дау.

* * *

Гаспра. 1.VI.39

Корунечка, дорогая, как хорошо, что ты дала мне с собой такое милое, милое письмо, а то сейчас мама переслала мне твое письмо из Ленинграда – такое злющее, что просто жуть. Ну прямо совсем, как 3,5 года назад, с той только разницей, что тут ты утверждаешь, что я хоть раньше тебя любил, а тогда говорила, что я вообще никогда не любил тебя. Ну зачем ты все глупости выдумываешь. Или я мало ласкал мою дорогую девочку. Правда, в конце перед поездом, но ведь тут уж так получилось. И еще пишешь, что злая телеграмма. Я, можно сказать, просто гордился, что такую нежную телеграмму придумал, в особенности фразу «вот ты какая». Неужели она в самом деле получилась сухая?!

Когда я получаю такие письма, мне так грустно становится (а ты еще спрашиваешь, почему «бедный Дау») и кажется, что я очень плохой любовник; что моей бедной девочке от нашего романа только одни неприятности, и ты опять жалеешь, что познакомилась со мной.

Корунечка, ну как сделать, чтобы ты была веселой и счастливой?

Крепко целую.

Дау.

P. S. Мне очень понравилось выражение, что я «рассердился» на твои письма. Неужели ты думаешь, что я могу «сердиться» на тебя?

* * *

Гаспра. 3.VI.39

Корунечка, золотая моя. Вот уже 5 дней прошло с того времени, как я видел тебя. И даже без поцелуев (мгновенные – не считаются). Я так ждал этой встречи, но 20 минут это даже не мало, а вовсе ничего: просто словно промелькнула перед глазами как фея в сказке и потом опять исчезла. Ты знаешь, что когда ты рядом, со мной и целуешь меня, тогда мне кажется, что ты в самом деле любишь меня, а когда тебя нет, то всегда кажется, что это ты просто от скуки.

Я здесь перешел уже на четыре вторых и чувствую себя неплохо, но начинаю скучать. Хорошеньких девушек совершенно не предвидится. Даже полухорошенькая, которую я освоил, примерно, наполовину, сегодня уезжает. Впрочем, так как она только полухорошенькая, то и удовольствие от нее весьма умеренное. Не то что ты!!!!!.

Крепко целую.

Дау.

* * *

Гаспра. 4.VI.39

Корунечка, дорогая моя девочка. Вот стараюсь не надоедать тебе скучными письмами, но не могу удержаться. А от тебя ничего нет. Может, ты уже забыла своего Дауку или вспоминаешь о нем, как жена о муже – с заботой, но без страсти. А вдруг правда, то, что ты мне тогда говорила, и твоя былая влюбленность давно перешла в «любовь», то есть в очень теплое дружеское отношение, но лишено пьянящего угара влюбленности.

Я ем 4 вторых и уже собираюсь переходить на 5. Купаюсь мало, т. к. вода холодная. Все мало-мальские пригодные девушки и хорошенькие и полухорошенькие уехали, и постепенно становится скучно. Измышляю, где бы поискать чтонибудь, а то все килограммы зря пропадут.

Крепко целую далекую девушку.

Дау.

* * *

Гаспра. 9.VI.39

Корунечка, дорогая. Ты не представляешь себе, как грустно каждый вечер спрашивать о письмах и получать в ответ то же вежливое НЕТ. А ты еще говоришь, чтобы не было других любовниц. Тогда я бы хоть немного утешался письмами от них. Бедный Даука!

Я так люблю тебя, Корунечка, всю, всю, всю. И глазки, и пальчики, и волосы (и те и другие), и грудь, и плечи, и голос, и поцелуи, и все остальное. А вдруг я уже надоел тебе и ты не бросаешь меня только потому, что тебе лень искать других любовников.

Как с путевкой? Ты обязательно должна получше отдохнуть и поразвлечься.

Вспоминаешь ли ты меня, Корунечка, хоть иногда, а то мне кажется, что когда меня нет, ты совсем, совсем забываешь обо мне, словно меня «не было», как и Петеньки.

Достаточно ли развлекаешься?

Крепко целую.

Дау.

* * *

Москва. 11.IV.39

Корунечка, дорогая моя. Все время перечитываю твое письмо (ведь фотографий ты мне так и не дала). Оно такое миленькое. Особенно про то, как начальник цеха не учитывал твоих обстоятельств. Но, Корунечка, неужели он такой нахальный, что может вовсе не отпустить тебя?! Имей в виду, Корунечка, что мужчины всегда слушаются хорошеньких девушек. В крайнем случае делай ему побольше глазки, и тогда он, наверное, растает.

Не знаю, как быть с билетами? Боюсь, что потом их трудно будет достать и ты соскучишься со мной (мне-то неважно, потому что я всегда могу гладить и целовать тебя).

Я здесь веду очень тихий образ жизни. Ем мороженое, играю в теннис, занимаюсь наукой и ожидаю Корочку. Стал гораздо лучше спать.

Крепко целую.

Дау.

* * *

Гаспра. 16.VI.39

Сейчас получил два твоих письма от 14-го. Неужели ты так совсем всерьез решила «страдать»? Уже оказывается, что ты не сможешь приехать, если Женя с Лелей будут жить у меня. Я уже не говорю о том, что мы не раз раньше говорили с тобой по этому поводу. Твое первое письмо я, кстати, получил с запозданием, происшедшим не от адреса, а от того, что его занесли в другую комнату, а ее обитатель был хам, который не видел необходимости передавать чужие письма обратно; разве ты не получила моего ответа на него? Кроме того, ты знаешь, что я вовсе не верю в твои сомнения в моей любви. Кстати, весьма замечательно, как это я «нисколько не думаю о тебе» и в то же время пишу тебе страстные письма; и это при моей любви к писанию писем. Для тебя все это, конечно, только повод для «страдания».

Знаешь что, Корунечка, давай я умру. Тогда всякие основания для «ревности» исчезнут (в моем распоряжении останутся в лучшем случае ангелы), а с другой стороны появятся факты гораздо более убедительные, чем те, которые ты с таким трудом находишь, и в каждом письме принуждена менять.

Имей в виду, что это пишется совершенно серьезно, и мне совсем, совсем не трудно это сделать, в особенности если это сделает тебя менее несчастной. Ты не представляешь себе, Корунечка, как я устал. Помнишь, как я мечтал раньше отдохнуть хотя бы несколько месяцев подряд, в течение которых меня бы никто и ничто не мучило. Ведь уже 13 лет подряд я живу в постоянном нервном напряжении. Но ты знаешь, что из моей мечты так ничего и не вышло. Сначала переезд в Москву, потом непрерывное боление, потом Шуб, потом этот жуткий год. Когда ты была у меня в Москве, я старался держаться веселее, и ты, вероятно, не видела, до какой степени я сейчас устал. Меньше 1,5 месяцев отдыха в полубольном состоянии это, конечно, слишком мало. Судя по твоему письму, ты, очевидно, считаешь, что я должен быть благодарен тебе за любезное предложение «бежать» и «не нарушать моих новых увлечений унылыми письмами», но, к сожалению, потеря любимой девушки меня мало устраивает, а для того, чтобы разлюбить тебя, мне надо было бы заниматься самоистязанием в течение многих месяцев, а на это я сейчас совершенно неспособен.

* * *

Гаспра. 16.VI.39

Корунечка, золотая моя. Ну разве ты не жулик? Оказывается, ты не можешь быть счастлива, так как я-де, не могу любить тебя, как ты. Надо же иметь такое нахальство!

Конечно, если влюбленность измеряется всякими «не надо», «нельзя» и всевозможными мучительствами, то здесь тебе первое место обеспечено. Но что мне делать, если мне не доставляет никакого удовольствия мучить тебя. Единственное, чего мне хочется, это чтобы ты была счастливой и хоть немного любила меня. А о том, насколько ты меня любишь, я всегда могу судить по тому, как ты ласкаешься и целуешься. Мне абсолютно безразлично, сколько и каких романов ты заводишь, но когда я почувствую, что ты целуешься без энтузиазма и мои ласки наводят на тебя скуку, я пойму, что твоей любви ко мне пришел конец.

Но счастливой ты должна быть обязательно, все равно, хочешь ты этого или нет. И то, что ты всячески саботируешь счастье, пытаясь быть несчастной под всяческими жульническими предлогами, меня необыкновенно возмущает.

Кстати, ты так ничего и не пишешь о путевке, которую ты должна достать в первых числах июня???!!!!

Крепко целую нахальную сероглазую девочку.

Дау.

* * *

Гаспра. 18.VI.39

Корунечка, девочка моя. Ну как мне приструнить тебя, чтобы ты обязательно была счастливой. Уж как я ни объяснял тебе, что ты вообще моя и никто и ни даже ты сама не имеет права обижать тебя, ничего не помогает. А еще утверждаешь, что будто бы сильно меня любишь. Попробуй расскажи кому угодно, что субъекта выпустили из тюрьмы, а его девушка по этому поводу не обрадовалась, а стала выискивать предлоги для того, чтобы быть несчастной, и спроси – можно ли такое отношение называть любовью! Уж какой я был 1,5 месяца назад измученный и несчастный, а когда я целовал и обнимал тебя, мне казалось, что счастливее меня никого на свете нет. Да и сейчас, если нет от тебя злобных писем, я мечтаю о том, как буду целовать тебя со всех сторон, и мне кажется, что жить очень хорошо. Впрочем, потом ты сразу присылаешь что-нибудь такое злобное, что веселое настроение сразу пропадает. Я, конечно, вымарал на нем возмутительные надписи.

Как ты себя чувствуешь??!! Что с путевкой???!!

Крепко целую.

Дау.

* * *

Гаспра. 22.VI.39

Корунька, любимая. Очень обрадовался, получив от тебя миленькое письмо. Не вздумай только теперь начать волноваться о моем здоровье. А для того, чтобы я не нервничал, самое главное, чтобы тебе было хорошо, и даже не просто хорошо, а очень хорошо и притом все время.

Почему ты ничего не пишешь про сочинскую путевку? Я чувствую, что ты там что-то жульничаешь. Вообще ты, воспользовавшись ревностью, так ничего и не написала о себе. А мне так хочется знать, что с тобой.

Еще целых шесть дней осталось ждать, пока я увижу тебя. Впрочем, увидеть – это пустяки, я должен почувствовать тебя всем своим телом, и глазами, и губами, и руками и т.д.

А пока остается целовать на словах.

Дау.

* * *

Гаспра. 23.VI.39

Корунечка, моя сероглазенькая. Сейчас я уже ни о чем другом почти не думаю, только рвусь к тебе, мечтаю о том, как буду гладить и целовать тебя со всех сторон, чувствовать тебя всем своим телом. Вот как я люблю тебя, а ты, когда меня выпустили, даже счастливой не стала.

Жди меня 28-го, поезд № 10, вагон № 6. Приходит он вечером, часов около семи (точно здесь узнать невозможно). Женьке я писал, чтобы он и другие никоим образом не встречали меня. Если он спросит тебя, то повтори ему, чтобы не приходил. Разве только ты не сможешь меня встретить и захочешь что-нибудь передать через него. На случай, если это письмо пропадет, я напишу о поезде еще пару раз.

Люблю, люблю, люблю.

Дау.

* * *

Гаспра. 24.VI.39

Корунечка, чудненькая моя. Обидно, что уже так и не получится ни одной настоящей ночи, поскольку ты 30-го работаешь. Придется в Москве дорабатывать.

Но самое главное это – как объяснить тебе, что ты не имеешь никакого права не заботиться о своем здоровье (я уже не говорю о счастии) и переутомляешься. Говоришь, что любишь меня, а обращаешься с моими вещами так небрежно. Ведь и серенькие глазки, и губки, и груди, и каждый волосок – все это мое и ты вовсе не имеешь права неосторожно обращаться с чужой собственностью, даже если ты и не очень любишь меня.

Крепко целую нахальную и лживую (жульничаешь с путевкой) девочку.

Дау.

* * *

Теберда. 13.VII.39 Корунечка, дорогая.

Очень рад был, получив твое письмо. Карточки, впрочем, очень посредственные: не то, что те. Не телеграфирую тебе, т. к. сейчас ты, вероятно, уже получила мое письмо (это, кажется, 6-е или 7-е).

Здоровье мое в прекрасном состоянии. Сердцебиений нет никаких.

Напрасно ты, Корунька, стараешься узнать, что я хочу. Во-первых, я действительно сам не знаю. Во-вторых, для тебя этот вопрос настолько более сложен, что здесь ты одна должна решать. Мне важно только, чтобы ты была счастлива.

Когда получишь это письмо, телеграфируй, пожалуйста, день своего отъезда и Н. Афонский адрес, а то я не буду знать, куда писать.

Смотри, Корунечка, отдыхай как следует. Бояться тебе теперь нечего и можешь развлекаться как угодно. Ты ведь знаешь, что я от этого не буду меньше тебя любить.

Пиши мне, Корунечка, почаще. Я так люблю получать твои письма.

Крепко целую.

Дау.

В этом письме его слова: «Для тебя этот вопрос настолько более сложен, что ты одна должна решать. Мне важно только, чтобы ты была счастлива». По своей человеческой честности и наивности ребенка он мог думать, что я, дав слово не ревновать, смогу это выполнить!

* * *

Теберда. 18.VII.39

Корунечка, любимая.

Получил сегодня два твоих письма сразу. Боюсь я все-таки за тебя. Что ты-де сама виновата, это не утешение. Если кто-нибудь нечаянно разбил драгоценную вазу, то разве можно оправдываться тем, что она неудобно стояла. С драгоценными вещами надо обращаться осторожно, а что может быть драгоценнее красивой женщины. Ведь я отвечаю не только за то, чтобы у тебя не было неприятностей, а чтобы ты была вообще счастливой.

Очень хорошо делаешь, что осторожно обращаешься с путевкой. Что бы ты в конце концов ни надумала, но отдохнуть ты должна обязательно. Я буду в Харькове 3-го в 12 час. 45 мин. и уеду, очевидно, 5-го вечером. Я бы, конечно, приехал раньше, если бы ты была в это время в Харькове, но, к сожалению, билеты надо заказывать задолго, а торчать в Харькове без тебя мне ни к чему.

О моем здоровье не беспокойся. Никаких сердцебиений и в помине нет.

Крепко целую бедную сероглазую Корочку.

Дау.

* * *

Теберда. 20.VII.39

Корунечка, дорогая.

Так приятно, просматривая письма на букву Л, увидеть твой почерк. Если бы я только знал, что нужно, чтобы сделать тебя счастливой. Но кто тебя разберет, и потому я даже советовать тебе боюсь. В кооперативное твое счастье при моем развратном стиле я тоже не верю. В результате я даже не могу отплатить тебе за то счастье, которое для меня связано с тобой. Ведь когда я думаю о счастливых минутах моей жизни, то я вспоминаю прежде всего те, когда я обнимаю тебя, а ты прижимаешься ко мне и я всем телом чувствую тебя.

Я здесь прекрасно развлекаюсь и чувствую себя очень хорошо, только в весе никак не прибавляю.

Чтобы ты обязательно хорошо отдохнула на курорте!!!

Крепко целую серые глазки.

Дау.

* * *

Москва. 1.Х.39

Корунечка, родная.

Ну какие ты чудные письма стала писать. Когда их читаешь, все становится как-то веселее и лучше.

Как с твоим приездом? Как твое здоровье? Я сейчас все думаю, что тебе плохо, вероятно, в результате утомления. Приезжай, Корунечка, скорее, тогда мы обсудим, что с этим делать. Ведь я очень, очень люблю тебя, и когда думаю, что тебе плохо, мне тоже становится грустно.

Крепко, крепко целую бедную девочку.

До скорого свидания.

Дау.

* * *

4.Х.39

Корунечка, дорогая моя.

Мне очень, очень жалко мою бедную девочку. Приезжай поскорее сюда, и мы все обсудим и придумаем, что делать. Имей, кстати, в виду, что если ты, как ты пишешь, «не хочешь причинять мне неприятности» – то не пиши, что твой приезд «не очень сильно интересует меня». Ведь ты прекрасно знаешь, что это явная неправда. Неужели я все это время так плохо обращался с тобой, что ты имеешь основания, когда тебе плохо, писать мне такие фразы. Я так сильно люблю тебя, Корунечка, и когда я знаю, что тебе плохо, я вообще не могу жить спокойно.

Приезжай, Корунечка! Я так жду тебя, а ты теперь вдруг пишешь, что вообще приедешь неизвестно когда. Ведь даже если тебе уж не так хочется видеть меня, ты хоть сможешь отдохнуть здесь. А ведь теперь же ты уже не боишься, что я могу изнасиловать тебя.

Крепко, крепко целую. Жду телеграммы о приезде.

Дау.

* * *

27.Х.39

Корунечка, дорогая.

Ну зачем ты умствуешь о всякой ерунде? Что я мимоза какая-то, что ты боишься, что я переволновался при твоем отъезде. Все это ерунда! Ведь я очень, очень люблю тебя и возиться и волноваться для тебя я всегда готов (уже не говоря о том, что вся история была ерундовая).

Ты бы лучше написала о том, как ты там в вагоне с субъектом любезничала (который тебе вещи втаскивал). Мои дела в этом направлении обстоят прескверно. Просто хоть плачь!

Крепко целую дорогую девочку.

До скорого свидания.

Дау.

* * *

23 ноября, 1939 г.

Корунечка, любовь моя. Звонил тебе на прощание еще несколько раз с вокзала, так хотел услышать твой чудный голосочек, но так и не дозвонился. Очень смешно читать твои письма, в которых ты волнуешься по поводу моей любви к тебе. Ведь я просто по временам с ума схожу от любви к тебе, ведь ты такая изумительная, тебя вообще трудно не любить. А о других ты зря волнуешься. Подумай, Корунечка, ведь мы живем всего только один раз и то так мало, больше никакой жизни не будет. Ведь надо ловить каждый момент, каждую возможность сделать свою жизнь ярче и интереснее. Каждый день я с грустью думаю о том, сколько неиспользованных возможностей яркой жизни пропадает. Пойми, Корунечка, эта жадность к жизни ничем не мешает моей безумной любви к тебе.

Напиши, что тебе сказали в поликлинике.

Крепко целую серенькие глазки.

Дау.

* * *

25.ХI.39

Корунечка, любимая. Как жалко, когда от тебя нет писем, чтобы перечитывать их. Те письма, которые пришли за время моего отсутствия, к сожалению, совсем для этого не годятся. Ты не думай, Корунечка, что это оттого, что они «плохие»; дело просто в том, что когда я читаю их, то мне кажется, что тебе очень плохо, и от этого становится очень грустно. Ведь я так люблю мою чудную сероглазую блондинку, которая хитрым образом ни за что не хочет быть счастливой.

Дела мои в смысле любовниц в довольно жалком состоянии. Сижу у моря и жду погоды. А сколько можно было бы за это время пережить интересного! Без любви к тебе я как-то даже не могу себе представить своей жизни, но ведь она должна быть такой яркой и интересной, что дальше некуда.

В Ленинград решил пока не ехать – боюсь, что устану. Как с твоим лечением?! Снималась ли уже без трусиков?

Ведь ты такая чудная, что всякому, имеющему аппарат, естественно хочется все пленки извести на тебя.

Что у вас делается?

Крепко целую всю Корочку.

Дау.

* * *

Москва.

30.ХI.39

Если ты приедешь сюда, то это письмо может не застать тебя в Харькове. Поэтому пишу на всякий случай. Может, тебе действительно трудно разбирать мои каракули. Ведь знаешь, Корунечка, я все-таки никак не могу себе представить, что ты можешь очень сильно любить. Ведь даже если бы ты любила меня хоть совсем немного, только разрешая мне любить тебя – это уже было бы неплохо, а то, что ты еще сама любишь меня – это так хорошо, что этому как-то трудно поверить. Если бы я сам не чувствовал, как ты всем телом прижимаешься ко мне, я бы вообще считал это абсурдом.

Корунечка, дорогая, почему от тебя ничего нету? Само по себе это неважно и я ничего не вижу в том, что у тебя не было настроения писать, но когда от тебя вовсе ничего нет, мне начинает казаться, что тебе очень плохо живется, а это самое плохое, что вообще может произойти.

Прошло ведь всего 10 дней, как мы были вместе, но мне кажется, что прошел уже целый месяц, и так сильно хочется почувствовать мою чудную Корочку. А ты еще болтаешь, что я меньше люблю тебя, чем 4 года назад.

Временами мне хочется, чтобы ты уже жила здесь, но потом я вспоминаю, что других любовниц еще нету и что вместо яркой жизни может получиться скука, от которой мы быстро разлюбим друг друга. Вот когда все устроится как следует, мы с Корунькой заживем как боги.

Крепко целую всю Корочку.

Дау.

* * *

Москва.

6.ХII.39

Корунька, дорогая. Ну и нахальная же ты. Не ответить на две телеграммы в расчете на письмо, написанное 1.ХII.

Вообще это, конечно, закономерно для особы, но поскольку недавно ты учинила болезнь и у меня не было со времени отъезда из Харькова ни одного твоего письма, я уже в самом деле взволнован. И еще имеешь нахальство сомневаться в том, что я тебя люблю гораздо сильнее.

Насчет лечения это возмутительно. Почему это у тебя нет времени лечиться. На всякие дела у тебя есть время, а чтоб заботиться о моей самой любимой вещи – нет. И нисколько ты меня не любишь.

Фотокарточка очень чудненькая. Я представляю себе, как на тебя там субъекты облизываются. Кстати, прочел недавно замечательную фразу для тебя. Когда мадмуазель де Соллери была поймана своим любовником на месте преступления, она храбро это отрицала, а потом заявила: «Ах, я прекрасно вижу, что вы меня разлюбили, вы больше верите тому, что вы видите, чем тому, что я говорю вам». Мои дела в этом смысле пока в довольно посредственном состоянии.

В Ленинград пока не собираюсь.

Целовать тебя, принимая во внимание твое обращение с моим телом, не следовало бы, но разве можно удержаться!

Дау.

* * *

Москва. 15.ХII.39

Корунечка, родная.

Следовало бы похвалить тебя за чудненькие письма, но нельзя, потому что из тех же писем выясняется, что ты много работаешь, чего тебе никогда не разрешалось. На твои две открытки, очевидно, соблазнился кто-нибудь на почте, а маленькую (которая действительно очень чудная), как я тебе уже писал, – получил. Что ты кроме меня никем не интересуешься, отнюдь не доказывает, что ты сильно любишь меня; отсюда только следует, что, во-первых, ты слишком много работаешь; во-вторых, отсюда можно было бы заключить, что ты рыбьего нрава, но так как опыт показывает, что это не так, то отсюда только видно, как ты любишь приврать, что, впрочем, и так известно (вспомни хотя бы лживую телеграмму об ангине, в каковом отношении, в отличие от собственных ситуаций, тебе, как известно, вовсе не разрешалось врать).

Очень хочется увидеть тебя. Так приятно чувствовать, что такая прелесть любит меня. Ведь письма ты все равно такие же будешь писать и когда разлюбишь меня, а всем телом соврать гораздо труднее.

Крепко целую со всех сторон.

Дау.

* * *

10.I.40

Корунечка, любимая. Вот уже восемь дней как ты уехала и ничего не знаю о тебе. Главное чувствую, что ты хитрым образом по какой-либо причине все-таки не счастливая. Напиши, Корушка, что-нибудь, а то, когда от тебя ничего нет, мне становится как-то немного грустно. Ведь если ты меня разлюбила, то я просто не знаю, как я смогу жить дальше.

Здесь все время очень холодно – 20—30. Поэтому я никуда не хожу. А когда торчишь дома, вспоминаешь все грехи в смысле серости жизни. Адка мощно обхамила – условились с ней по телефону зайти около 4-х, а в пол пятого ее не было дома – не дождалась. Так что я даже не видел ее. Танька держит себя весьма неопределенно. Других даже не пытался увидеть.

Крепко целую тебя, хотя и «характерную», но совершенно чудную девочку.

Дау.

* * *

30.I.40

Корунька, родная. Ну как тебе было не стыдно говорить мне такие вещи по телефону. Я уже узнал у Лелиного отца все подробности. Оказывается, ввиду трудностей с транспортом, выдают билеты в Москву только командировочным. Само собой, что это не означает никакого запрещения въезда в Москву. Что касается вопроса по существу, то не говоря о том, что это несомненно временная вещь (которая, кстати, уже раз была), я убежден, что мне всегда разрешат привезти в Москву мою жену (хотя бы через Академию Наук). В общем, по этому поводу можешь не беспокоиться.

Но самое главное – это вопрос о твоем здоровье. Имей в виду, Корунька, что я совершенно всерьез никогда не прощу тебя, если ты сейчас будешь трепать свое здоровье, и так достаточно подорванное. Я действительно очень виноват в том, что в свое время ограничился одними уговорами, а не заставил тебя поехать полечиться и отдохнуть. Правда, не думаю, чтобы ты по этому поводу имела основания писать (хотя бы и зачеркивая потом), что я больше думал о чем-либо другом, чем о твоем здоровье, но факт остается фактом, а то, что ты сама ничего не хотела делать, конечно, для меня плохое оправдание. Тебе во что бы то ни стало надо поехать на курорт и всерьез полечиться.

* * *

Корунька, любимая. Как я соскучился по тебе, по всей Корушке от волос до кончиков ног. Не вздумай, впрочем, из-за этого раньше приезжать. Перед тем как приедешь сюда, твое лечение в харьковской поликлинике должно быть полностью закончено. Отсюда ты должна сразу же поехать на курорт. Спишись об этом с Верой, если Сергей сможет достать тебе путевку. Лучше всего будет, если ты проведешь здесь недели две. Тогда можно будет в последний раз пообращаться с тобой как с любовницей и вводить кооперативный стиль уже после твоего возвращения с курорта. Как с перевозкой твоих вещей?

Мои дела в довольно жалком состоянии. Танька ведет себя довольно кисло. Единственным утешением была одна ленинградка, которую я слегка осваивал в Теберде и которая мило держала себя. Но, во-первых, она была здесь всего два дня и уехала в Ленинград, а, во-вторых, я не уверен, что она 2-го класса.

Корунька, дорогая. Временами мне кажется, что хорошо, что ты будешь рядом под руками (во всех смыслах), но с другой стороны – а вдруг ты застрадаешь. Смотри!

Крепко целую тебя, Корушка.

Дау.

P.S. Никаких твоих писем после первых двух не было. Сколько моих писем ты получила?

* * *

23.II.40

Корунька, родная. Получил два твоих «красных» письма. Ты спрашиваешь меня, в какой мере я сам хочу твоего приезда? Должен сказать, что я все-таки очень скучаю по тебе, и мысль иметь Корушку под руками соблазнительна. Надо бы только с самого начала хорошо организовать нашу совместную жизнь. Поэтому мне и хочется, чтобы ты сначала приехала как любовница и только после возвращения с курорта уже жила бы в своей новой профессии. Тем более, что любовница такая хорошая, что жалко терять. Напиши по этому поводу!

Очень смешно читать, когда ты спрашиваешь, скучаю ли я по тебе. Я просто мечтаю о возможности крепко обнять свою чудную Корушку. В моих делах с другими девушками ничего нового. Килечка в Ленинграде, пишет мне милые письма, но чтобы освоить ее дальше, надо ехать в Ленинград, что сейчас весьма сложно. Танечка ведет себя несколько лучше, но все-таки неопределенно и даже слабых достижений пока не имеется. Адки – не видел.

Хотя ты и по телефону утверждала, что соскучилась, но я как-то не очень этому верю. А то ты привыкла к моему кроткому нраву и, вероятно, думаешь, что со мной всегда можно потом договориться. Имей в виду, Корунечка, что все это тебе писалось по этому поводу совершенно серьезно, и лучше не пробуй легкомысленно относиться к своему телу.

Крепко целую это чудное тело.

Дау.

* * *

19.IV.40

Корунька, дорогая.

Насколько я понимаю твой характер, ты, исходя из того, что я долго не писал тебе, уверена в моих успехах. В действительности в этом случае я, вероятно, писал бы каждый день. В настоящий же момент говорить о каких бы то ни было успехах не приходится. Из Катьки ничего сделать невозможно, но что касается Кирки, то освоить ее было бы в общем нетрудно, но, к сожалению, она все-таки недостаточно красива, и делать ее своей постоянной любовницей мне не хочется. Если же освоить ее просто так, то, принимая во внимание, что она, по-видимому, сильно влюблена в меня, мороки не оберешься. Поэтому ограничиваюсь изучением фигуры.

В общем, очень трудно. Когда подумаешь, просто удивляешься, как это такая чудная особа, как ты, может любить меня.

Крепко целую самую любимую Корочку.

Дау.

* * *

Ленинград. 21.IV.40

Корунька, золотая моя. Не знаю, успеешь ли ты уже получить это письмо до моего приезда, но мне очень хочется написать тебе. В первую неделю, когда не видишь тебя, то как-то тоже лень писать, а потом начинает тянуть к тебе, и сейчас мне очень приятно думать, что приедешь в Москву и опять будет Корушка под руками (и в буквальном и в переносном смысле слова).

Мои дела не особенны. Изучаю Килечкину фигуру, которая, к сожалению, далеко уступает твоей, но осваивать ее полностью не собираюсь. Вообще я какой-то неудачник.

Крепко целую дорогую девочку, которая даже не может вообразить, как я сильно ее люблю.

Дау.

* * *

Москва. 21.IV.40

Дорогая моя девочка.

Еще только шесть дней, как от тебя нет писем, а мне уже кажется, что прошла целая вечность. Когда я облизываюсь на какую-нибудь особу, я всегда вспоминаю про Корушку, например, что у ней грудь лучше, или про серые глазки. А ты, когда прижимаешься к субъекту, то вовсе и не думаешь о Дау. Вообще вся разница между нами в отношении к «другим» – это то, что я честно говорю, а ты хитро привираешь. А твою любовь ко мне и сравнить нельзя с моей любовью к тебе. Ведь если бы меня не было, то ты сразу нашла бы сколько субъектов.

* * *

23.IV.40

Письмо задержалось, так как я несколько прихворнул. По-видимому, объелся чем-то. Сейчас уже лучше, и завтра-послезавтра надеюсь быть в полном здравии. От тебя все ничего нет, а уже 8 дней прошло.

* * *

10.VII.40

Корунька, любимая моя девочка. Мои дела что-то несколько улучшились, и меня стало еще сильнее тянуть к тебе. Ведь ты такая чудная, что на свете не может быть ничего равного тебе. Когда прикасаешься к какой-нибудь другой особе, то потом ярче вспоминаешь твое чудное тело. А ты, вероятно, уже понемногу забываешь меня. Бог с тобой, конечно, что не пишешь, если бы я только мог быть уверен, что с тобой все хорошо, но разве с тобой можно хоть в чем-нибудь быть уверенным. И иногда мне становится вдруг очень страшно, что может быть ты больна. Это, конечно, глупо, но я так люблю тебя, что страх потерять тебя мелькает у меня в голове.

На прощание вот тебе еще отрывок стихотворения:

 
И промолвил так Саади лукавый пророк:
Если солнце восходит, иди на восток,
Если солнце заходит, на запад иди,
Будет солнце всегда у тебя впереди.
 
 
Ты солгал нам, о Саади, лукавый пророк,
Если солнце любя и о солнце скорбя,
Ты за солнцем пойдешь без путей, без дорог,
То на западе солнце взойдет для тебя
И от запада солнце пойдет на восток.
 

До свидания, моя самая, самая любимая.

Дау.

* * *

14.VII.40

Дорогая моя девочка. Как мне хочется получить что-нибудь от тебя. Но сейчас я уже 4 дня не в Теберде, а в отделении Дома отдыха на Домбае, куда письма не пересылают. Завтра мне обещано привезти письма, и я с радостью думаю, а вдруг будет письмо от Корушки. Впрочем, вероятнее всего, ни черта не будет. В Москве я очевидно буду двадцать девятого, т.е. через приблизительно 15 дней. А вдруг выяснится, что ты разлюбила меня. Ведь какая ты ни хитрая и лживая, в этом вопросе тебе все-таки никогда не удастся обмануть меня. Как ты ни будешь стараться, но без одежды я чувствую каждую часть твоего тела, и тебе не удастся вытренировать его так, чтобы оно все лгало.

Вообще все это очень глупо. Всю жизнь, как ни хорошо я относился к людям, я никогда не чувствовал себя зависимым от кого-либо, а сейчас я так сильно завишу от тебя. Ты знаешь, как я облизываюсь на хорошеньких и как мало я при этом преуспеваю, но если бы явился сатана и предложил мне мощнейший успех с условием, что тебя не будет, я сразу отказался бы.

Мне здесь (если не считать беспокойства о тебе) очень неплохо. Гуляю, жру и, правда, с неопределенным успехом, увиваюсь за в общем неплохими особами. Если бы я только мог быть уверен, что ты совсем, совсем счастлива!

Крепко целую такие далекие и такие любимые серые глазки.

Дау.

* * *

12.VI.41

Корунька, любимая. Как я люблю тебя! Когда ты рядом со мной, это кажется мне чем-то самоочевидным, и только когда тебя нет, я чувствую, до какой степени ты мне нужна; тогда я вспоминаю каждый изгиб твоего тела и мечтаю о том, как буду целовать тебя всю.

И как хорошо, что я могу болтать с тобой о «других», а не как с другими придумывать всякую чепуху. От этого ты становишься мне такой родной и близкой. И когда мне, увы, в ограниченной степени удается изучать чужие фигуры, я всегда с гордостью вспоминаю, что у меня есть еще Корушка. Ведь ты сейчас правда не жалеешь бедному зайчику немного разнообразия.

Только дня приезда еще не знаю. Все мои дела настолько посредственны, что не знаю, как их и кончить. Когда решишь окончательно, телеграфируй.

Развлекайся побольше, но не забывай своего нежного зайца. Ведь я все-таки всегда боюсь, что ты заметишь, наконец, какой я неинтересный, и разлюбишь меня.

Крепко целую.

Дау.