Текст книги "Конунг. Властитель и раб"

Конунг зовет, и множество народу высыпает к очагу. Конунг приглашает всех садиться, сейчас внесут пиво и мы славно проведем время. С одной стороны от конунга сидит Эйрик. С другой я.

Ни единого дурного слова не произнесено между ними, да и добрых мало. Сверрир поднимается и в своей скупой манере рассказывает о событиях в Уплёнде: о людях Магнуса, которые были проучены и убегали так, что подошвы раскалились, о серебре в поясах и добром оружии, привезенном сюда через Доврские горы.

Садится. Никогда конунг Сверрир не говорил цветистых фраз, описывая собственные подвиги.

Ярл молчит. Ему никогда не быть конунгом Норвегии.

Той же осенью мы отбили Нидарос.

***

Мы провели в Нидаросе наступившую зиму, и нам было не до отдыха. Конунг сполна расплатился серебром с каждым корабельным мастером к северу от Доврских гор, бонды возили лес, закопченные кузнецы не разгибались над наковальнями с утра до позднего вечера. К нашей величайшей досаде мы не знали, где Магнус – в Бьёргюне или Вике, в Конунгахелле или на юге, в стране данов. Когда Магнус захватил Нидарос, ему удалось изловить многих лазутчиков конунга Сверрира, – он отрубил им руки, заставил говорить, вырвал с корнем вражеских соглядатаев, как лодочный киль распарывает надвое рыбацкую сеть. Тогда пришел Симон.

Поджарый и храбрый Симон, неказистый на вид и не всегда честнейший друг конунга Сверрира. Ни единожды втайне велись беседы между Симоном и Эйриком, после того как Эйрик выдержал испытание Божьим судом. Часто сходились лицом к лицу Сверрир и Симон: два колких взгляда, и никто не хотел опустить глаза первым. Сверрир доверял Симону не более, чем многим другим своим врагам. Если бы не одно исключение: ненависть Симона к конунгу Магнусу и всей его шайке была столь пламенной, что в своей откровенности он представал прекрасным, как пресвятая дева, улыбающаяся нам с небес.

Теперь Симон пришел к конунгу. После бесславной осенней битвы Эйрика, так презренно оборонявшего Нидарос, Симону не было нужды ходить в его друзьях. Симон вызывается пробраться сквозь зимнюю мглу по горам и долам в Бьёргюн и шпионить за конунгом Магнусом. Или, если нужно, следовать за Магнусом по пятам, выслеживать, как охотник, и вернуться с самым дорогим – знанием, положить его на стол конунгу, не требуя награды.

Конунг говорит «да», обсуждает это со мною. Мы сходимся на том, что Симон или останется жив, или умрет. Умри он, мы не будем скорбеть, а коли останется жив, вернется сюда, увидев больше, чем любой другой.

Симон сбривает бороду и велит Халльгейр-знахарка исцарапать ему лицо тупым ножом. Свежие шрамы делают его неузнаваемым даже для своих. Теперь он один из множества несчастных, попавшихся в руки к конунгу Сверриру, – изуродованный за нежелание выложить то, что, по мнению конунга, он знал. Поэтому он идет к конунгу Магнусу в поисках защиты и помощи. Симон не проронил ни звука, пока Халльгейр полосовала его. Я сидел рядом, не без удовольствия наблюдая за мучениями Симона. Думаю, Халльгейр – золотые руки – могла бы сделать это быстро, но нарочно тянула время. Кровь капает в миску. Она разводит кожу в стороны, чтобы увеличить шрамы, мажет горячей смолой, Симон кричит. Теперь он неузнаваем. Конунг говорит с улыбкой, которую можно считать дружелюбной: – Ты доставил мне так много радостей, Симон. И эта не меньшая из них.

Мой отец Эйнар Мудрый оказывает Симону честь, благословляя его на дорогу. Отец говорит:

– Я благословлял многих, и это помогало, но не уверен, что именно это всегда было главным, что помогало.

Симон из монастыря на Селье получает и серебро. Я слышал – и знаю, что тот, кто смажет монеты жиром и проглотит их, если они без острых краев, потом увидит свое серебро вновь, – порывшись в отхожем месте и претерпев муки, без которых не обойтись, если носишь свое богатство в себе.

Мы не знаем, увидим ли когда-нибудь Симона вновь.

Конунг Магнус взял заложников, покидая Нидарос. Одним из них был тот, кто долго набивался в отцы конунгу, Унас из Киркьюбё.

***

Но Симон возвращается.

Ранней весной Симон вновь в Нидаросе, теперь без серебра. Он объявляется в покое конунга не без гордости, и признаем, йомфру Кристин: он заслуживает всех доставшихся ему похвал. Тайные сведения, принесенные им, такого рода, что только я присутствую вместе с конунгом при рассказе. Он был в Бьёргюне. Магнус там. Симон был у Магнуса и говорил с ним. Не с глазу на глаз, но в присутствии людей. Симон пожелал конунгу Магнусу удачи в новой войне со Сверриром. Симон знает, что на стапелях в Бьёргюне строятся новые корабли. И захваченные в Нидаросе корабли конунга Сверрира тоже чинят. Людей сгоняют и заставляют упражняться с оружием. Собирают серебро – Симон смеется – и приводят коней из округи. У конунга Магнуса большие запасы зерна.

В Бьёргюне находятся и заложники, пригнанные конунгом Магнусом из Нидароса. Среди них Унас.

– Но, – говорит Симон, – это одна сторона того, что я видел.

А вот другая.

Конунг Магнус и его люди справляли Рождество в Бьёргюне. Дружина и ближние конунга пили мед, а рядовые воины нет. Им досталось пиво, чуть крепче, чем в будни, мясо в мисках и служанки, с готовностью носившие угощение, но еще охотнее взвалившие на себя иную ношу. Однако же не мед. И вмиг между знатными дружинниками и воинами простыми разгорелась перепалка.

Захмелевший Магнус, в чересчур короткой рубахе, сорванной с женщины, имени которой он, возможно, даже не знал, – должен под дождем носиться по улицам и разнимать собственное войско. Люди не слушаются. Воины нападают на хирдманов. Последние укрываются в Гильдейском доме. Воины приносят огня и хотят поджечь дом. Хирдманы вышибают дверь, выворачивают камни из коптильной печи и швыряют в темноте в пьяную толпу. В кого-то попали. Один человек умирает. Приходит конунг – уже в плаще, сорванном с одного из стражников, который тоже пьян и чуть было не влепил конунгу оплеуху. Голос конунга Магнуса посреди шума! Но что такое голос конунга Магнуса? Птичий писк в бурю, кашель из раненого горла. Это не раскатистый гром конунга Сверрира, останавливающий камень на лету и обращающий его против бросавшего. Магнус прыгает на одной ноге – так гласит молва, – потому что какой-то воин наступил ему на пальцы. Пришел Орм Конунгов Брат. Зарубил двоих, а третьего задушил. После этого в Бьёргюне стало тихо.

Приговоренные к повешению – каждый пятнадцатый из отряда, затеявшего побоище, – перед казнью говорили мало. Но с наступлением нового года многие из людей конунга Магнуса по ночам убегали.

Конунг Сверрир спрашивает Симона:

– Тебе нужно серебра?

Оба смеются, я тоже, Симон говорит:

– Я никогда не презирал земных благ, но все же думаю, что ненависть во мне сильнее тяги к богатству.

Мы соглашаемся.

– Возможно, ты однажды все-таки станешь епископом? – говорит конунг.

Симон улыбается. Даже червь бывает чувствительным.

***

Я забыл рассказать, йомфру Кристин, как однорукие близнецы Торгрим и Томас поплатились за то, что помогали конунгу Магнусу, захватившему Нидарос. Они копили в себе желчь, ибо меч конунга Сверрира в свое время покарал их. И помогали грузить на корабли награбленное добро, получив в награду пару платьев. Но Сверрир вернулся.

Мы говорили об этом, и Сверрир был не чужд мысли пойти на мировую. «Они там однорукие, – думал он, – им нужна помощь». Многие были согласны с конунгом. Но иные сказали: «Если ты, государь, встанешь на этот путь, каждый раз найдутся среди твоих людей такие, кто сочтет самым выгодным изменить. Мы узнали, что та, на ком они были женаты, – у них была общая жена, я рассказывал об этом, – указывала людям Магнуса, где в городе спрятано добро».

Тогда Свиной Стефан взялся отрубить ей руку и тем самым наказать всех троих. Она выжила, но с тех пор стала мрачной. Теперь все живущие в одной усадьбе имели на троих три руки. Когда они шли, зрелище было забавное, многие потешались.

Почему, о Боже, отвращаешь лик свой от нас в годину бедствий?

***

Халльвард Истребитель Лосей, не повешенный по требованию Магнуса, и Кормилец, следовавший за конунгом Сверриром в самые суровые годы, сидят вечером у огня и беседуют. Оба горды собой: один печет конунгу хлеб, другой обеспечивает яствами все столы в конунговой усадьбе. Они потрясены услышанным: дать дружине меду, а рядовым воинам не дать. И это на рождественском пиру в присутствии самого конунга Магнуса. Они громко смеются.

– Здесь, – говорят они, опорожняя рог, прежде чем вновь наполнить, – такого бы не случилось. Или всем меду, или никому, или по глотку каждому в войске конунга Сверрира, или все вон и отрезано: «Здесь никто не пьет!» Никогда не видали мы конунга Сверрира, пьющего втихую. Никогда никто из его приближенных не отважился делать то, чего не делал конунг. Даже в лихие годы – их было немало – конунгу часто предлагали два куска там, где другие получали один. Но он всегда отталкивал второй. Никогда не бывало, чтобы он ел, когда другие голодали.

– Поэтому он конунг Норвегии! – воскликнул Халльвард Истребитель Лосей и довольно добавил: – Он меня не повесил.

– Ты падешь от вражеского меча, – говорит Кормилец. Это льстит Халльварду. Они снова пьют и обещают смешать кровь и побрататься, когда окончится пост.

Но я не уверен, что они сделали это.

Ибо оба не любили вида собственной крови и испытывали мало радости при виде чужой.

***

Я сказал, йомфру Кристин, что в эту зиму твой отец строил корабль. Он объявил, что ему было видение, как построить стапели для корабля доселе невиданных размеров. В 33 скамьи, не имеющего равных по вместимости, с горделивым высоким носом. Как чайка, запляшет он над волнами, под покровительством девы Марии, и с форштевня люди конунга Сверрира будут разить врагов, а тем придется тянуться, чтобы ответить. Но корабельщик, Асбьёрн из Вермланда, построивший катапульту в Нидаросе, не разделял светлой веры конунга в том, что касалось огромного корабля. Он был упрям. Когда конунг однажды отправился в Сельбу встретиться с Астрид – и повернул обратно, прежде чем доехал, ибо еще носил в себе рану и тяжкую любовь к женщине с родного северного острова, – Асбьёрн отдал плотникам новые распоряжения. И промолчал перед конунгом.

Имя кораблю было «Мариин корабль». Он вознесся над городом, но был меньше, чем ожидал конунг. Приходит весна, корабль растет, все выше над землею, зажатый между домов. Похоже, что многие дома придется снести, чтобы спустить корабль на воду. Однажды является конунг – в хорошем настроении, но строгий: требует доложить обо всем, всходит на борт и принимается мерить. Ворчит.

Жизнь Асбьёрна теперь гроша ломаного не стоит. Но он отважный человек. Он бросает вызов своим мастерством:

– Найди лучшего корабельного плотника, государь! А меня повесь!

У конунга негусто с мастерами корабельного дела. Асбьёрн подозревает, что конунг колеблется, и отказывается подчиниться приказу разрубить корабль пополам и построить заново по первоначальным меркам. Вокруг яблоку негде упасть. Конунг выхватывает нож и, посерев от ярости, отрезает ухо мастеру из Вермланда. Говорит на ходу: – Отныне двое моих стражников будут неотступно следовать за тобой. Ты разрубишь корабль и построишь больший.

Сказано – сделано. Асбьёрну забинтовали голову, Халльгейр ходила за ним по пятам. Поговаривали, что ухо украла и съела собака. А по всему городу, как огонь по сухой стерне, пронесся слух, конунг строит корабль, который утонет, едва коснувшись воды. Корабль растет, зажатый между домов, где живут люди, не смыкающие глаз по ночам. Они знают, что в урочный час конунг, если нужно, сметет все до бревнышка.

Он сказал, что это не понадобится. Начертил и объяснил, где здесь встанут люди с канатами, где уложим бревна, смажем их рыбьей кровью и жиром. Когда корабль тронется, развернем его вот так, здесь еще веревки, люди подопрут сзади. Корабль протиснем через три ряда домов. Он лично заходит в дома и велит людям:

– Спите по ночам!

В одном из них живет конунгов башмачник из Сельбу, теперь вместе с женой, которую так полюбил, еще сильнее после того как у него сгорели волосы, и она залечила его ожоги. Оба ретивы в своей преданности конунгу. Бегают повсюду и рассказывают каждому, кто способен слышать:

– Конунг не снесет нашего дома!

Но многие в городе ропщут. А кое-кто смеется.

Приходит мой отец Эйнар Мудрый и подзадоривает конунга:

– Бьюсь с тобой об заклад, – говорит отец.

– Ты? – спрашивает конунг, подозревая, что даже Эйнар Мудрый не верит, что «Мариин корабль» поплывет, став на воду.

– Ставлю серебро против серебра, – говорит Эйнар. – Я ставлю, что поплывет, а ты против.

– Я не желаю ставить вопреки моей собственной вере! – кричит конунг.

– А я? – спрашивает Эйнар, притворяясь рассерженным. – Почему тебе, конунгу, всегда выгода: разве не ты как богатейший должен ставить на больший риск? Да или нет! Я думаю, идет. Ты, государь, бьешься против.

– Я не сделаю этого! – кричит конунг, полузлясь-полурадуясь, затем бьется об заклад с моим отцом и делает вид, что проиграл. – Вот серебро! – восклицает он радостно. – Знаешь, Эйнар, что ты должен сделать?

– От конунга часто жди неприятностей, – изрекает Эйнар.

– Ты должен стоять на палубе вместе со мной, когда «Мариин корабль» спустят на воду.

Так и было. Стоял чудесный день, солнце и ветер над городом – холмы усыпаны народом, канаты уложены, – и вот уже через мгновение все в полном порядке, крики и тихая молитва, женщины, не осмеливающиеся дышать, башмачник и его жена, рассеянно улыбающиеся, шепча:

– Дому ничто не угрожает…

Конунг с Эйнаром высоко на палубе самого большого из доселе виданных кораблей, распиленного и заново сколоченного… и корабль трогается.

Он словно танцор на скользком полу, веревки разворачивают его, дома стоят. Корабль проходит в дюйме или меньше, какой-то мальчишка ревет – и вот все разом радостно шумят, все мужчины и женщины города, – когда корабль спускается на воду. Он плывет – а дома стоят.

Потом разносили мед. По рогу на каждого и ни каплей больше. Но на всех все равно не хватило. Конунгу и его приближенным пришлось в тот вечер довольствоваться пивом.

Асбьёрн с одним ухом лживо славит конунга.

Не всегда ты, о Боже, отвращаешь лик свой от нас в годину испытаний.

***

Мы собираемся плыть на юг.

Но за пару дней до отплытия тяжелый недуг сразил моего доброго отца Эйнара Мудрого, вызвав теснение в груди. И он, и мы знали: пришел его последний час.

Конунг уже отдал приказ об отъезде, и мой тяжкий долг – сопровождать его. Поэтому в эти дни я молю милосердную Матерь Божию: если моему отцу суждено умереть теперь, то пусть он умрет до нашего отъезда из города.

Так и вышло. Мой отец обрел приют у монахинь в монастыре Бакки, руки их мягки, а знание о недугах велико. Однако у врат смерти – столь темных для многих, но не для него – никакая мазь не в силах помешать предначертанному. Он лежит почти без сознания большую часть времени. Он красив. Многочисленные морщинки, появившиеся в последние годы, сейчас глубже, чем когда-либо. Высокий лоб стал еще выше – возможно, оттого что волосы перестали спадать на него. Он похож на хёвдинга: в глубоком раздумье, человек, познавший в мудрости своей, что сейчас, в последний день земного бытия он должен примириться со всеми недругами.

Я говорю это конунгу, сопровождающему меня в монастырь вечером накануне отъезда. Конунг отвечает: таково и мое желание – в свой последний час суметь примириться со всеми недругами.

Аббатиса с достоинством встречает конунга и меня и провожает к ложу больного. Но Эйнар Мудрый из епископской усадьбы в Киркьюбё, что лежит посреди северного моря, утратил ясный свет своего разума. Он не узнает вошедших. Долог был твой путь, мой добрый отец Эйнар Мудрый. Дни твои были наполнены не только мудростью, но и добротой. Ты дал моей матери то же, чем она отплатила тебе. Два человека, видевшие смерть своих детей, – лишь я, единственный оставшийся в живых, взял на себя бремя и честь претворить в жизнь их мечты. Ты был сорван с насиженного места суровыми людьми, перевезен через море из Киркьюбё сюда, в страну норвежцев, и здесь верно служил конунгу Сверриру, но не пресмыкаясь, как червь, без лести на устах, достойный в своей прямоте говорил ты властителю и рабу всю правду и добавлял: «Это моя правда».

Теперь он лежит здесь. Аббатиса раздевает его и кладет на грудь теплую кашу, чтобы облегчить боли. Две монахини тихо молятся, стоя на коленях при восковых свечах. Но его время на исходе.

Он поднимает глаза и узнает нас. Мы преклоняем колени, конунг Норвегии и я. Он благословляет нас обоих слабым кивком.

Так умер мой добрый отец, мечтатель и мудрец, кто был так близок к конунгу Норвегии и всегда говорил ему правду.

Аббатиса закрыла его глаза и сказала мне:

– Покажи свою сыновнюю покорность отцу!

Я понял ее мысль. Снова встал на колени, сперва помолился, а потом взял протянутую ею ложечку и съел кашу с груди умершего отца.

Мы с конунгом покинули монастырь.

***

День спустя после отхода моего отца Эйнара Мудрого в мир иной мы выходим из фьорда у Нидароса и берем курс на юг. Ветер раздувает паруса, ничто не препятствует нашему продвижению вдоль побережья. «Мариин корабль» разрезает волны, как дивная птица, в кильватере пристроилось еще несколько стругов. Под командованием конунга небольшое, но хорошо вооруженное войско, каждый тверд и исполнен ненависти.

Когда мы продвинулись далеко на юг, и пора сворачивать во фьорд к Бьёргюну, конунг Сверрир собирает на острове людей и держит речь. Дождливая летняя ночь. Он говорит: как вам известно, нас мало, а их много, у нас доброе оружие, но и их мечи остры. Мы можем плыть отсюда дальше – обогнув побережье к Вику или, если хотите, оставить за спиной землю и устремиться на запад, в открытое море к островам – искать покоя и отдохновения. Либо это – либо идти и сразиться с ними.

Прежде чем прозвучит их ответ, он поднимает руку и тихо говорит:

– Я могу положить жизнь здесь, ибо знаю, где мое право. Я вынужден отважиться на все, ибо я конунг страны. Но ответьте честно, что хотите вы: обрушиться всей мощью – и победа наша – или смерть. Или вам по душе бесславное возвращение?

Их ответ прозвучал, как штормовое море.

Под покровом ночи мы выплываем.

***

В глубине бухты Воген, у подножья отвесных скал лежит Бьёргюн. Во мраке мы чувствуем, что корабль коснулся пристаней, и обматываем уключины весел кожей. Вода струится вдоль бортов, мы прячем оружие, чтобы отблеск луны не играл на металле. Люди в шерстяных носках быстро спрыгивают на землю. В руках у них секиры, проворными ударами они рубят швартовы кораблей конунга Магнуса. Стражи не видно. Лодочными баграми мы отпихиваем струги, и вскорости они уже, покачиваясь, плывут вдоль залива. Люди конунга Сверрира устремляются в улочки. Никогда я не слыхал такого бесшумного войска – все босые или в шерстяных носках поверх башмаков.

Вон и дружинная палата, возвышается над окрестными домами. Уже вышла луна, но бегущие тучи время от времени закрывают ее. Падают редкие капли дождя, ветер силен, и шелест листьев играет нам на руку. В саду возле дружинной палаты разведен костер. Мы различаем силуэт стражника у костра.

С нами Халльвард Истребитель Лосей, ни для кого этот поход так не опасен, как для него. Попадись Халльвард в руки конунга Магнуса, пощады ему не ждать. Целыми днями упражнялся Халльвард в том, что сейчас вершится: положит краюху хлеба на стол, крадется вперед, обмотав ноги шерстью, и колет со всех сторон, обеими руками, держа нож меж нескольких оставшихся пальцев, – сам быстроногий и меткий. Затворяет ставни и не впускает свет, делает краюшку меньше и все так же сильно и уверенно разит ее, заставляя меня ахнуть во время демонстрации мастерства.

А теперь давай…

Это важно для него, – разве наши не подсмеивались над Халльвардом, так часто возвращавшимся с поля боя, не обагрив рук чужой кровью, зато потеряв пару собственных пальцев? Этой ночью он отомстит. Как вихрь проносится он по траве и гальке, человек у костра дремлет, мне видно его лицо в отсветах пламени. Он хрипит. И все. Хрипит, но не кричит. Над его лицом я мельком вижу халльвардово.

Халльвард вытаскивает нож из убитого.

Отряд конунга Сверрира устремляется в дружинную палату, к лавкам, где спят пьяные, отяжелевшие люди. Криков почти не слышно.

***

Потом я узнал вот что.

В Бьёргюне пробило полночь, когда конунг Магнус заявился с пирушки. В дверях у конунговых покоев стоял на страже один из его людей: воевода, участвовавший в набеге на Нидарос и повесивший Гудлауга Вали. Магнус потом завел привычку давать ему оплеуху, проходя мимо. В ту ночь – без общества наложницы, редкое зрелище – конунг останавливается перед стражником и бьет его. Это доставляет ему удовольствие. Несчастный человек, власть его в стране ничтожна. Довольствуется радостями, доступными днем и ночью: это одна из них. Воевода не отвечает, не спрашивает, не дает сдачи, просто принимает удар. Слабый человек. Он только моргает, глядя на занесенный кулак конунга.

Конунг смеется. Он забавляется, делая вид, что хочет ударить, и вдруг бьет со всего размаху и хохочет. Стражник молчит, конунг свирепеет. Снова напоминает, что воеводе не хватило ума и силы выпытать истину у Гудлауга Вали перед смертью.

– Сыновья конунга Сверрира должны были находиться в Трёндалёге? Он запрятал больше серебра, чем мы отыскали? Ты выпытал правду у Гудлауга?

Стражник не отвечает.

Конунг орет:

– Веди меня в постель!

Тот повинуется, конунга рвет, рвота попадает на плащ стражнику. Конунг смеется, но при новом позыве рвоты испытывает отвращение, опять пытается ударить стражника и промахивается. Его доводят до постели, где он сразу засыпает.

Стражник возвращается.

Вскоре он слышит звук, непохожий на шум ветра, шелест листьев или травы. Такой может производить овца на выгоне или далекий ливень, доносящийся сюда слабым шорохом.

Слышатся еще звуки.

Он не так расторопен, как следовало бы: это его месть. Он тихо заходит в конунгову опочивальню, смотрит на конунга, прежде чем вырвать его из сна – резким рывком за волосы, так приказал конунг. «Если близится опасность, а я сплю, стражник должен дернуть меня за волосы». Конунг вскакивает – в этом сила Магнуса: он вмиг просыпается. Удирать конунг Магнус мастер. В конунговой усадьбе всегда готова оседланная лошадь. Он бежит через галерею, прыгает со стены во тьму. Приземляется на ноги и падает, наверху тихо. Стражник прыгает за ним. Гул нарастает, люди Сверрира близко. Лошадь стоит там, где положено. Конунг в исподнем. Он набрасывает плащ стражника себе на плечи. Это тоже приказ конунга: «Если я убегаю без плаща, стражник отдает мне свой», быстро садится в седло. Лошадь взвивается на дыбы. Но конунг Магнус хороший наездник – в бегстве.

Он пускает лошадь шагом, чтобы не шуметь. Песок хрустит под копытами.

Стражник остается, кладет стрелу на тетиву лука, чтобы защитить конунга от преследователей. Вдруг поворачивает лук, целясь в согнутую спину конунга, и натягивает тетиву. Отвага изменяет ему. Он опускает лук, но стрела срывается и ударяет в круп коня. Конь ржет и мечется. Подбегают двое из отряда Сверрира. Лошадь затаптывает их. Магнус скрывается, повиснув на конской шее.

Это рассказал воевода, взятый нами в плен и опознанный мною и другими, как убийца Гудлауга Вали в Нидаросе.

– Смерть ему или жизнь? – спросил Сверрир.

Оказалось, смерть. Прежде чем конунг вынес свой приговор, этого человека нашли с перерезанным горлом. У Гудлауга Вали был близкий родич, он мало говорил, но сильно ненавидел, – я уже не помню его имени, но помню его ненависть. Думаю, конунг был рад, избежав на этот раз необходимости выбирать между жестокостью и миролюбием.

***

Мы овладели конунговой усадьбой и скоро поняли, что весь Бьёргюн наш. Конунг послал дружину за Магнусом, но тот улизнул под покровом ночи. Потом мы узнали, что ему удалось собрать немногих сторонников, захватить корабль и скрыться в стране данов. Однако боевые корабли в бухте Воген теперь были наши, город наш – и Вестланд.

К нам в конунговы палаты вошел Свиной Стефан и сказал:

– Тут один ларь никак не открывается.

Свиной Стефан, хёвдинг над воинами, обшарил каждую комнату в усадьбе. Он нашел постель конунга Магнуса, еще теплую – там не было наложницы, какое разочарование для нас.

– Мы нашли серебро и дорогие наряды, много ценного добра, сундуки без замков и другие, которые легко отпирались. Но этот – большой, кованый тяжелым железом – был заперт, и ключ потерян. Мы могли сбить замок топором.

Но конунг сказал:

– Здесь может храниться священная церковная утварь. Ее нельзя портить.

Свиной Стефан посылает за кузнецом.

Входит кузнец. Это Унас.

Унас был взят заложником, когда конунг Магнус разорил Нидарос. Его собирались показывать в Бьёргюне – пьяного и непристойного, почти безумного, радующегося каждой мелкой монете, поданной ему. Он отец конунга Сверрира. Так было сказано. Народ высыпал из домов поглазеть. Он был дружелюбен и неопасен, конунг Магнус не собирался держать его под замком. И вот он входит.

Встреча между конунгом и тем, кто долго выдавал себя за его отца, оказалась нерадостной. Но замок ему поддается.

В сундуке лежит корона конунга Магнуса, однажды водруженная на его детскую голову здесь, в Бьёргюне. Рядом скипетр и мантия из драгоценного горностая.

Все это достает Унас. Мы ахаем, Унас, который уже не пьян, говорит Сверриру:

– Не я ли должен был вручить тебе это…

Потом уходит.

На конунга тяжело смотреть. Никогда, йомфру Кристин, я не забуду лица священника из Киркьюбё, когда он поднял корону и держал ее обеими руками, прежде чем положить назад.

Золотой скипетр тяжел и красив. Я не чувствую себя достойным взять его в руки, но нагибаюсь и рассматриваю прекрасный узор, выгравированный на золоте. Сверрир говорит мне: – Идем.

Не бросив даже взгляда на корону и скипетр, мы с конунгом покидаем палаты.

***

Мы переходим в усадьбу епископа, расположенную неподалеку. Люди Свиного Стефана обыскали усадьбу и нашли немногое, епископ скрылся, одна комната заперта и требуется позволение конунга, чтобы сломать замок. Конунг отвечает «да». Меня кое-что удивляет. Он весьма осторожен, если дело касается порчи церковного имущества. Но скорее всего он просто не хочет повторно приглашать кузнеца, кроме того, мысли его далеко: вновь они кружатся над Киркьюбё, и я не могу его осуждать. Один из наших начинает колотить по замку.

– Это комната наложниц, – говорит он. – Здесь, в епископских палатах, конунг Магнус запирал своих наложниц. Они с епископом делили их по-братски, как головку сыра.

Кто-то смеется, рассказывают, что в Бьёргюне слышно, будто конунг Магнус сбежал ночью вместе с тремя наложницами. Один из наших точно знает, что так и было. Потому что именно его затоптала лошадь Магнуса, когда конунг убегал. Человек сам видел, что с конунгом в седле сидели две или три наложницы.

– Наверное, две, – говорит он, – одна спереди, одна сзади.

– Ну, – отвечает другой, – если девицы мелкие, могло быть и три.

Дверь в комнату взломана. Мы входим.

Это личная молельня епископа. На стене висит распятие.

Людей просят выйти, Сверрир и я вновь стоим перед большим распятием, однажды привезенным с Оркнейских островов в епископство Киркьюбё. Его втащили на сушу и освятили там, на родине. Сверрир и я, молодые священники, тоже присутствовали. Страстотерпец Христос на кресте, все истерзанное тело светится болью – и несокрушимая внутренняя сила, почти дикая гордость в своей сверхчеловеческой мощи. Так чувствовал я тогда. Так чувствую и теперь.

Сборщик подати Карл, человек ярла Эрлинга Кривого, наведался в Киркьюбё, украл это распятие и привез в страну норвежцев. Мы часто спрашивали друг друга, Сверрир и я:

– Где-то сейчас распятие?

Оно висит здесь.

Кажется, страстотерпец Христос кивает нам, а мы ему. Не знаю, сколько мы так стоим.

Приходит Свиной Стефан и говорит:

– Мы сейчас взвесим корону и золотой скипетр.

Мы идем за ним, но мысли не о золоте. При взвешивании стоит ужасный гвалт, люди в окровавленной броне напирают и требуют дать им посмотреть. Многие просят дотронуться до конунга Сверрира – сегодня, когда у него корона и скоро будет вся страна. Он должен позволить им это. В зале великое ликование.

Наконец мы свободны и возвращаемся на епископскую усадьбу.

Мы видим, что страстотерпец Христос исчез из молельни, где висел. Возможно, распятие украл какой-нибудь священник, пока мы были в конунговой усадьбе, – укрыл, как хотел бы он сказать. Мы видим гвозди в стене, словно распятый был снят с креста. Но я не чувствую, что он воскрес из мертвых.

Мы возвращаемся к золоту.

Почему, о Боже, отвращаешь лик свой от нас в годину испытаний?