Текст книги "Мама, мама"

– Она безумно хорошенькая, – сказала Коринна.

– Но со склонностью к избеганию, – добавила Эди.

– Почему ты так говоришь?

– Из-за комментариев в ее ленте. Когда она уехала?

– Год назад. Плюс-минус.

– Ну смотрите. Еще до этого друзья писали ей о том, как они скучают.

Эди была права. Главной темой было «скучаю» или «позвони мне как-нибудь, давно не виделись». Один парень, Джей Си, обнимающий на фотографии французского бульдога, даже написал: «Прекрасная леди… где же ты сейчас? Как же мне жаль, что я упускаю все важные моменты твоей жизни!»

– Сложно сказать, кто был ее близким другом, – сказала Эди.

– Вот… Амелия. Кроме нее я никого не знаю.

Согласно статусу в профиле, Роуз была «в отношениях», но Дэмиена Коха в списке ее друзей не было.

– Роуз была из тех людей, у кого полно знакомых, но мало по-настоящему близких друзей. Она могла быть светской бабочкой, а могла запросто пропасть со всех радаров – целыми днями сидеть в своей комнате. У Роуз всегда сплошные крайности.

Вайолет еще раз пролистнула фотографии. Все они были странными, нарочитыми. На каждом снимке ее голова была склонена на шестьдесят градусов влево – словно она решила, что это ее единственный привлекательный ракурс. Кроме того, было какое-то несоответствие в ее лице. Ее черты никогда не сливались в одном настроении. Даже когда она улыбалась над пирогом со свечками, ее серо-голубые глаза казались пустыми, а вздувшаяся вена на лбу выдавала напряжение. Эмоциональный раздрай становился еще очевиднее на спонтанных фотографиях, где Роуз дурачилась, позируя в бирюзовом парике или в стиле диско: глаза испуганные, как олени в свете фар, а улыбка словно стиснутая в ожидании боли.

– Собаки никогда не кусают меня – только люди, – Коринна прочитала вслух последнюю запись Роуз. Воцарилась неловкая пауза. Это была цитата Мэрилин Монро.

Позже, в комнате отдыха, Вайолет уселась на подоконник и возобновила прерванное письмо.

В этот раз она писала его в блокноте Эди лиловым карандашом. Цветные карандаши были одной из немногих письменных принадлежностей, не запрещенных как средство самоубийства, а лиловый казался менее агрессивным, чем красный. Официально цвет назывался фиолетовым – «Violet».

– Держи вот этот, – пошутила Эди, вытаскивая его из набора. – Он подписан твоим именем.

Вайолет мысленно перебирала то немногое, что знала о сестре. Роуз жила на Манхэттене с Дэмиеном, от которого она тогда, похоже, залетела. Джозефина знала об этой беременности и о ее предполагаемом прекращении (судя по тому, чему была свидетелем Вайолет во время их ссоры). Спустя год после того, как Роуз отреклась от семьи, она вернулась к актерскому мастерству. Возможно, это была попытка вернуть одобрение матери, но, насколько было известно Вайолет, она не поддерживала контакт больше ни с кем из их семьи.

Если, конечно, Роуз действительно не пряталась в ту ночь, когда Вайолет свернула на тропу психических расстройств.

…

Вайолет была на кухне, готовя свой собственный импровизированный ужин, который не включал говяжий бульон. Сверкающий нож взлетал над разделочной доской. Кружочки огурца скатились со стойки. Когда Вайолет подняла глаза, она увидела, что отец присоединился к шуму, который подняла ее мать по поводу еды в посудомоечной машине. Дуглас и Джозефина яростно тыкали друг в друга пальцами, и каждый напоминал маэстро, дирижирующего гневом другого.

Затем, между родителями, в темноте коридора, в передней части дома, Вайолет отчетливо увидела свою сестру. Роуз выглядела на год старше, а может быть, просто гораздо серьезнее; волосы наполовину закрывали ее лицо. Глаз было не видно, а рот был сжат в решительную линию. Она прошла мимо на цыпочках, ни на кого не глядя – ни на Вайолет, ни на поглощенных ссорой родителей, – и начала подниматься в комнаты на втором этаже.

Тот факт, что сестра вернулась домой именно в этот момент, поразил Вайолет волной смятения и жара.

– Роуз! – воскликнула она, указывая на фойе. – Здесь Роуз! Роуз!

Под действием наркотиков Вайолет казалось, что это самое волнующее событие ее жизни. Ей хотелось кричать об этом на улицах. Ей хотелось обзвонить всех людей в своем списке контактов. Ей хотелось прервать выпуск новостей и поведать всем о возвращении их блудной дочери. За этим последовало ощущение, будто она снова и снова за тридцать секунд переживала весь этот год без Роуз, пока не услышала пронзительный крик матери.

Уверена, ты понимаешь, почему я бы предпочла сама навещать их на своих условиях. В своем письме Роуз не писала, что не поддерживает контакт с их матерью. Но, судя по всему, что знала Вайолет, Джозефина могла встречаться с ее сестрой наедине, помогая ей репетировать роли, как в старые добрые времена. Это бы также объяснило, почему их всюду сующая нос мать доставила письмо Роуз нераспечатанным.

Вайолет потерла виски, будто это могло расслабить ее напряженный мозг. К черту все. Она начала писать.

Роуз,

Я рада, что у тебя все в порядке. У меня – нет, как ты можешь судить по обратному адресу. Я не виню тебя за то, что ты исчезла. У меня был отрывной ежедневник, и я отсчитывала дни, оставшиеся до моего восемнадцатилетия. Я каждый день отрывала по странице. В конце концов я его выбросила, потому что мама постоянно о нем расспрашивала. Ее выводило из себя, что она не может понять, зачем я это делаю.

У меня есть несколько вопросов по твоему письму.

а) Ты поддерживаешь связь с мамой? А с папой?

б) Кем ты работаешь?

в) Ты возвращалась на Олд-Стоун-уэй с тех пор, как уехала?

И еще…

г) Как Дэмиен? Ты живешь с ним? Я целый год думала, как спросить об этом тактично, но, похоже, иного способа, кроме как задать прямой вопрос, не существует… Я правильно понимаю, что в прошлом году ты забеременела? И что наша мама (которая хоть и говорит, что она «за жизнь», на самом деле «за все, что причиняет другим максимум страданий») устроила одиночный протест против аборта уже после аборта? Ты поэтому уехала?

д) Почему ты решила выйти на связь именно сейчас?

Вайолет сложила конверт из еще одного листа бумаги, взяла марку, которую обещала ей Коринна, и оставила письмо на приемном посту.

Уильям Херст

Уилл проспал и на два часа опоздал в домашнюю школу. Это было первым признаком того, что мама все еще раздражена его решением провести день на работе отца, а не с ней.

Вторым было то, что она не зашла к нему в комнату, чтобы разложить для него одежду на день. Уилл открыл шкаф и попытался представить, в чем она хотела бы его видеть, принимая во внимание погоду. Озадаченный, он выбрал комплект, напоминавший тот, что был на нем вчера: серые брюки с поясом и свитер с широким воротником.

На кухне мать стояла у плиты, переворачивая блинчики с радостным выражением на лице.

– Доброе утро, милый, – сказала она, наклоняясь поцеловать его в лоб, видневшийся из-под взъерошенной после сна челки. – Честное слово, что это на тебе надето?

Уилл оглядел себя, гадая, оделся он слишком или недостаточно официально. В тот самый момент, когда он начал извиняться за то, что проспал, мама включила радио.

– Я говорю, извини, пожалуйста, что я проспал, – повторил он под громкую дерзкую увертюру.

– Все в порядке. Ты не проспал. Я дала тебе поспать подольше. Сегодня у меня для тебя сюрприз.

Желудок Уилла скрутило. Запах ванили, стоявший в воздухе, вызвал в его горле рвотный привкус. После такой недели он был не в состоянии выдержать новых сюрпризов.

– Сделай одолжение, убери это испуганное выражение. Серьезно, Уилл, я понять не могу, где я с тобой ошиблась. В тебе совсем нет спонтанности. Ты такой зануда.

Она посыпала стопку шоколадных блинчиков сахарной пудрой и передала ему тарелку. Тарелка была такой тяжелой, что он представил, как она крученым мячом ударяет его в грудь.

Джозефина склонилась и принялась резать порцию Уилла на маленькие кусочки.

– Так тебе не любопытно, что это за сюрприз? – спросила она. – Это большой сюрприз.

Обстановка в общественном центре Розендейла была детсадовской. Помещение было рассчитано на дошкольный уровень, не старше: столы с железными дорогами, баскетбольные кольца высотой с хоббита. Коробки с игрушками были заполнены сериями Хэппи Мил за последние десятилетия, большинство из которых пытались сойти за роботов и коллекционные машинки, – и все они выглядели так, словно последние лет тридцать их заражали норовирусом и коклюшем.

Да, это и был сюрприз: «игровая группа» для детей на домашнем обучении. Возможно, так Джозефина готовилась к расследованию органов опеки, или подкрепляла свою позицию против возможных аргументов, что Уилл «слишком изолирован» (об этом часто говорил Дуглас). А может, она действительно хотела, чтобы он завел новых друзей. Или же она так наказывала его за поход на работу к отцу, как решил для себя Уилл.

Матери – а это были в основном матери, за исключением одного лысого папаши, щеголявшего футболкой с изображением ветровой электростанции и волосатыми ступнями, обутыми в шлепанцы, – столпились вокруг стола с закусками. Они жевали сырые бразильские орехи, обезвоженные зеленые бобы и другие сверхполезные продукты из местного продовольственного кооператива.

Это была толпа новообращенных хиппи, которые обычно сводили Джозефину с ума. Она вежливо улыбнулась и сделала попытку включиться в разговор «для своих»:

– Когда Уилл ходил в государственную школу, я заметила, что есть два типа учителей. Первые – безразличные идиоты. Вторые – приличные учителя, которые, похоже, понимали, что большинство родителей – идиоты.

Уиллу ужасно хотелось сесть рядом с матерью, но каждый раз, когда он подходил к ней, она подталкивала его к центру комнаты со словами «иди, поиграй». Затем она поворачивалась к женщине в свитере из шерсти альпаки, с которой беседовала, и поясняла, что у ее аутичного сына разлука вызывает ужасную тревогу.

– Сейчас, даже если бы мне захотелось отправить его обратно в школу, он бы этого не выдержал. Клянусь, он меня едва в туалет одну отпускает.

Так что Уиллу пришлось наблюдать за матерью издалека, пытаясь хоть как-то делать вид, что он «знакомится с новыми людьми». Он знал, что ему нужно найти кого-нибудь – какого-нибудь ребенка – и пообщаться с ним, чтобы не разочаровать и не смутить ее, но Уилл едва мог вспомнить, как общаться с детьми своего возраста. И все же он был обязан попытаться ради Джозефины.

Он осторожно приблизился к двум мальчикам со светлыми волосами до плеч – судя по всему, они были братьями. Они играли в настольный морской бой, поглядывая друг на друга из-за длинных челок.

– Привет. – Тут Уилл вспомнил, что начинать беседу лучше открытым вопросом. – Вам нравится домашнее обучение?

– У нас домашнее необучение, – отозвался один мальчик, топя субмарину.

– Ты имеешь в виду, у вас нет никаких уроков? Разве это законно?

Второй мальчик вздохнул, сдувая упавшие на глаза волосы.

– Это система такая – анскулинг. Ее придумал в конце семидесятых Джон Холт. Учебную программу определяет сам ребенок. Если, проснувшись, мы хотим заняться искусством, мы занимаемся искусством. Если мы хотим смотреть документальный фильм про акул – мы его смотрим. Если мы хотим испечь батончики с арахисовым маслом и назвать это домоводством – мама разогревает духовку.

– А как же оценки? – спросил Уилл.

– Нет никаких оценок.

– А тесты?

– Не-а.

– А учебники?

– Никаких предписанных учебников. Никакой программы. Ранен, – простонал он.

– Есть! – Его брат торжествующе воткнул красную булавку в свое игровое поле. – Мы продвигаемся в своем темпе. Мы учимся через естественный жизненный опыт.

– Но как это готовит вас к реальной жизни?

– Дай угадаю, – сказал мальчик. – Твоя мама – твой учитель, тренер, школьная медсестра, буфетчица и директор. – Уилл кивнул, и его смущение усилилось, распространившись теперь и на Джозефину.

– Тогда могу задать тебе тот же вопрос. Как хорошо ты сам-то готов? Разве реальную жизнь направляет не сам человек?

Похоже, все дети на домашнем обучении говорят как искушенные студенты факультета свободных искусств. Возможно, Уиллу стоило вздохнуть с облегчением, увидев, что он вовсе не был странным фриком, но критика обожгла его, а еще больнее было оттого, что эти мальчики, походившие на длинноволосых Иисусов, казались умнее, чем сам Уилл.

Уилл знал, что Бог велит радоваться, когда другие люди преуспевают, но ум этих ребят, казалось, отнимал что-то у него. Эти мальчики и их родители, даже игровая группа в целом, каким-то образом делали Уилла и его мать менее особенными. Он всегда думал, что их с Джозефиной учебная программа была сложной, новаторской – эквивалентом Гарварда в домашнем обучении. Правда же заключалась в том, что они с мамой были самыми обычными, даже ниже среднего уровня.

Уилл обнаружил, что ходит по комнате кругами, ведя плечом по стене. Несмотря на плотный завтрак, он вдруг почувствовал сильный голод, но мысль о том, чтобы есть перед незнакомыми людьми, отозвалась в нем тревогой. Он мог бы еще миллион лет не ходить в обычную школу, но и тогда бы не преодолел эмоциональной ассоциации публичного поглощения пищи с неловкостью.

Уилл нашел трусливый способ сбежать: через мочевой пузырь.

Он выскользнул за дверь в поисках уборной. После неловкости, пережитой в игровой комнате, уборная оказалась прекрасным местом для добровольного изгнания. Запирающаяся кабинка была прохладной, белой и тихой, как Крепость одиночества. Уилл сидел на крышке унитаза, поджав ноги в уггах, и представлял, что он Супермен, записывающий свои мысли в огромный стальной дневник с сенсорной панелью, мгновенно фиксирующей его мысли.

Уилл не любил распространяться о проблемах, которые были у него в старой школе. Он предпочитал версию матери, называвшей эпилепсию причиной, по которой ему пришлось покинуть это заведение. Она рассказывала окружающим, что Уилл был светочувствительным к флуоресцентным лампам, или объясняла, что школе недоставало ковровых покрытий и мягкой мебели, чтобы быть безопасным местом для страдающего припадками. Но правда заключалась в том, что проблемы начались на уроках английского задолго до его первого припадка. Его учитель, мистер Рэз (сокращенно – почему-то – от Рэндалла), был одним из «крутых» учителей. Рэз только окончил педагогический колледж, щеголял новенькими галстуками и кроссовками из лимитированной коллекции, а его уроки стали отправной точкой уничтожения Уилла.

Все началось с лексических тестов. У мистера Рэза была система, по которой каждый ученик передавал свой тест соседу спереди, и так по всему ряду, пока работы не приземлялись в коробку с ироничной надписью «делать или не делать» на учительском столе.

В соответствии с алфавитным порядком Уилл сидел за последней партой в среднем ряду. Перед ним сидело еще пять ребят, включая «золотого мальчика» Джека Гринберга и придурковатого Дэниела Харрисона, и по меньшей мере раз в неделю кто-то из этих двоих рисовал огромный пенис на тесте Уилла, передавая его вперед по ряду. Иногда орган был вялым, иногда эрегированным, иногда их было несколько, но каждый раз мистер Рэз отнимал от оценки Уилла по пять баллов за его «незрелое» и «неуместное» творчество.

Когда Уилл оспорил это решение в первый раз – наедине, после звонка, – мистер Рэз сказал ему:

– Я могу исходить только из того, что вижу, а твое имя написано наверху страницы.

Во второй раз Уилл совершил ошибку, заявив об этом во время урока, но это лишь заставило его одноклассников задохнуться от смеха. Уилл намекнул на Джека Гринберга, но тот остроумно переключил внимание с обвинения на рассказ о том, что изображения пенисов восходят к временам неолита:

– Фигурки пенисов использовались как стрелки, чтобы указывать мужчинам дорогу к проституткам. Мы с папой видели в документальном фильме.

Мистер Рэз согласился, и, даже не потрудившись поправить грамматику Джека, добавил к этому свою историю о том, как он видел в Помпеях пенис из булыжника, указывающий на древний бордель.

В третий раз, вновь после урока, Уилл прямо обвинил Джека и Дэниела, требуя, чтобы мистер Рэз снимал баллы с них.

– Уилл, – сказал мистер Рэз, – буду с тобой откровенен. Может быть, Джейк и Дэниел придурки, но их легко любить. Они улыбаются. Они смеются. Ты же, с другой стороны… Ты же ябеда. Ты провоцируешь таких парней, как они, потому что ты фальшивый. Я был бы рад помочь тебе, но у меня такое ощущение, что ты не хочешь помощи. Ты хочешь продолжать раздражать людей, но чтобы я тебе говорил, что, если они на тебя раздражаются, проблема в них, а не в тебе.

Это было худшее, что Уиллу когда-либо говорили в жизни. Придя домой, он рассказал обо всем матери, заодно впервые поделившись с ней и ситуацией с рисунками. Джозефина незамедлительно написала электронные письма мистеру Рэзу, директору и нескольким членам попечительского совета. Джозефина описала ситуацию, заменив имя Уилла четырьмя последними цифрами его личного дела и ссылаясь на школьный кодекс, в соответствии с которым учитель не должен находиться в классе с учеником наедине, без присутствия третьей стороны, и потребовала отставки мистера Рэза, если тот продолжит поощрять в классе травлю.

В следующий понедельник мистер Рэз неохотно рассказал о новых правилах сбора тестов: теперь, закончив, студент должен поднимать руку, чтобы Рэз мог лично забрать у него работу.

– Все правильно, банда, – сказал он. – Теперь у нас доставка до конца маршрута. Я ваш «Убер». – Рэз тихонько рассмеялся, но все сердито смотрели на Уилла.

После того, как Уилл открылся Джозефине, пути назад уже не было. Неделю за неделей она составляла все новые жалобы на неподобающее поведение Рэза, но это привело лишь к тому, что на занятиях он отпускал в адрес Уилла все менее завуалированные нравоучительные комментарии. И все же Джозефина, должно быть, чувствовала, что проигрывает эту битву. Уилл вспомнил ее многочисленные разглагольствования за ужином о том, что она «не в восторге» от ответа директора, что так называемое дисциплинарное взыскание против мистера Рэза было просто смешным.

– Они понятия не имеют, с кем связались, – говорила она, раздраженно накладывая пюре в тарелки Уилла и Вайолет. – Я не какая-то бестолковая мамаша. Я педагог. И я знаю, как должна работать система.

Примерно в это же время Уилл узнал о существовании кабинетов детских психологов. Джозефина прочитала бестселлер о синдроме Аспергера (или, может быть, просто рецензию на него), и заключила, что Уилл демонстрировал некоторые симптомы: социальная тревожность, боязнь громких звуков, почти физическая потребность отвернуться, когда кто-то пристально смотрел ему в глаза. Первый психолог решила, что Уилл был слишком эмпатичен для аутиста: она видела, как тщательно Уилл подбирал слова, описывая чувства других людей. Второй психолог также не согласился с его матерью, предположив, что Уилл страдал тревожным расстройством. Отправившись с сыном к третьему специалисту, Джозефина захватила с собой тетрадь необычных слов, которую он вел с ее подачи с целью расширения словарного запаса. В том, как он вел тетрадь, прослеживались все признаки навязчивого интереса. В тот же день Уилл разрыдался, получив диагноз «аутизм».

– Ох, Уилл, – вздохнула мама. – Хватит вести себя так, словно это конец света. Все люди одинаково странные, просто у некоторых больше информации на свой счет. К тому же, ты слышал, что сказал доктор. Синдром Аспергера – самая легкая форма расстройства аутического спектра.

Как только врач подтвердил поставленный Джозефиной по интернету диагноз, она оборвала психотерапию сына, и ее генеральный план стал очевиден. Имея на руках диагноз, Уилл уже был не каким-то изгоем, а одним из детей с ограниченными возможностями, ущемляемых школьной системой (вскоре – «тем самым» ребенком). Джозефина написала в местную газету статью с заголовком: «Они отвечают за травлю: учителя и дирекция школы издеваются над учениками с аутизмом».

После того, как Джозефина пригрозила подать на школу в суд за дискриминацию, попечительский совет отправил мистера Рэза в административный отпуск, а проблемы Уилла только усилились. Школьники носили черные нарукавные повязки и футболки с надписью «РЭЗа не РЭЗдавят», подкладывали на стул Уилла открытые пакетики кетчупа, когда он отлучался в туалет, терли металлические края линеек о подошвы обуви и прижимали их к его шее, когда они становились достаточно горячими, чтобы обжечь кожу.

Но последней каплей для Уилла стало то, что милейшая Хлоя Чан налила в ладонь дезинфицирующего средства для рук и втерла ему в глаза. (Позже он узнал, что она рассчитывала, что мистер Рэз напишет ей рекомендацию в частную школу.) В тот же день, вернувшись домой, он начал умолять маму перевести его на домашнее обучение. В обожженных глазах стояли слезы, и он горячо упрашивал:

– Почему я должен ходить туда, если ты сама учитель? Ты в сто раз лучше любого из них!

Уилл ни разу не пожалел о своем решении.

Но теперь, прячась в кабинке туалета общественного центра, глядя на обрывки туалетной бумаги на полу и мечтая испариться (не то чтобы умереть, а просто вдруг перестать существовать), Уилл не мог подумать ни об одном спасительном качестве, которым он бы обладал. Он едва был способен разговаривать с детьми на три класса младше, не паникуя настолько, что слова вылетали из него разом, невнятно и отрывисто. Он не мог себе представить, что через четыре года сможет набраться достаточно уверенности, чтобы зайти на местную ферму и попроситься на ту же работу, что и Вайолет. Не говоря уж о наглости прийти на собеседование в колледж или поцеловать девушку.

В тот момент, когда Уиллу в самом деле захотелось справить нужду, дверь уборной открылась, и Уилл остановился на полпути. Кто-то подергал за ручку кабинки.

– Одну секунду, – выдохнул он, запихивая мини-уильяма в огромные трусы.

– Открой дверь, Уилл. – Он, не раздумывая, подчинился.

– Я уж думала, ты меня бросил, – сказала Джозефина, застегивая ему ширинку и пуговицы на брюках. – Ох, милый, я знаю, что тебе трудно. Я видела, что другие дети не обращали на тебя внимания.

Уилл проглотил стоявший в горле комок ненависти к себе.

– Но мне эта группа пошла на пользу, – продолжила Джозефина. – В последнее время я была в полной изоляции. Мне так одиноко.

– У тебя есть я.

– Я знаю, но иногда думаю о том, а не было ли ошибкой бросить факультет искусств. Я отдала всю мою жизнь ради тебя. Я пожертвовала всем.

– Это много значит для меня.

– Я знаю. Ты любишь меня, правда? Скажи мне, что я хорошая мама и хороший учитель. Скажи, что не ненавидишь меня так же, как Роуз и Вайолет. Мы с тобой – одни против всех, Уилл. И между нами не может быть секретов.

Вайолет Херст

На четвертый день медсестра объявила:

– В одном из отделений прорвало трубу. Тех, у кого на сегодня назначено посещение собрания по программе «12 шагов», отправят на автобусе в корпус за пределами кампуса.

Эди легонько ткнула Вайолет в бок:

– Похоже, тебе предстоит экскурсия.

Собрание анонимных зависимых уже шло полным ходом, когда группа из больницы Фоллкилла рухнула на последний ряд складных стульев с полными стаканчиками кофе и больничными браслетами, незаметно спрятанными под рукавами. Вайолет одолжила у Эди легинсы и рубашку, хотя обе вещи были на добрых пятнадцать сантиметров длиннее, чем нужно, а легинсы вдобавок пузырились слоновьими складками вокруг ее лодыжек и колен. Кроме того, она одолжила пальто и черную шапочку; даже сквозь двойные стеклопакеты больничных окон Вайолет ощущала, что погода из холодной превратилась в морозную.

– Мммм, – шепотом протянула Коринна, – а некоторые парни здесь вполне ничего. Вот бы у меня не было этого дерьма на голове.

Это был первый раз, когда Коринна упомянула о своих жирных слипшихся волосах. Хотя Вайолет уже давно обратила на них внимание: от них шел какой-то знакомый запах, который ей никак не удавалось вспомнить.

– А что это? – впервые Вайолет почувствовала, что этот вопрос будет уместным.

– Вазелин. Мне его медсестры втирают. Трихотилловские штуки. Я так не буду выдергивать себе волосы, если буду нервничать.

– Трихо – что?

– Трихотилломания. Боже, ненавижу это слово. Попробуй быстро произнести его пять раз после четырех текил.

В передней части комнаты крошечная женщина перечисляла двенадцать шагов и гарантировала, что они прекрасно работают, если «над ними работаете вы».

Вайолет с трудом могла представить, что будет продолжать ходить на эти встречи после того, как закончится ее пребывание в больнице, но все равно была не против этой идеи с двенадцатью шагами. Вы не знаете, что такое скука, если не сидели на лекции по химии в средней школе, и Вайолет гораздо охотнее хихикала над оговорками по Фрейду («мы искали помощи в молитве и медикации»), чем кисла за последней партой на уроке, делая записи об ионных соединениях.

Было также что-то странно освежающее в этих встречах. Вайолет никогда не видела такой глубины сочувствия или откровенности. Люди на собраниях говорили на языке, совершенно отличном от того, на котором выросла Вайолет.

Вайолет едва расслышала, как представился следующий оратор. Сидевшая справа Коринна все еще шептала ей прямо в ухо комментарии о парне в кожаной куртке.

– А я была бы не против дойти с ним до тринадцатого шага. Как думаешь, он ЧМН?

Вайолет прижала указательный палец к губам.

– Я не знаю, что это, – прошептала она. – Чемпион мира по нардам?

– Чувак, который мутит с новенькими.

Вайолет поперхнулась горьковатым кофе и скрыла смех за приступом кашля. Несколько человек из самого раннего состава группы раздраженно обернулись на нее.

Взяв себя в руки, Вайолет начала прислушиваться к голосу стоявшего перед ними человека.

Он полностью дезориентировал ее. После четырехдневного перерыва этот голос вновь переключил ее психику в режим выживания.

– Я рад быть здесь сегодня. Я всегда рад быть здесь.

Время, казалось, замедлилось. Головы сидевших впереди раздвинулись, и больше Вайолет не видела ничего, кроме человека, которого отделяли от нее ряды пациентов. За обшарпанной деревянной кафедрой стоял Дуглас.

Он нервничал, выступая на публике: глаза опущены, рука позвякивает мелочью в кармане. Слова вылетали быстро и монотонно, и, казалось, вся комната подалась вперед, выражая молчаливую поддержку.

– Я оказался здесь не случайно. Я действительно алкоголик. Я как раз тот пьяница, о котором написано в нашей книге. Аллергия тела, одержимость разума.

Вайолет была ошеломлена. Ошеломлена настолько, что второй раз за неделю задалась вопросом, не было ли это галлюцинацией – «флешбэком» после употребления ЛСД. Невозможно было связать голос отца и цитаты об избавлении от зависимостей, слишком хорошо знакомые ей теперь.

Одна ее часть хотела покинуть комнату из преданности отцу; он собирался нарушить по меньшей мере две заповеди семьи Херст: ты должен выглядеть совершенством и ты не должен проветривать грязное белье ее членов. Но ей было слишком любопытно. Ни разу за шестнадцать лет она не слышала, чтобы ее отец рассказывал о своих чувствах или своем детстве. Те несколько раз, когда она набиралась храбрости и начинала его расспрашивать, отец отшучивался, уклончиво улыбаясь и отвечая только: «Ты хочешь узнать о человеке без прошлого».

– Думаю, я был алкоголиком с самого рождения. Мне было пять или шесть, когда я впервые тайком глотнул вина. Но еще до этого со мной было что-то не так. Я не нравился себе. Ничем, ни одной чертой. Я ненавидел носить очки. Ненавидел свою полноту. Ненавидел, что не могу играть в бейсбол на второй базе, как Джо Морган. Я был готов поменяться местами с любым ребенком на планете. У любого жизнь оказалась бы лучше, чем моя. Я чувствовал себя лучше, только когда собирал радиоприемники с кристаллическим детектором и бритвенным лезвием в качестве тюнера.

Вайолет вспомнила тот ужин, после которого попала в Фоллкилл. Ее отец явно пил в тот вечер. Из-за стресса и психотропных веществ ее воспоминания все еще оставались затуманенными, но она была почти уверена: ее отец был пьян. Он всегда придерживался расписания: семь вечера – время для водки. Она зашептала на ухо Коринне, прикрываясь ладонью:

– Сколько нужно оставаться трезвым, чтобы они разрешили тебе выступить на собрании? – Коринна пожала плечами.

– Они разрешают выступать, если ты сорвался? – Еще одно пожатие плечами. Коринна поджала нижнюю губу и покачала головой.

– Без понятия.

Пока Дуглас говорил, его взгляд скользил по полу или по часам в дальнем углу комнаты – что угодно, лишь бы избегать внимательных глаз аудитории. Вайолет была благодарна Эди за шапку. Она слегка пригибалась, когда взгляд отца направлялся в ее сторону.

– Я вырос в сером Эри, штат Пенсильвания. Не город, а недоразумение на одноименном озере. Мой старик был угрюмым пьяницей. Конечно, никто тогда про алкоголизм и не слышал. Тогда ты был не алкоголиком, ты был крутым парнем. Но моего отца и так нельзя было назвать. Он просто лупил меня ремнем. Хотя моего друга отец лупил строительной доской… Так что у меня все было еще сравнительно неплохо.

Вайолет вспомнила, как ее покойный дедушка Эрл ловил летающих по дому мух и выпускал на улицу. Она всегда считала его мягким, что он буквально и мухи не мог обидеть. Тот факт, что он оказался драчуном и прикладывался к бутылке, был печальным и опустошающим, но Дуглас грустно рассмеялся, так что остальные последовали его примеру. Некоторые мужчины понимающе качали головой. Шея Дугласа расслабилась, и он сделал глубокий прерывистый вдох.

– Только две вещи помогали мне забыться: алкоголь и женщины. Учитывая то, что я рассказал, вы, наверно, не удивитесь, что я пил в одиночку. Знаю, у многих из вас позади долгие годы вечеринок и веселья. Ну а я – я никогда не стремился к веселью. Я пил из термоса, по несколько глотков в кабинке туалета. Я хотел быть суровым парнем, как мой отец. Я хотел почувствовать, каково это – быть большим человеком в университетском кампусе, привлекать внимание… А потом я познакомился с моей женой.

Вайолет с трудом сглотнула.

– Джозефина напоминала мне богиню экранов пятидесятых. Настоящая женщина. Шелковые платья, глаза как у Лиз Тейлор. Ум острый, как лезвие бритвы, и бесконечное очарование, которого недоставало мне. Она изучала искусство в университете Мерсихерст. Она была слишком хороша для такого как я. Так что я разобрался, что было важно для нее, и стал этим. Если бы до того, как я встретил ее, кто-то спросил меня, что мне нравится в картине, я бы ответил, что мне нравится, что она ровно висит на стене. И вдруг я начал носить клетчатые шарфы, укладывать волосы гелем и старался не отставать от разговоров о Ротко и человеческой драме.