Текст книги "Бесплатных завтраков не бывает"

Он протянул мне снимок – так ребенок протягивает ветеринару своего захворавшего щенка. И как по бесхитростным глазам ребенка можно догадаться, какие чувства он испытывает, так и в глазах Миллера прочел я все мучившие его страхи. Он боялся, что я не пойму его особых отношений с Марой, неверно их истолкую, не уделю ей должного внимания и посте всего, что пришлось мне повидать, не найду в его горе ничего особенного.

Что ж, страхи его не были безосновательны – но лишь до той минуты, когда я взял из его трясущихся пальцев снимок: черно-белый, сделанный, очевидно, в автомате – каждый матрос, носит с собою целую пачку таких. Едва глянув на фотографию, я переменил отношение к Маре. Все, о чем говорил мне до этого толстый Карл Миллер, неожиданно обрело иной смысл и предстало в ином свете.

Она была юная, нежная, мягкая, сплошные завитки и кружавчики, и косметика в стиле «маленькая девочка». Совершенное воплощение того, как, по общепринятому мнению, должны выглядеть все молодые женщины. Безупречно вычерченные и вылепленные нос, губы, скулы – все именно такое, как должно. В глазах и улыбке искрилась отлично сознающая себе цену невинность, посверкивал бесконечно далекий от вульгарности порок, который дремлет, никак не проявляясь, до тех пор, пока не узнает себе цену – в деньгах или в накале чувств.

Интересно, чем платил ей Миллер и долго ли еще собирался он это делать, и вправду ли она думала выйти за него замуж или просто поддерживала в нем эту мечту дразнящими намеками и ложью? Интересно, какого цвета у нее глаза? Какие волосы?

Впрочем, все эти размышления длились не дольше нескольких секунд. Я взглянул на своего клиента, потом снова – на маленький прямоугольный снимок, и еще одна мысль неожиданно поразила меня. Эта девушка показалась мне похожей на снег – белый, мягкий, пушистый снег, податливый и прекрасный. Как хорошо любоваться им через заиндевевшее окно, и восхищаться им, не думая о том, как легко превращается он в чавкающую под ногами черную грязь, и о том, как легко он может убить. И даже о том, какая смертельная ледяная жестокость прячется под пушистым покровом.

Потом я перевел взгляд на Миллера и сообщил, что фотография мне понадобится. Он с готовностью закивал, закачавшись на стуле. Жалко мне его стало: он был виноват только в том, что сверкающий снег ослепил его и, похоже, навсегда. Я спросил его нью-йоркский адрес и осведомился насчет аванса. На странице, вырванной мною из блокнота, он нацарапал название своего отеля. Не лучшее место в городе и даже не лучшее место в квартале. Ладно. Мое ли это дело? Не мне ж там жить!

Перешли к финансовым вопросам. Я заломил триста долларов в день, что было непомерно много. Когда-то мне платили такие деньги, но, во-первых, эти времена давно миновали, а, во-вторых, это все же были исключительные случаи. Сумма была названа, чтобы в последний раз воззвать к благоразумию Миллера. Вместо того, чтобы одуматься и отказаться, он выписал мне чек, заплатив за неделю. Чек я взял.

Говорить больше было не о чем. Миллер грузно поднял и вышел. Дверь закрылась, и я остался один – с четырьмя страничками записей на столе и с каким-то странным, саднящим чувством в душе. Даже глаза защипало. Я подумал – это от слишком яркого света или это последствие ночи. Надо было быть осмотрительней. Миллер уверен, что я взялся за его дело. Надо было сказать ему, что я бросаю частный сыск и поступаю к «Макдональдсу» помощником управляющего.

Внутренний голос опять принялся хохотать. Мне и самому стало смешно.

Глава 4

Я долго сидел у себя, перечитывая свои записи и поглядывая на фотографию. А Мара глядела на меня и словно бы ждала, когда я догадаюсь наконец, какого же именно оттенка ее глаза – синие? серые? голубые? Почему-то я был уверен, что не черные и не карие.

Я раздумывал, где бы мне пообедать, как вдруг сообразил, что на один из моих вопросов Миллер не ответил. Как он вышел на меня? Может быть, по наводке Рэя Тренкела? Тренкел – начальник полиции того округа, в котором среди тысяч прочих помещается и мой офис. Раньше он иногда направлял ко мне потенциальных клиентов – тех, кому государство помочь не могло, и тех, от кого он не ждал подвоха.

В благодарность за то, что не забывает, я обычно ставил ему бутылку – разумеется, когда мог позволить себе такие роскошества, – и мы ее дружно распивали. Но что-то непохоже, вряд ли это он направил ко мне Миллера. Тренкел сейчас дежурит, надо позвонить узнать, ему ли я обязан клиентом. Так я и сделал. Но ответ опередил вопрос.

– Здорово, Джек! Ну что, нашел тебя этот пентюх?

– Нашел, нашел. Решили пошутить?

– Нет! С чего ты взял? Он что, передумал? Или что?

– Ты о чем, Рэй?

– Он сказал, ему нужна помощь. Сказал, должен найти эту девку, а потому мы, мол, должны пошерстить кое-кого из наших жильцов. Сам понимаешь, я сказал, это невозможно...

– Возможно-то оно возможно, но не ради его прекрасных глаз. Верно?

– Верно. Он кто такой? Мэр, что ли? Мы и сказали: не можем. Тогда он спрашивает: «А кто может?» Понял? Смешной парень, правда? Ну, Муни ему и говорит: «Наведайтесь к Хейджи. Он за бутылку джина все вверх дном перевернет».

– Ага, – сказал я, с нежностью вспомнив лошадиную морду Муни, первого помощника Тренкела. Я им доставил бесплатное развлечение. – Молодцы, ребята.

– Стараемся, – захохотал в трубку Тренкел.

– Старайтесь. У меня к тебе просьба.

– Да? – Голос у капитана внезапно стал очень деловой: даже неловко беспокоить такого занятого человека. Полицейские всегда очень настороженно относятся к просьбам, – впрочем, их иногда и просят черт знает о чем. К счастью для нас обоих, это был не тот случай.

– Просьба вот какая. Мне придется съездить к этому малому в Плейнтон. Будь так добр, звякни тамошним ребятам, скажи, кто я и что, и, если можно, пусть посмотрят, нет ли у них чего-нибудь на тех, чьи фамилии назвал мне Миллер. А? Не в службу, а в дружбу, И представь дело так, будто я копаюсь в этом по вашему поручению. Сделаешь?

– Сделаю. Это значит – не до конца стать рассыльным при мистере Хейджи. А то, бывало...

– Это все в прошлом, Рэй, – сказал я. – Я преобразился до неузнаваемости. Думаю, под твоим благотворным воздействием.

– Конечно, Джек, а как же иначе?! И все же надеюсь, ты не поставил машину прямо под знаком у ларька?

– Знаешь, Рэй, я боюсь ошибиться, но, кажется, стоит она именно там.

– Надо же, какой сюрприз!

Я улыбнулся и самым своим взволнованным голосом спросил, что Рой имеет в виду. Он пояснил свою мысль в самых энергичных выражениях. Потом я сказал, что завезу ему список перед отъездом в Плейнтон, и выразил свою глубочайшую признательность. «Кушай на здоровье», – ответил он и дал отбои. Вот какое симпатичное, широкое должностное лицо – не лицо, а целая морда.

После этого я набрал номер Хьюберта, одного из самых толковых посредников в деловом мире. Обозвать Хью осведомителем – то же, что Уолта Диснея счесть удачливым продюсером: это оскорбительно по отношению к их рангу и неверно по существу. Хью не ограничивается тем, что сдает – не бесплатно, разумеется, – торговцев наркотиками: он высокого полета репортер и дилер в одном лице. Он лезет не в свое дело и копается в грязи для собственного удовольствия. На жизнь он зарабатывает иными способами.

Хью помогает людям делать дела. Каким угодно людям – какие угодно дела. Мы познакомились, когда я уже провел в Нью-Йорке несколько месяцев. По поручению одного политика он искал ему грамотного телохранителя. Я мог считать себя таковым благодаря одному делу, о котором раструбили в газетах и по телевидению. Идея Хью заключалась в том, что я буду привлекать внимание своей скромной персоной, а его мальчики – обеспечивать безопасность этого деятеля. Все вышло как по-писаному. Морис Скотт, один из лучших охранников, с простреленным легким загремел в больницу. Меня отделали так, что до сих пор удивляюсь, как это мне удалось уползти с места происшествия. Нам с Морисом на двоих дали тысячу долларов. Хью получил вознаграждение от политика и комиссионные от каждого из нас. Умеет работать парень, что тут скажешь.

Да, он хорошо работает и еще лучше зарабатывает. Казалось бы – живи да радуйся, но Хью при всем при этом – самый невыносимый тип, каких я когда-либо встречал. Он выглядит довольно потешно: ростом пять футов три дюйма, весом фунтов сто двадцать, сильно припадает на правую ногу, заикается и одет как самый последний клоун. Но несносен он не по этим причинам. Просто у него отвратительнейшее чувство юмора: шутки его слишком вульгарны, слишком тяжеловесны, слишком непристойны, слишком вымученны – сплошное «слишком» да еще с расистским душком. И ни малейшего представления о том, что иногда надо бы помолчать.

Тем не менее ему кет равных в его деле, и потому я с замирающим, как обычно, сердцем слушал, как стонут в трубке длинные гудки, и решал: «Еще пять – и повешу трубку», но вместо этого продолжал ждать и надеяться, что Хью окажется дома.

– С-с-слушаю! К-кто г-говорит?

– Привет, Хью.

– А-а, Х-х-хейджи, привет. В-высоко ли, г-г-гордо ли реет твой стяг, Джеки?

– Не особенно высоко и не слишком гордо. Так, рядовое дело: сбежала девчонка. Клиент мог бы и сам ее найти, если бы был понахальней. У меня тут список имен... Не мог бы кто-нибудь из твоих парней быстренько прощупать?.. Кто сейчас свободен?

– Д-для моего любимого детектива я с-сделаю это лично.

– Да это не горит, Хью...

– Н-н-ничего, я з-за-закис сегодня. По-по-полезно будет побегать. Ж-жди меня, я ми-ми-гом. Пока.

Я попытался было убедить его, что дело такого калибра не требует его персонального участия, но он бросил трубку не дослушав. Вздохнув, я подумал, что, может быть, это и к лучшему, и стал размышлять, в каком направлении двигаться дальше.

Пока что я снова принялся рассматривать Мару. Я сумел догадаться, какого именно оттенка ее голубые глаза, и она подтвердила мою правоту улыбкой. Полез за сигаретами, а другой рукой перевернул фотографию. Оказывается, там была надпись, которую сделала Миллеру его маленькая подружка. Надпись такая: «Крепко обнимаю и миллион раз целую моего большого плюшевого мишку. Мара».

Интересно, как воспринял этот дар сам Миллер. Ни «с любовью», ни «помни меня», ни даже нейтрального «твоя». Просто «Мара». Как будто этим все уже и так сказано. Я перевернул карточку: смотреть ей в глаза было приятней, чем на надпись.

Я закурил, глубоко затянулся, смыл табачный вкус глотком кофе, уселся за стол и начал обдумывать дальнейшие шаги. Сегодня же можно было бы двинуть в Плейнтон, Пенсильвания не Бог весть как далеко. Очень бы хотелось потолковать о Маре с ее родителями и с кем-нибудь из миллеровского «гад-парада». Хотелось бы также узнать, что думают обо всем этом местные стражи порядка. Пока я буду копать в Плейнтоне, Хьюберт возьмет след здесь. К моему возвращению он, можно не сомневаться, выяснит, где обитают наши новоселы, чем занимаются, а если повезет, то и кто из них живет с Марой, если, конечно, кто-нибудь с ней живет. Если повезет. Дай Бог, чтобы повезло. В таком деле на скорый успех рассчитывать не приходится.

Суть в том, что дела-то никакого нет. Нет состава преступления. А когда никто не преступил закон, попробуйте кого-нибудь прижучить. И беседовать с нашим братом никто не горит желанием. Какого дьявола? Нас всякий волен послать подальше, мы же не полицейские. Вот когда совершено преступление, можно воззвать к гражданским чувствам, пристыдить и усовестить. А так – дело гиблое. Ну, расскажу я, что девушка сбежала от своего возлюбленного – любой скажет мне, что это ее дело. Ее, а никак не мое.

А если слишком сильно отклониться от истины, и это станет известно полиции, тебя вполне могут лишить лицензии. Можно, конечно, вести себя с ними как с сообщниками и добиться того, чтобы та унция информации, которой они располагают, стала для них непосильным бременем, но этот ход сопряжен с трудностями. Очень многие из них полагают, что любая женщина, похожая на Элеонор Рузвельт, может, вооружась лупой и смекалкой, поймать убийцу. Побываешь в моей шкуре – такого насмотришься...

Ну да ладно, сейчас все это побоку. Раз уж мои расстроенные финансы заставили меня ввязаться в это дело и раз Миллер готов тратить деньги только на то, чтобы просто узнать, в порядке ли его ненаглядная Мара, я свой гонорар отработаю честно. Будь мои обстоятельства получше, я бы отговорил его от этой затеи или постарался пояснее обрисовать ему положение вещей. Я мог бы втемяшить ему: бывают ситуации, где ни он, ни я, ни полиция и вообще никто на свете ничего сделать и ничего изменить не в силах. Да, мог бы. Но Миллер пришел не вовремя: мне было не до подобного чистоплюйства. Ему бы завтра ко мне заглянуть.

До прихода Хью я успел перепечатать список в нескольких экземплярах. Тут он и появился, крякая, как Утенок Дональд, и со смехом уселся на край моего стола. Хьюберт стульев не признает.

На нем была шелковая пронзительно зеленая рубашка и брюки винно-красного цвета, желтые носки. На макушке сидела маленькая розовая соломенная шляпа. Похоже, он и зеркал тоже не признает.

Огонь был открыт без предупреждения:

– Эй, Хейджи, слыхал анекдот? Что делают с крайней плотью после обрезания? Знаешь?

Я не знал.

– Посыпают сахаром и продают гомосекам вместо жевательной резинки.

Я тихо вздохнул, а он расхохотался. Нам с ним позарез нужен кто-то третий, потому что всякий раз, как Хьюберт рассказывает анекдот, повторяется одно и то же: он ржет, я вздыхаю.

Прежде чем он успел выпалить следующий, мне удалось всучить ему список. Секунду он изучал его, но ни одну фамилию не отметил. Нахмурился, сложил листок вдвое и сунул в карман своей попугайской рубашки. Он был разочарован. Хьюберт любит эффекты: предоставить, например, нужную информацию с ходу, без всякого расследования, потрясая этим заказчика. Я не раз видел, как он проделывал этот фокус, и огорчился, что в данном случае механизм не сработал. Хью вытянул из моей пачки сигарету, откинулся назад, рискуя сверзиться со стола. Он вертел в руках пресс-папье, используя его вместо пепельницы. Мы еще немного поболтали, а потом я показал ему фотографию.

– О-ля-ля! Какая девочка! Хочет на ручки! Хочет по-кач-ч-чаться на коленочках! Ну, Джеки, порадуй меня, скажи, что она – уб-б-бийца! По-пожалуйста. И много ль у нее на совести жизней?

Он запрыгал на столе, хохоча и со свистом втягивая воздух через стиснутые зубы. Другой реакции я и не ждал. Хью всегда смеется своим собственным остротам, издавая эти крякающие звуки, что тоже не способствовало успеху в обществе. Надпись, сделанная Марой на обороте, вызвала новый приступ веселья, Хью в полном восторге хохотал, колотя пепельницей по столу, так что окурки разлетелись в разные стороны. Хью смутился и стал извиняться.

– Ой, Джеки, я тут тебе на-нагадил. Подожди, сейчас соберу.

Я попросил не беспокоиться, но он продолжал извиняться и суетиться, так что я не выдержал и рассмеялся, испытав к Хью чувство благодарности.

– Я заеду к Тренкелу, а потом двинусь в Плейнтон. Завтра тебе позвоню: может быть, что-нибудь выяснится.

Хью продолжал по-бараньи скорбно мотать головой, сокрушаясь по поводу разбросанных окурков. Я повторил:

– Ладно тебе! Что за чепуха. Не обращай внимания.

На этот раз мой призыв был услышан. Он развеселился, как щенок, который нашкодил, но знает, что его простят. В доказательство того, что он, в сущности, – хорошая собака, Хью снова достал из кармана список и бегло проглядел его, словно обнюхивая. Убедившись, что след взят, он спрятал бумагу в карман своих винно-красных брюк и сказал:

– Сделаем, Джеки, в-все сделаем. За-за-завтра. Давай п-перекусим вместе.

Я ответил «разумеется», глядя, как он соскакивает со стола и тащится к дверям. Я рассовал по карманам сигареты, Марину карточку и два экземпляра списка. Уличный зной уже просачивался сквозь окна и стены, и я долго думал, надевать ли пиджак. Однако в маленьком городке следовало выглядеть если не респектабельно, то уж во всяком случае прилично. Иначе плейнтонские полицейские и говорить со мной не станут.

Потом я решил подтянуть галстук, но узел сопротивлялся так же упорно, и, промучившись с ним некоторое время, я сдался, оставив его болтаться на шее. Не снимать же, в самом деле, через голову? Потом взял плащ и шляпу: плащ перекинул через руку, шляпу нахлобучил на голову – это все на тот случай, если дождь решит оспаривать у жары победу в конкурсе «Кто быстрей превратит город в ад» – и направился к двери. Вышел, повернул ключ в замке, спустился по ступенькам. Завезу Тренкелу список и покачу в отчий край мистера Миллера.

Револьвер я оставил в потайном месте, в ящике стола. Моя лицензия на ношение годится не только для Пенсильвании, но и для Филадельфии, где, говорят, даже отпетому громиле непросто выправить разрешение. Но я знал, что оружие мне не понадобится. По крайней мере, я себя в этом почти убедил. Да и вообще я не очень люблю таскать под мышкой 38-й калибр без крайней необходимости. Да и кто любит?

Я вышел на улицу и зажмурился от яркого света. Солнце успело разогнать почти все тучи и заполнить Юнион-сквер светом и зноем, заодно с оглушительно гудящей и грохочущей улицей карая без жалости и пощады всех, кто преступно оказался под рукой. Оставалось только, пожав плечами, бросить им вызов и завести мотор.

Время было уже за полдень. Я надеялся разжиться у капитана Тренкела небольшой суммой на бензин и междугородный телефон. Чек Миллера лежал у меня в кармане, но я вовсе не рвался доказывать право на свои собственные деньги какой-нибудь восемнадцатилетней банковской пигалице.

Я снова закурил, в последний раз взглянул, как улыбается Мара, и решительно спрятал карточку в карман. Нечего, нечего. Мне надо подумать, а под взглядом этих смеющихся глаз мысли путаются.

Держу пари, путались они и у Миллера.

Глава 5

Невероятно, но я исхитрился выманить у капитана и разрешение обратиться к его плейнтонским коллегам, и нужную мне сумму. При этом Тренкел заявил, чтобы впредь я на его благодеяния не рассчитывал. В ответ я улыбнулся и напомнил ему про один декабрьский вечерок прошлой зимой.

Служба охраны крупного супермаркета в Вест-Сайде пригласила меня расследовать серию краж. В Нью-Йорке от этого еще никому не удавалось спастись, но тут владельцы магазина почувствовали, что это уже переходит все границы. Как и везде, в службе безопасности работали университетские мальчики, либо недоумки, либо временно безработные. Кажется, ни одного профессионала-сыщика у них в штате не было. Когда начали раскручивать – поняли, что дешевле будет нанять со стороны человека вроде меня, чем брать постоянного и опытного сотрудника.

Так вот, я вдосталь поколесил и побегал по Вест-Сайду и выяснил в конце концов, что имелась банда, которую снабжал информацией один из подчиненных капитана Тренкела. Вместо того, чтобы раздуть грандиозный публичный скандал и дать газетчикам возможность вымазать полицию в дерьме с ног до головы, я придержал добытые мною сведения, позволив Тренкелу расправиться с виновным на свой манер. Впоследствии я никогда не интересовался, что именно с ним сделали. Кое о чем людям моей профессии и социального статуса лучше знать поменьше.

И теперь, кисло глянув на меня, капитан вынужден был признать, что я, кажется, еще не до конца исчерпал лимит его благодеяний. Я молча пожал плечами, не возражая и не соглашаясь. Было время, когда я, как и все, наверно, ломал себе голову: почему так много полицейских изменяют профессиональному долгу? Я слышал обо всех случаях, я читал отчеты о проверках, знал о бессовестном вымогательстве, о проститутках, обложенных данью, о взятках и доле в прибылях и о миллионе прочих гадостей, которыми так богат наш город. Потом я стал замечать, с каким дружным неуважением относится он к парням в синей форме. А после того, как узнал, что ассигнования на содержание полиции сокращаются, а число убитых при исполнении неуклонно растет, начал относиться к ним по-другому.

Платят мало, риск – ежеминутный, дело приходится иметь исключительно с подонками и отребьем, вешают на тебя всех собак – чего ж удивляться, что столько полицейских дают себя подкупить? Удивляться следует другому – почему люди вообще идут служить в полицию? Я много раздумывал над этим и понял наконец, что у каждого нашлись свои резоны.

Для одних – это настоящая мужская работа, пьянящая возможность показать ворью и шпане, громилам и насильникам, подпольным дельцам и прочей сволочи, что есть и на них управа. Возможность своими руками сделать окружающий мир чище и безопасней.

Есть и другие – те, что стараются спрятать неуверенность в себе под синей форменной рубахой; то, для кого личный номер, выдавленный на нагрудном значке, постепенно становится реальней собственного имени.

Идут в полицейские и такие, кому больше идти некуда. Потыкавшись туда-сюда и нигде не добившись успеха, они готовы отчаяться, и цепь неудач, сковав им руки, тянет их на эту службу. И тех, у кого были самые благие намерения, и тех, кто с первого дня готов на что угодно. Ну, а город подхватывает их, крутит и вертит, и обдает своим смрадом, и каждый день сажает на их отутюженные форменные брюки новое пятно, а то и два.

И нельзя сказать, мол, «лиха беда – начало» или – служба длится же не круглые сутки. Нет, происходит постоянное, нескончаемое, постепенное погружение, а через несколько лет хватятся – а им уже не отмыться от той самой грязи, которую они призваны были разгребать. Это все равно как поставить срезанные веточки в чистую банку. Чем дольше не менять в ней воду, тем серее и грязнее будет становиться налет на ее стенках. А если просто оставить и забыть, вода испарится и высохнет, росточки ваши сгниют, и останется только влажный, черноватый слой слизи, из-под которой и стекла-то не видно, и не верится, что оно вообще есть.

А самый стыд в том, что никто не замечает, как это происходит.

И спасения от этого нет. Спросите хоть Рэя Тренкела, поговорите с ним – и сейчас же учуете, как веет от него безысходностью. Вот вышел он когда-то чистить этот мир, ежедневно вступал в битву, разгребал грязь не жалея себя, в полную силу дрался со злом. Годы шли, удары его становились все яростней – и все реже попадали в цель. Он полысел, поседел, мышцы его стали дряблыми, и вы не смотрите, что он сыплет шуточками и кажется душевным малым: это всего лишь игра на публику. Горечь переполняет его. Постоянная горечь. Он пал духом и почти отчаялся, ибо понял: ему не победить.

Удивительно? Да, но для тех, кто никогда об этом не задумывался – большинство же полицейских взялись за это дело, потому что надеялись изменить порядок вещей. Вздор? Однако еще больший вздор считать, что они поступили в полицию, заранее зная, что ничего не изменят. Мне не верят, когда я твержу об этом. И черт с ними, пусть не верят. Страх подумать, как давно перестало меня занимать, верят мне или нет.

Как бы то ни было, полное представление о том, чем пахнет на наших улицах, получают лишь те, кто должны по этим улицам ходить. Жертвы не в счет: они остаются на улице недолго. Две категории граждан понимают что к чему – полицейские и преступники. Те и другие крепко усвоили главный урок: победить в этой войне невозможно. Только самые сильные, только самые глупые продолжают биться с врагом, которого разбить нельзя – и они это знают. Вот и я, глупый, страшный, серый волк Джек Хейджи, продолжал шагать туда, где оставил машину.

* * *

Еще через час я, заправившись на любимой моей станции, пересек в густой автомобильной толчее весь город по диагонали и двинулся наконец, в сторону Джерси. Ничего заслуживающего внимания на шоссе не происходило. Опять пошел дождь. Миля за милей ложились под колеса, неотличимые одна от другой, а я дергал затянувшийся узел галстука и смотрел на дорогу сквозь расчищенное «дворниками» ветровое стекло. Часам к четырем, слава Богу, прояснилось. В пять тридцать я уже искал здание плейнтонской полиции.

Юнец в джинсах, стоивших дороже моего дивана, объяснил мне, как проехать к полиции, и в конце концов я достиг цели и поставил машину на немощеном участке, отмеченном табличкой «Стоянка для посетителей». На пороге я соскреб с подошв налипшую грязь и толкнул дверь.

Внутри я был встречен утомленной толстой дамой лет пятидесяти, которую, судя по карточке на отвороте жакета, следовало называть «миссис Брайант». Ее отделяла от меня стеклянная перегородка, в нескольких местах треснувшая и скрепленная проволокой. Что не давало рассыпаться миссис Брайант, я не знал. Я представился и услышал, что сержант Эндрен меня ждет. Она показала, куда мне пройти. Интересно, отрываются ли когда-нибудь ее карие глаза под набрякшими веками от часов на стене? Я поблагодарил ее за отзывчивость, пересек вестибюль и постучал в дверь кабинета.

– Входите, не заперто.

И я вошел в серо-зеленый кабинет сержанта полиции Эндрена, заранее зная, что увижу там старый письменный стол и обшарпанный стеллаж с картотекой и прочую ветхую меблировку, загромождающую слишком тесную комнату, которую предоставляют полицейским, прослужившим достаточно долго. Ну, разумеется, не все там было казенное: имелись, к примеру, кофеварка и кружка, на стене висело несколько карикатур, а также черно-белая фотография очередного телегероя. А на двери крупными буквами значилось «Сержант Эндрен».

Если бы с хозяином кабинета что-нибудь стряслось, кто-нибудь унаследовал бы эту кофеварку – скорей всего, просто бы вынес ее отсюда, пока вдова не предъявила на нее своих прав. Потом и сам кабинет перешел бы по наследству другому сержанту, и тот на законных основаниях перетащил бы сюда кружку, карикатуры, фотографии, а через месяц, когда высохла бы краска, которой замажут фамилию прежнего владельца, появилась бы на двери фамилия нового. А еще говорят, в полиции невыгодно служить.

Эндрен поднялся мне навстречу – среднего роста, от сорока пяти до пятидесяти, рыжеватый, сыроватый, с острым взглядом. Я приблизился и пожал протянутую мне длиннопалую кисть. Ладонь была сухая, рукопожатие – крепким и свидетельствовало о человеке честном, прямом, уверенном в себе. Приятная неожиданность. Случись это в Нью-Йорке, я бы уверовал в чудеса.

– Вы, значит, и будете Джек Хейджи.

Я подтвердил его догадку, а первая же его фраза подтвердила мою.

– Ага, Капитан сказал, чтоб я вам содействовал, как приедете, чем можно. Слушаю, Чем, значит, могу содействовать?

Я рассказал ему все, что узнал от Миллера, вручил ему копию списка и спросил, что он обо всем этом думает. Прочитав список, он поднял на меня глаза.

– Ну, насчет этой компании вы дали маху, мистер Хейджи.

– Просто Джек. Почему вы так считаете, сержант?

– Деннис. Да, понимаете ли, Карл то ли был не в курсе, то ли почему либо не захотел вам говорить... Все верно: компания эта знала Морин, это все так, да вот отношения у них были совсем не такие, как вам их обрисовал Карл. Эти ребята не соблазняли – Мару вообще вряд ли кто может соблазнить. Уж вы мне поверьте, они, – он помахал листком, – такой чести не заслуживают. Вообще, не дело городской полиции губить чью-то репутацию, но в виде исключения... – Он помолчал, явно стараясь выразиться потактичней, но, не найдя нужных слов, попер вперед без оглядки: – Единственное, что не давало нам права предъявить Морин Филипс обвинение в проституции, это то, что у нее не было установленных тарифов.

Рассказ Эндрена был краток, но дал мне исчерпывающее представление о нравах, царивших в компании Миллеpa. Все они баловались наркотиками (и употребляли сами и торговали), кое-кто в свое время привлекался за магазинные кражи. Кое-кто привлекался – и все без исключения подозревались.

– Этих ребят не так-то легко понять, – говорил сержант. – Байлер, Серелли, Стерлинг, Джордж – все окончили университет. У всех достаточные средства, крепкий тыл. Странная компания.

– Ну, а Мара? Что их с нею связывало?

– Началось это с Байлера. Он одновременно познакомился с нею и с ее лучшей подругой – некоей Джин Уард.

И я услышал историю любви, разыгравшуюся в маленьком Плейнтоне. Байлер, как теперь принято говорить, запал на Джин, что глубоко оскорбило Мару. Они были типичные подружки – одна хорошенькая, другая – не очень. Это Джин была не очень. Обе были моложе Байлера и остального сообщества. Ну, и когда он отдал предпочтение дурнушке Джин, красотка Мара неожиданно приревновала – и очень сильно. Она из кожи вон лезла, чтобы разлучить их: переспала со всеми байлеровскими дружками и делала все, чтобы по их рассказам он понял, чего себя лишает. Ну, в конце концов она своего добилась и Байлеру отдалась.

Эндрен полагал, что во всем виновата Джин. Байлер увлекся ею всерьез, а она не давала ему... никаких твердых обещаний. Ей льстило его внимание, самолюбие ее приятно щекотало то, что за нею ухаживает не сопляк, а взрослый мужчина, отдавший в ее распоряжение и автомобиль, и не такой уж тощий бумажник – Байлер работал и прилично зарабатывал, Что-то я раньше не видал, чтобы выпускник университета так домогался первокурсницы. Но здесь, в провинции, чего не бывает.

Тем не менее Джин не очень торопила события. По крайней мере, в первое время, до тех пор, пока он не принял решение уехать из Плейнтона. Когда этот слух дополз до нее, она вмиг перестроилась, позвала Байлера и сообщила ему, что все-таки выйдет за него замуж, В самом скором времени они поженились, уехали в Нью-Йорк и там так же стремительно расстались. Молва уверяла, что и развелись.

– Что вы хотите? – улыбнулся Эндрен. – Провинция, никуда не денешься. Живем слухами. Все про всех знают. Знали, конечно, и Марины родители, и были не в восторге от того, что происходит. Время от времени приходили жаловаться: «Примите меры, чтобы этот мерзкий Байлер не лез к нашему ангелочку». Звучит, как если бы похотливый горшок меду напал на безобидного маленького гризли. Судя по всему, старшие Филипсы мало что знали о своем ангелочке.

В отличие от самого сержанта. Он-то ясно представлял, с кем имеет дело. Похоже, он ничего от меня не скрывал. Когда он дочитал первую часть своей лекции, я предпринял попытку воссоздать картину целиком:

– Итак, Байлер, Стерлинг и вся прочая публика спала с Марой, но тот, кого она любила, увлекся ее лучшей подругой и даже на этой самой подруге взял да и женился.

– Угу.

– Она бесилась, потому что Байлер предпочел ей Джин, и это ей было нестерпимо обидно. Она всюду и всегда хотела быть первой. Верно я рассуждаю?

Эндрен кивнул.

– Хорошо, но при чем тут Миллер? Я понимаю, Байлер – по вашим словам, красивый парень, здоровяк, очень не глуп – все, как говорится, при нем. Но Миллер? Этой-то квашне за что такое счастье?