Текст книги "I love Dick"

Он переживает свободное падение по Вирильо. Его мучает пластиковое бедро. Он носит с собой «Перкосет» и «Дарвон», находясь в каждодневном поиске чудо-пропорции, которая смогла бы унять боль, не притупляя чувствительность полностью. Сильвер ковыляет из съемной квартиры своей матери у Парижской биржи на правую сторону реки, к Бастилии. Разумеется, он не спал. Полдень, на улице темно и жутко холодно. Он чувствует себя древним зверем. Первую встречу он назначил с Изабель – старой знакомой из Нью-Йорка, бывшей когда-то его любовницей, – она приобрела важную работу Антонена Арто, непонятного происхождения. Формально Изабель – независимый кинопродюсер, а на самом деле бывшая кокаинщица, которая за счет доходов от трастового фонда четырежды-в-неделю ходит к психоаналитику. Сильвер всегда считал Изабель одной из самых безрассудных и отчаянных девиц, поэтому ему не терпится рассказать ей о приключении с Диком. Изабель внимательно слушает. «Ну знаешь! – говорит она. – Ты спятил. Ты себя компрометируешь».

Там, в Крестлайне, Крис сидит скрючившись над своей «Тошибой». Все вещи в грузовике. Ей смутно кажется, что она будет писать Дику по время поездки. Ей смутно кажется, что письмо – единственный способ побега к свободе. Она не хочет терять волну. Она печатает рассказ.

ПРИЛОЖЕНИЕ I: «ПРОШЛОЙ НОЧЬЮ У ДИКА»

Я проснулась взвинченной, вымотанной, но все еще полная нервной энергии. Дневной свет больно бьет в глаза, рот вяжет от вчерашних сигарет и выпивки. День и не думает замедлять ход ради меня, а я не готова.

Мы трахались? Да… но секс кажется незначительным в сравнении с усилиями, которые мы приложили, чтобы им заняться. Сегодняшнее оцепенение кажется более правдоподобным. Что тут скажешь? Это было бесчувственно, для проформы.

Когда я приехала к Дику около восьми, он меня ждал. Условия «свидания» соблюдены: приглушенный свет, регги из колонок, водка, около кровати презервативы поджидают, хотя я, конечно, заметила их гораздо позже. Дом Дика вдруг стал похож на дешевый банкетный зал или похоронное бюро: безличная бутафория, ожидающая, пока от нее избавятся перед прибытием нового покойника, невесты, девушки. Меня окружали декорации из сцены обольщения, как когда-то бедняжку Кайлу?

Я начала смущенно и покорно, по сути готовая признать себя мушкой, угодившей в сети твоей оглушительной сексуальности и харизмы. Но потом ты отошел от роли соблазнителя, начав в открытую выражать презрение. Ты задавал мне вопросы, смотрел мое желание на свет, будто это была диковинная вещь. Будто это был еще один симптом моего уникально неблагополучного характера. И что я могла ответить? Не желай я трахаться, меня бы здесь не было. Твои вопросы меня пристыдили. Когда я переадресовывала их тебе, ты отвечал равнодушно и уклончиво.

Ты относишься ко мне снисходительно и отказываешься признавать возможную обратимость наших положений, поэтому я не могу выразить мою любовь к тебе так полно, как я ее чувствую. Ты заставляешь меня отступать, сомневаться. Позже, растерянная и физически обезоруженная, я падаю в твои объятия. Последняя надежда. Мы целуемся. Обязательный первый контакт перед сексом.

Пройдет несколько месяцев и какие-то отрывки из истории Крис окажутся удивительно пророческими.

ПРИЛОЖЕНИЕ J: ЕЕ ДОЛГАЯ ПОЕЗДКА ЧЕРЕЗ АМЕРИКУ

Флагстафф, Аризона

16 декабря 1994 года

Мотель «Хиден Виллидж»

Дорогой Дик,

я приехала сюда около десяти/одиннадцати вечера (зависит от часового пояса), пытаясь оценить, смогу ли я преодолеть еще три тысячи миль. Этот городок напоминает один сплошной мотель: билборды возвещают о расовой войне между местными реднеками («Во владении и управлении американцев») и большинством индийских иммигрантов, которые предлагают «британское гостеприимство». За счет жесткой конкуренции цена держится в пределах восемнадцати долларов за ночь.

Сегодня утром я проснулась рано, снаружи было пронзительно холодно и ясно, смесь того звенящего, какого-то внепогодного, особого горного холода и мерзлой земли. Я сварила кофе и повела Мими на прогулку за железнодорожные пути, мимо скопления жалких дешевых жилых комплексов и трейлерных парков. «За двести долларов ты можешь въехать в комплекс “Гнездо дрозда”».

Во время прогулки я думала о тебе, или о «проекте». Вдруг я начала понимать, что фильм, может, и «провалился», зато я стала чувствовать себя свободнее, чем когда-либо.

Два года я была прикована к «Тяжести и благодати»; каждый этап производства обрушивался лавиной препятствий, которые я разбивала на отдельные задачи. В конце оказалось неважным, что фильм получился хорошим, или что я писала по десять жизнерадостных факсов в день, и что я всегда за все отвечала и была на связи, плевать, как я себя чувствовала.

Короче, Дик, я старалась изо всех сил и все равно у меня ничего не вышло. Ни тебе Роттердама, ни «Санденса», ни Берлина… только проблемы с нарезкой пленки в Новой Зеландии, которые все никак не закончатся. Два года я была трезвой и асексуальной, все душевные силы были направлены на фильм. А теперь все кончилось; поразительно, и не без твоей помощи, но я почти в порядке.

(Прошлой ночью я проснулась в постели в холодном поту, забыв, где нахожусь. Испуганная. Сжавшаяся в комок.)

(Иногда мне стыдно за всю эту историю, за то, какой она может казаться тебе, да и любому человеку со стороны. Но с ее помощью я даю себе свободу видеть изнутри. Мною больше не управляют чужие голоса. Отныне это мир моими глазами.)

Я хочу поехать в Гватемала-Сити. Дик, ты и Гватемала – способы побега. Потому что вы – катастрофы истории? Я хочу выйти за пределы себя (забавной неудачницы в мире искусства), развить подвижность.

Больше мне не придется танцевать стриптиз или быт ь секретаршей. Я вообще могу особенно не думать о деньгах. За последние пять лет, пока я вкладывалась в карьеру Сильвера и недвижимость, я заработала себе на очень длинный поводок. Так почему бы его не использовать?

Этим утром я позвонила в нью-йоркский журнал по поводу моей статьи о шоу Пенни Аркейд «Сука! Лесбиянка! Пидорская прилипала! Шлюха!». Ассистентка, может, знала, а может, понятия не имела о том, кто мы такие, так или иначе она была надменной и безучастной. Есть ли на свете большая свобода, чем безразличие к тому, что подумают обо мне в Нью-Йорке?

Время паковать вещи и звонить Сильверу. Мне так хорошо тут, в дороге.

С любовью, Крис

ФАКС

КОМУ: КРИС КРАУС / МОТЕЛЬ «ХИДЕН ВИЛЛИДЖ»

ОТ КОГО: СИЛЬВЕР

ДАТА: 16 ДЕКАБРЯ 1994 ГОДА

Милая,

я проснулся вчера среди ночи и написал тебе письмо.

Между нами все как-то не так…

* * *

Санта-Роза, Нью-Мексико

17 декабря 1994 года, около полудня

Отель «Баджет Тен»

Дорогой Дик, Сильвер, Кто угодно –

я бы вообще не писала сегодня, если бы не забыла в машине свои книги. Но я слишком устала, чтобы снова одеваться ради пары страниц о жизни Гийома Аполлинера.

Сегодня в пути на меня несколько раз нападала хандра – ощущение покинутости и бессмысленности всего, – но потом я включила радиостанцию из Альбукерке, там ставили олдскульный рэп и брейк-данс года примерно восемьдесят второго. Кёртис Блоу и синтезаторы в стиле диско так меня взбодрили, что я могла бы ехать всю ночь.

Вчера вечером в Гэллапе я ничего не писала и после того ужасного телефонного разговора с Сильвером выехала позже, чем планировала. С каких это пор ты так уважаешь Изабель, что считаешься с ее мнением о наших делах? Потом я меняла масло, обедала, так и полдень наступил…

…но я все равно съехала с шоссе в Холборне, чтобы посмотреть на Петрифайд-Форест, который вовсе никакой не лес, а скорее музей валунов и каменных глыб. Нас – бесцельно слоняющихся по плоскогорью на всеобщем обозрении – было совсем немного.

Вернувшись в машину, я задумалась об Орфен-Плане, о том, как мечта (наша жизнь в Ист-Хэмптоне) вдруг начинает казаться отталкивающей. Для человека из тропических лесов Центральной Америки жить в Ист-Хэмптоне и посещать школу в Спрингс, должно быть, сущий ужас.

Где-то в пути вся эта секс-Дик-история рассеялась. Похоже, я готова вернуться к асексуальности еще на годик. Не понимаю, куда я направляюсь…

А позже, думая о «Стихотворении для обдолбышей» Джона Винерса:

 
Нас фараоны
скоро потревожат,
повяжут Джимми, а меня
осудят условно. Стихо –
творения не лгут нам. Лжем мы по
их законам,
оживленные блеском момента…
 

Как он собирался строить свою карьеру? Ха-ха. Линдси Шелтон особенно нравился пессимизм «Тяжести и благодати», и вот теперь стало ясно, что у фильма нет кинематографического будущего. Пора бы это уже признать, но, уффф, я-то думала, после «Т и Б» будут и другие фильмы. Если фильмов не предвидится, мне надо решить, что будет дальше.

А теперь еще Сильвер растерян и готов чуть ли не отречься от всей нашей авантюры. Он злится на Жан-Жака Лебеля за то, как тот изобразил Феликса, и злится на парня Жозефины за то, что тот написал книгу о них обоих. Но Сильвер, Феликс и Жозефина – это ведь Сид и Нэнси французской теории.

Завтра – новый часовой пояс (центральноамериканское время) и Техасский выступ. Потом Оклахома, потом Юг. Вчера в Гэллапе я купила три пары сережек.

Дик, сегодня вечером мне сложно настроиться на тебя. Все эти заморочки одинокого ковбоя кажутся глупостью.

Крис

* * *

Крис ехала на восток и чувствовала, как ее засасывает во временной тоннель. Приближалось Рождество. Все больше рождественских песен на радио, все больше рождественских украшений в провинциальных городках, словно Рождество было тучей, которая опустилась на Нью-Йорк и неравномерно сгущалась над всем Западом. Крис в буквальном смысле теряла время, пересекая часовые пояса в восточном направлении, она увозила себя все дальше от того, что ей было знакомо. Это напоминало пространственно-оптическую иллюзию, когда застреваешь в пробке на однополосной дороге. Начинаешь паниковать, потому что думаешь, что твоя машина едет сама по себе, а потом до тебя доходит: едут машины вокруг. Твоя стоит неподвижно.

Шони, Оклахома

18 декабря 1994 года: 11:30 утра, центральноамериканское время

Мотель «Американ» (25 $ за ночь)

Ну что, Дик.

Я заблудилась в Оклахома-Сити. Бензин был практически на нуле, а я никак не могла найти гостиницу. Мотель из путеводителя оказался блядюшником при стриптиз-баре, а все остальные гостиницы были переполнены. Я потратила еще три часа, чтобы найти свободный номер здесь, в Шони. Прямо через дорогу от меня – скотобойня.

Когда до меня дошло, что я выбрала не тот выезд из Оклахома-Сити, участок трассы ремонтировали и съезжать было слишком поздно. Пришлось сделать петлю в пятьдесят миль. Паника отбросила меня назад к прошлогодним разъездам между Нью-Йорком, Коламбусом и Лос-Анджелесом.

Паника. Поздняя зима 1993 года. Я прилетела из Лос-Анджелеса в Коламбус, вышла из самолета около полуночи, резко и грубо выдавленная из тюбика командировки в реальность, от которой меня отделяли отели «Рэдиссон» и «Хаятт», платиновые карточки авиалиний и программы «Херц Преферд». Машину, на которой я приехала из Нью-Йорка, ремонтировали по гарантии в салоне «Субару» в Коламбусе. Я поймала такси, чтобы доехать до промышленной зоны, где торгуют автомобилями, в пятнадцати милях от города. Копия ключа от машины была готова, но когда мы оказались на месте, самой машины нигде не было. После семи часов в режиме мотель-такси-самолет-такси я вдруг обнаружила себя под светом прожекторов на автостоянке в час ночи; идет снег, лают сторожевые собаки. Таксист повез меня в город, никаких границ между нами, он бубнит что-то про «черномазых» и еще о том, что он читал Уильяма Берроуза, и как это выделяет его среди таксистов Коламбуса, и не могла бы я рассказать ему, как выжить, занимаясь искусством? Ээ, нет.

На следующий день, измотанная, я еду сквозь снежную бурю в Западной Вирджинии (штат Пенсильвания). Было такое Рыбье время года. Казалось, снег никогда не растает: кругом белым-бело и только дрожат тощие стволы северо-восточных деревьев. Изоляция лишает нас способности откликаться на погоду. Весь тот месяц я была охвачена этим чувством, у которого нет названия. Месть природы. В ту неделю, когда я была занята постпродакшеном в Центре искусств Векснера в Коламбусе, я мучилась от обострения болезни Крона, будто мое тело отрицало иллюзию движения. Днем я кое-как работала сквозь волнообразную боль; ночью меня тошнило – истерия органов, стенки кишечника раздражены так, что невозможно ни есть, ни даже выпить стакан воды.

Неделей раньше я лечу из Коламбуса в Даллас и в бизнес-классе сплошь продажники из «Пепси». Один из них сидит возле меня, он пьян и жаждет разговоров о своих читательских привычках, о любви к Лену Дейтону, остановите самолет, только не это. А потом мы застреваем в Далласе, потому что из-за снежного шторма задержали мой стыковочный рейс из Чикаго… и именно там, в ресторане Хилтона «Гарден Рум» при аэропорте Форт-Уэрт, я встречаю Дэвида Дрюлоу, священника-иезуита.

В тот вечер из меня будто что-то высосали, а встреча с Дэвидом Дрюлоу это что-то восполнила. Мы встретились глазами в очереди в ресторане. Окинув его взглядом, я приняла его – ох – за программиста из Амхерста, с которым можно пообщаться минут сорок о восстановлении загородных домов. А он оказался гением, который читает на латыни, испанском, французском и языке майя и верит, что Крисси Хайнд и Джимми Хендрикс – воплощения Иисуса. Пока Дэвид Дрюлоу ездил по стране, собирая средства на иезуитскую миссию на гватемальском побережье, домом ему служила складская ячейка в Санта-Фе, в штате Нью-Мексико. Будучи не просто последователем теологии освобождения, он считал церковь единственной силой, еще способной сберечь следы майянского уклада жизни. Разумеется, Дрюлоу читал «Тяжесть и благодать» Симоны Вейль. У него было первое плоновское издание книги. Он с трепетом вспоминал, как нашел его в Париже. Несколько часов мы говорили о жизни Вейль, активизме и мистицизме, Франции и профсоюзах, иудаизме и Бхагавад-гите. Я рассказала ему о заставке к моему названному в честь книги Вейль фильму, которую я снимала в Коламбусе… Камера проезжает над картами средневековых сражений, на них наложены целеуказания воздушной разведки времен Второй мировой… история в постоянном движении, проступающая сквозь кожу настоящего. Встреча с Дэвидом Дрюлоу была будто чудом, доказательством, что в мире еще есть что-то хорошее.

Там, в Коламбусе, Билл Хорриган, куратор медиаискусства в Центре искусств Векснера, спросил, на что я «на самом деле» живу. Я платила за себя в ресторанах и водила новую машину, и, понятное дело, в легенду о преподавании в школе искусств никто не верил. «Все просто, – ответила я, – я беру деньгу у Сильвера». Смущало ли Билла то, что такая маргинальная несексуальная баба, как я, не жила на улице? В отличие от его любимиц Лесли Торнтон и Бэт Би, я была проблемной и не милой, и вдобавок ко всему Плохой Феминисткой.

О, Билл, видел бы ты меня в Нью-Йорке в восемьдесят третьем, блюющую посреди улицы. Вся синюшная от истощения, я лежала под капельницей в отделении для малоимущих при больнице Бельвю, не зная, что со мной не так, ведь обязательная страховка не покрывала анализы.

«Мы с Сильвером – марксисты, – объясняла я Биллу Хорригану. – Он берет деньги у людей, которые мне бы денег не дали, и передает их мне». Деньги – абстрактны, их распределение в нашей культуре основано на ценностях, которые я отрицаю, и тут я поймала себя на головокружении от противоречий – единственное удовольствие, которое остается, когда решила, будто знаешь все лучше других.

Принять противоречия – значит перестать верить в превосходство «настоящего чувства». Все истинно и одновременно. Вот поэтому я ненавижу Сэма Шепарда и все твои закидоны в стиле «Настоящего Запада» – это как аналитический разбор, будто тайну можно разгадать, выкопав погребенное дитя.

Дорогой Дик, сегодня я проехала выступ в Северном Техасе. Я была невероятно рада наконец въехать на равнину на западе от Амарилло, еще чуть-чуть – и доеду до инсталляции «Похороненные кадиллаки». Их ровно десять – поп-арт-памятник твоей машине; плавники колышутся, головы зарыты в песок. Я проехала мимо них, вернулась назад и сделала две фотографии для тебя.

Дик, ты, наверное, недоумеваешь, почему в пятнадцати милях к западу от Амарилло мое сердце забилось чаще, если я столь настороженно отношусь к мифологии, которую ты исповедуешь? И ради чего я наряжалась на свидания с Джей Ди Остином в баре «Найт Бердз»? Чтобы он мог меня трахнуть в жопу и потом сказать, что не любит меня? Джинсы в обтяжку, уже с утра красные губы и ногти, я чувствую себя очень женственной, и еще – что время не на моей стороне. Это исследование культуры. Быть частью чего-то другого. Мы с Сильвером слились в нашем аналитическом стремлении, довольные «шифрованием кодов». Ах, Дик, ты эротизируешь то, чем ты не являешься, тайно надеясь на то, что другие понимают, какую роль ты играешь, и что они играют тоже.

С любовью, Крис

Бринкли, Арканзас

19 декабря 1994 года: 11 вечера

«Бринкли Инн»

Дорогой Дик,

сегодня вечером мне хотелось читать не меньше, чем писать тебе. Поговорив по телефону с Энн, моей родной душой, я смогла расслабиться.

Сегодня в Оклахоме все казалось таким мрачным, что я перестала следить за временем в пути. Мне нужно было привыкнуть к северо-восточному пейзажу. К двум часам дня зелень стала приятной глазу, я съехала с региональной трассы в Озарке и прогулялась в парке на берегу реки. Золотисто-зеленый и синий. В машине я стала размышлять: как только я признаю провал «Тяжести и благодати», станет неважно, чем я буду заниматься, – смирившись с полной безвестностью, почему бы не заняться тем, чем хочешь. Парк напомнил мне о фильмах Кена Кобленда… тот кусок видео, который артисты «Вустер Груп» использовали в постановке «ЛСД»… камера блуждает по лесу, конец зимы, окоченевшее синее небо, островки снега на неровной земле… похоже на томление, появляющееся, когда вот-вот кончишь. Кен и правда гений. Его работы – чистая интенциональность, все непринужденно и заряжено. Это у него я научилась снимать.

И вот теперь женственное путешествие закончилось. Все стало другим после моего возвращения на Северо-Восток. Я вернулась к привычному камуфляжу. По радио играет хорошая песня в стиле кантри-вестерн: «Люблю, когда мои женщины немного развязны».

Раз уж выдалась такая бесплодная на письма ночь, Дик, возможно я перепишу сюда пару заметок, которые сделала в машине:

«12:30, центральное время, суббота, сейчас в Техасе. Все выглядит в точности как Нью-Мексико. Думаю о видео Дика: сентиментальность, ковбойские закидоны в стиле Сэма Шепарда – это код. Видео было показано в ответ на мою критику сентиментальности Сильвера, с которой он работает над художественными текстами. Я сказала: нужно делать то, в чем ты умнее других, то есть то, что делает тебя максимально живым. После этого Дик достал кассету – как манифест или в защиту проявления чувств».

Позже тем же днем:

«Сейчас я в Шамроке – великая пустота. Это похоже на передышку или конечную остановку. Все забываю сказать, Д., – менора у тебя на холодильнике нас впечатлила».

На следующее утро:

«Наверное, Северо-Восток нагрянул ночью. Когда я выехала из мотеля этим утром, я была больше не Западом, а Востоком – в Шони, в Оклахоме; реки и озера, холмы и рощицы с тощими деревьями. Таким все и будет, пока я не доберусь до Нью-Йорка, – пейзаж, переполненный тоскливыми воспоминаниями из детства, которые мне ни к чему. От этих выцветших холмов и дрожащих деревьев в горле встает ком, как в рассказе Джейн Боулз “По дороге в Массачусетс”. Эмоции подавляют пейзаж, настолько он не выдающийся. Он извлекает из меня слабые фуги чувств, к которым я не готова. Пустыня передает тебе свои эмоции, а этот пейзаж пробуждает твои собственные, слишком личные. Эти чувства живут с изнаночной стороны. The West is Best, ведь так? Меня подташнивает и клонит в сон, а кофеварка зарыта на дне багажника под умывальным столиком, который я купила в Шамроке. Но все изменится. Я скучаю по тебе».

С любовью, Крис Злая ведьма Востока

* * *

Крис добралась до Теннесси и до восточного часового пояса двадцатого декабря. Ей надо было отдохнуть от дороги, и она провела две ночи в Севьервилле. Она гуляла в зарослях дикой кальмии в национальном парке и купила антикварную кровать за пятьдесят долларов. Утром двадцать второго она дозвонилась Сильверу в Париж. Безмятежная и умиротворенная, она расписывала, как вместе они приедут в Севьервилл во время отпуска, но Сильвер не проникся этой идеей. «Мы никогда не делаем ничего веселого вместе», – вздохнула она в трубку. Сильвер угрюмо ответил: «Ах. Веселье. Так вот чем мы должны заниматься?»

Крис написала Дику два письма из Севьервилля.

«Дорогой Дик, – писала она, – наверное, в какой-то степени я тебя убила. Ты стал Дорогим Дневником…»

Она начала кое-что осознавать, но в тот момент решила не придавать этому значения.

Фраквилл, Пенсильвания

22 декабря 1994 года

Пол-одиннадцатого вечера

Мотель «Сентрал»

Дорогой Дик,

весь день до самого вечера я чувствовала себя одинокой, тревожной, испуганной. Сегодня вечером луны совсем не было видно до примерно половины девятого, и вот, когда я ехала на север по Восемьдесят первой трассе, она ВДРУГ ПОЯВИЛАСЬ, такая насыщенная и огромная, будто только взошла, почти полная и красновато-оранжевая, как кровавый апельсин. Зловеще. Мне интересно, испытываешь ли ты то же, что и я, – эту невероятную потребность БЫТЬ УСЛЫШАННЫМ. С кем ты разговариваешь?

Сегодня в пути я думала немного о том, как можно создавать мощные драматические сцены из дневниковых материалов, из vérité. Вспоминаю видео Кена Кобленда «Пейзаж/Желание» – эти мотели, все сглажено до такой степени, что даже не ждешь сюжета, а просто следишь за видеорядом. Но смысл все-таки должен быть – в этом дерганом пейзаже с постиранным бельем, развевающимся на ветру, в этой плитке в гостиничном туалете должен быть смысл. Может, это все последствия чего-то? Но последствия редко ощущаются так. Ты никогда не чувствуешь «последствий», поскольку сразу же начинается что-то другое.

Предпринимать что-то – значит прикидываться дураком. Я и правда выставила себя дурой, отправив тебе факс и все прочее. Ну что же. Мне очень жаль, что нам так и не удалось пообщаться, Дик. Подаю знаки со своего костра. Не машущая, но тонущая –

Крис

Двадцать третье декабря было самым светлым, ясным зимним днем в пути через Поконос на север штата Нью-Йорк. Темно-красные амбары контрастировали со снегом, зимние птицы, Куперстаун и Бингемтон, дома в колониальном стиле с верандами, дети с санками. Ее душа пела. Это была картинка американского детства, не ее, конечно, но того детства, которое она ребенком видела по телевизору.

В четырех тысячах миль от нее, на Рю-де-Тревиз, Сильвер Лотренже и его мать погружены в воспоминания о холокосте. В крошечной гостиной она кормит его фаршированной рыбой, кашей, пассерованными овощами и ругелахом. Есть что-то комичное в том, как за пятидесятишестилетним мужчиной ухаживает, словно за ребенком, его восьмидесятипятилетняя мать, но Сильверу так не кажется. Он начал записывать их разговоры, поскольку детали войны остаются такими смутными. Облава «Вель д’Ив», последовавшая за немецкой оккупацией, побег, фальшивые документы, письма польским родственникам, вернувшиеся обратно со штампом Déportée.

«Déportée, déportée», – произносит она нараспев, в голосе – сталь; ярость – это то, что дает ей силы жить дальше. Сильвер не чувствует ничего. Присутствовал ли он там вообще? Он был всего лишь ребенком. И тем не менее каждый раз, когда он думает о Войне, к горлу подступают слезы.

Сейчас ему пятьдесят шесть, скоро менять тазобедренный сустав на новый. Ему исполнится шестьдесят три еще до следующего творческого отпуска. Молодые парижане на улицах принадлежат к светлому непостижимому миру.

Крис добралась до пустующего дома в Турмане (городе в Южном Адирондаке), который они с Сильвером обнаружили семь лет назад во время поисков «доступной недвижимости». Они наткнулись на него однажды в ноябре, по дороге с фестиваля «Батаевские мальчики» в Монреале, где главными звездами были Сильвер и Джон Джорно. На выезде из Монреаля они разругались из-за того, как лучше ехать, и с того момента больше не разговаривали. Выступление Крис было запланировано неофициально (своего рода одолжение Сильверу от лица «Батаевских мальчиков»), но, когда они приехали на фестиваль, ее имя не значилось в программе. Лайза Мартин срывала с себя одежду перед оживленной публикой в прайм-тайм; а Крис дали время в середине дня, и она читала перед двадцатью пьяными хамами. Но Сильвер все равно не понимал, почему она была столь безутешна. Разве им обоим не заплатили? На трассе недалко от Элизабеттауна два сокола пролетели над дорогой: тоненькая нить, связывающая их двоих, стринги Лайзы Мартин и французскую средневековую балладу о соколе. Они остановили машину, чтобы прогуляться, Сильвер жаждал разделить с ней что-нибудь, и в итоге разделил ее энтузиазм по поводу гор Адирондак, а два дня спустя они купили десятикомнатный фермерский дом в городе Турман, к востоку от Уорренсбурга, штат Нью-Йорк.

ПРИЛОЖЕНИЕ К: ПОСЛАНИЯ ИЗ ДЕРЕВНИ

Турман, Нью-Йорк

23 декабря 1994 года

Пятница, 11:30 вечера

Дорогой Дик,

я добралась сюда до темноты, в самый раз, чтобы рассмотреть Хикори-Хилл и две горбатые горы к западу от Уорренсбурга.

Уорренсбург, как всегда, выглядел потерянным во времени: «Поттерз Дайнер», «Стюартс Шоп», «ЛёКаунт Риал Истейт»[3]3
  «Трактир у Гончара», «Магазин пажа», «Графское агентство недвижимости» (англ.).


[Закрыть] выстроились вдоль Девятой трассы… то полное отсутствие обаяния Новой Англии, которое нам кажется таким привлекательным. Я проехала двенадцать миль вдоль реки, мимо железнодорожной станции к дому, где надеялась застать Теда – друга, который живет там с нами. Теда дома не оказалось, и я отправилась на его поиски к бару в Стони-Крик.

Как я и ожидала, О’Маллейс полностью разгромили дом перед отъездом. Впрочем, весь город Турман выглядел ничуть не лучше. Новый кадастровый план позволяет всем творить что душе угодно. Вот и соседний с нами участок самовольно раздробили на несколько кусков. Ни один сумасшедший не будет впустую тратить деньги на облагораживание Южного Адирондака. Это диорама «Столетие деревенской нищеты»: каждое поколение оставляет за собой свидетельства неудачных попыток преуспеть на этой земле. Мы с Тедом выпили и вернулись, чтобы разгрузить фургон. Он живет здесь с тех пор, как съехали О’Маллейс.

Я так хотела рассказать тебе о восторге, который испытала, выйдя из грузовика и почувствовав холодный темный воздух на четырех углах Стони-Крика. Работал только один уличный фонарь, и было видно все до единой звезды. Пять сотен человек на ближайшие пятнадцать миль во всех направлениях. В отличие от Калифорнии, север штата Нью-Йорк не располагает к созданию духовных ретритов или коммун. Такие как Тед, переехавшие сюда двадцать лет назад, нашли единственный способ выжить в городе, где зима длится восемь месяцев, – они сами превратились в местных.

Но это было до. Мои руки обветрились и все в грязи, и я устала. Так что, Дик, давай продолжим позже.

Целую, Крис

Турман, Нью-Йорк

24 декабря 1994 года

Суббота, 22:30 вечера

Дорогой Дик,

прямо сейчас я сижу на полу, облокотившись на пару подушек, в спальне в северной части дома и смотрю на кровать, которую купила в Теннесси, – на эту ослепительно красивую вещь. Я весь вечер корпела над ней, сначала втирала в нее ореховое масло, потом полировала. Кровать сделана из тополя, «дерева бедняков», и Тед говорит, что ее древность очевидна, потому что изгибы обработаны без помощи электрических инструментов. Было очень приятно втирать в дерево масло, руками чувствовать, как кровать была сделана. Я всегда мечтала о такой вещи.

Вечером я сказала Теду, что нам надо организовать здесь коммуну шейкеров: никакого секса, только работа без остановки. Я наслаждалась нашим с ним уютом. Сегодня я поняла, что страшно восхищаюсь Тедом, его стойким оптимизмом. Сегодня канун Рождества и вот мы – совсем одни, он в большей степени, чем я: ни елки, ни семьи, ни планов. А ведь Тед такой романтик. В прошлом году его жена сбежала с тремя детьми в Австралию. Сейчас он там, внизу, доделывает какой-то столярный проект без капли жалости к себе.

Я поняла, что ничего не рассказала тебе об этом месте, – и смогу ли я передать суть? Здесь все совсем иначе, чем в Калифорнии. В хозяйственном магазине Эрл Раундс спросил меня этим утром, в каком доме я живу. Я сказала, через дорогу от Бейкеров. А, ответил Эрл, бывший дом Гидеона.

Неважно, кто еще въедет в него, кто съедет, – для местных он навсегда останется «бывшим домом Гидеона». Гидеоны были пожилой парой из Огайо, которые купили этот дом, когда тот еще назывался «Великим Дартмутским участком»: фермерский дом или ранчо для туристов на территории в сто двадцать пять акров. Это было в семидесятых, и люди, должно быть, еще ездили в отпуск «всей семьей», хотя, понятное дело, база отдыха была закрыта восемь месяцев в году. Однажды ночью голая миссис Гидеон с криком пробежала по Хай-стрит и несколько ледяных минут колотила в дверь Верна Бейкера, пока тот не проснулся и не впустил ее. Переохлаждение. Два дня спустя Гидеоны собрали чемоданы, и больше их никто не видел. Вернулись в Огайо?

В канун прошлого Нового года руководитель нефтяной компании в Нью-Джерси ушел в лес под Гаррисбергом, из одежды на нем были только кашемировый кардиган, брюки и лоуферы. Вскоре он умер от переохлаждения.

Совсем рядом с Бейкерами живут Чак и Бренда. Я всегда любила Бренду, она была моей Коррелятивной Провинциалкой – маниакально-депрессивная болтушка, которая тратила свою неуемную энергию на покупку полуразрушенных домов в трущобах. Чак – главным образом нетрудоспособный алкоголик – эти дома ремонтировал. Бренде принадлежало около пятнадцати таких домов, она даже получила грант от департамента жилищного строительства и городского развития на постройку жилья в Минерве, но все накрылось, когда она занялась рефинансированием проекта. Они с Чаком решили расширить их собственный дом на тысячу пятьсот футов, чтобы ее четверым детям было где разместиться. С тех пор прошло пять лет и двое детей от первого брака давным-давно съехали (вернулись в Уорренсбург к отцу), не в силах выносить скандалы между Чаком и Брендой. Теперь она работает горничной и распространяет продукцию «Эмвей». Все, что осталось от империи Бренды, – это розовое джакузи с медными кранами, поблескивающими внутри давно неотапливаемого каркаса из фанеры. Стоит пожить тут чуть подольше, и все обрастает историями.