Текст книги "Братья"

Мина накинула пальто, подошла ко мне и протянула на прощание руку. Еще раз махнув мне, она наклонилась за котенком.

– Ну что ж, – сказала она. – Какое же имя дать ему?

Мне показалось, что она прокрутила в уме все возможные места нынешнего пребывания нашего общего друга. Его или кого-нибудь еще.

– Дайте ему значительное имя, – произнес я. – Настоящее.

И я назвал ей это имя – имя, которое я не произносил уже лет десять. Имя, принадлежавшее Броубитеру, человеку, скрывавшемуся под маской борца.

– Назовите его Аво. Созвучно с «браво».

«Быть может, – подумалось мне в тот момент, – это имя поможет установить между нами связь, сплести нас окончательно…» Но Мина лишь наклонила голову набок и спросила:

– То есть вы хотите, чтобы я назвала кота Аво?

Я приступил к своим обычным занятиям – легкомысленным или нет, судить не мне. Однако прошло несколько месяцев, и мои «ангельские шерстки» подверглись неприятной и чрезвычайно тщательной проверке со стороны Национального Одюбоновского общества [3]3
  Национальное Одюбоновское общество – американская некоммерческая экологическая организация, занимающаяся охраной природы, а также исследованиями в области орнитологии.


[Закрыть]. Как мне заявили представители этого общества, активность моих кошек вызвала у них обеспокоенность судьбой перелетных птиц. Около трех месяцев сразу после Нового года я угрохал на то, чтобы сохранить жизнь кедровым свиристелям и собственной фирме. Деятельность эта была неблагодарной и отупляющей.

Каждый раз, когда мои мысли поворачивали в сторону разговора с Миной – зачем же она все-таки предприняла столь длительное путешествие ко мне? – я начинал проклинать установку стеклянных панелей вдоль забора и развешивание миниатюрных колокольчиков по периметру земельного участка. Все это приводило к новым проблемам: стеклянная стенка, хотя и не давала моим питомцам хулиганить в лесу, сама превратилась в угрозу, ибо о нее разбилось несколько певчих птичек. Пора бы уже понять, что так всегда и происходит, когда ты сталкиваешься с самоуверенными людьми. Что бы я ни делал, приводило к тому, что они еще больше убеждались в своей правоте (а я думал, с чего бы мне подчиняться их требованиям). И по мере того, как они все дальше и дальше погружались в бездны своего святого негодования, мои искренние попытки найти с орнитологами и кем там еще компромисс выглядели все более беспомощными. Меня снедала горечь, и, фигурально выражаясь, я остался сидеть на берегу океана моей обиды. Мне хотелось бы понять самого себя, но, кроме сравнения обиды с океаном, ничего в голову не приходило, а сама метафора многим могла показаться претенциозной и напыщенной.

В мае около трех сотен человек написали на меня жалобу в администрацию города. Читая подписи под петицией, я увидел множество знакомых фамилий, что чрезвычайно меня расстроило. От меня требовали уменьшить количество кошек. Чтобы показать городскому совету, как жалко будет выглядеть мой кошачий завод перед клиентами, я привез в прицепе двадцать два хвостатых питомца. Но надо сказать, что все это не только окончилось полным фиаско, но еще и повесткой в суд от Общества защиты животных, не говоря уже о дорогостоящем переоборудовании моего внедорожника.

Если говорить кратко, тем летом после визита Мины я крепко сел на мель.

Во время наших закулисных спортивных совещаний, в которых мне приходилось участвовать: мы пытались соединить несоединимое, словно обломки самолета после катастрофы, – я замечал, что рядом со мной постоянно трется какой-то приветливый тип, явно раздолбайской наружности. Ему было что-то около сорока, выглядел он доброжелательно, и он охотно ностальгировал, рассказывая, что в те времена, когда я продвигал в середине семидесятых, а затем в начале восьмидесятых Микки Самодельщика Старра, я был, наверное, самым недооцененным менеджером во всей истории этого вида спорта. Когда я услышал эти слова впервые, то был настолько растроган, что не выдержал и обнял его. Я сам искренне думал, что меня обошли, но, услыхав, что меня на самом деле недооценили (я боялся этой мысли), почувствовал, как с моих плеч упал камень. Во всяком случае, на какое-то время я воспрянул духом. Но, вероятно, я выразил свою признательность слишком эмоционально, поскольку во все последующие встречи на протяжении многих месяцев этот самый тип неизменно показывался перед моим взором и, напоминая о моих былых успехах, произносил одни и те же хвалебные слова. Ясное дело, что чем чаще он повторял одно и то же, тем сильнее мне начинало казаться, что он пудрит мне мозги. Я уже научился чувствовать его приближение миль за сто. Перспектива встреч с ним наконец привела меня к мысли прекратить всякие посещения наших сборищ, и было это где-то за год до знакомства с Миной.

Но вернемся в настоящее. Этим летом мне пришлось фактически ликвидировать мою кошачью фирму. Я набрал номер своего старого знакомого и договорился с ним об организации распродажи фотографий и автографов в душном общественном центре Кента. Конечно же я не сомневался, что этот тип не преминет явиться. Еще издалека он начал петь старые дифирамбы, но я сразу же сменил тему:

– Так, все, забудь про Микки Старра! Лучше припомни того парня, с которым я работал в межсезонье.

Под мышкой тип держал небольшую стопочку подписанных фотографий, которые он успел прикупить до моего прихода. Задумавшись, парень едва не выронил свою добычу.

– У тебя ведь было несколько подопечных? – спросил он.

– Нет, – ответил я. – Только один.

– Хм, – отозвался он. – Значит, это тот, что не попал к Дону Оуэну. Ты, верно, выгнал бычка за пределы его загона.

– Я познакомился с ним в Лос-Анджелесе, если что.

– Угу… Все по любви, так сказать. Психея и Фатум. Не, я ни на что не намекаю…

– Слушай, – сказал ему я, – мне тут нечего стыдиться.

Впрочем, я лгал. Еще как я должен был стыдиться!

– Лос-Анджелес, да? Это мог быть Чаво… Толос… Слушай, если бы он был такой же звездой, то я бы не выпрыгивал сейчас из штанов. Давай же, иначе я вовсе торкнусь головой, если ты не скажешь!

Я смягчился, но при условии, что этот тип купит сувениров на сто долларов.

– Броубитер, – сказал я, пересчитывая деньги и украдкой глядя на него.

На лице парня не промелькнуло и тени узнавания.

Тогда я рассказал о приемах, которые применял Аво Григорян, о его уловках – но этот тип явно ничего не знал. Он ничего не слышал ни о «Самом Страшном Божьем Творении», ни о «Самой Большой Божьей Твари», ни о «Самом Непреклонном Детище Создателя». Не знал он также ни о Гарри Шарнире, ни о Моноброви, ни о Бровастом Громиле (иногда просто Бровь)… Не слышал он и о Харри Кришне или Волосатом Гарри, а имена вроде Ра, Шах, Ближневосточный Зверь вообще не произвели никакого впечатления. Даже не стоило упоминать Огра Грегори, Кебоба-Убийцу или Браво Аво. Когда я произнес имя Кавказский Кинг-Конг, парень даже бровью не повел.

Он совсем не знал, кто такой Аво.

– И что же с ним случилось? – осведомился он.

– Сам не знаю, – ответил я. – Только мы собрались сорвать большой куш, а он – бах – и поминай как звали…

Вот в таком вот состоянии души я и пребывал – затюканный и утомленный, – когда в прошлый уик-энд мне позвонил мой старый приятель, тот самый хамоватый Джонни Трампет, и позвал меня в дорогу.

– Тут до меня дошли слухи, – раздался голос в телефонной трубке, – что ты ударился в ностальгию. И меня что-то тоже потянуло, особенно если вспомнить твой старый должок, о котором я тебе никогда не напоминал…

Позвони он мне в другой ситуации, я бы послал его куда подальше и повесил трубку.

– Трампет, что тебе надо от меня?

– Слушай, твой долбое… просто потрясает меня! Ты что, не в курсе, что наше дело сейчас процветает? Ты не слышал про Халка Хогана и Уорриора, что прямо сейчас ломят бабки в Нью-Йорке? Даже те раздолбаи, с которыми мне приходится работать и которые то и дело пускают слезу при воспоминании о былых деньках, – даже они говорят, что новые правила пошли для нашего спорта на пользу. Я звоню тебе, чтобы попросить у тебя кое в чем мне подсобить. А потом ты сможешь еще и заработать на этом. Ты же знаешь, что я тебе доверяю. Я не хочу нагреть тебя или что-нибудь в этом духе, я хорошо отношусь к тебе. Но дело в том, что финансист из меня никакой, да еще есть привычка швыряться деньгами. Но я готов покупать истории, которые потом могли бы использовать мои биографы.

– Короче, ты о чем?

– Понимаешь, тут, в Калифорнии, есть несколько косноязычных сукиных сынов, которым ты мог бы помочь извлечь их мысли наружу. Мне казалось, что калифорнийцы поумнее жителей Кентукки, но я попал в страну индейцев и ковбоев, которые, прежде чем родить какое-нибудь проклятое слово, должны обдумать его и вспомнить, как оно произносится по-английски. Когда они пытаются что-то сказать, ты буквально можешь видеть, как в их черепах создаются схемы и конструкции предложений. Лучше бы они просто хрюкали, как я им и посоветовал, – в хрюканье эмоций больше. Как бы то ни было, у меня есть на примете несколько борцов, и если тебе удастся их понять и разговорить, то, вполне вероятно, это принесет нам реальные деньги. Я жду тебя в четверг.

– Что, прямо в этот четверг? Ты вышлешь мне билет на самолет?

– Э, нет. У нас практически нулевой бюджет на переезды. Все, что мы сделали, выполнялось на студии, прямо на VHS. Твоя старушка «Каталина» все еще на ходу?

– Да нет. Обменял ее пару лет назад на грузовичок.

– Ну и прекрасно. Значит, доползешь. Единственное, что я смогу тебе предложить от щедрот, – спальное место. У меня тут посреди пустыни бунгало с верандой. Веранда отделана заново кедровой доской. Такой горчичный цвет – очень красиво.

– То есть в четверг, да? А тебе известно, что завтра уже вторник? Чтобы добраться до тебя, мне понадобится двадцать часов – причем без остановок!

– Вот и не останавливайся. Тогда приедешь на день раньше срока. К тому же сдается мне, что ты здорово соскучился по путешествиям.

– Черт его знает, – отозвался я.

– Бьюсь об заклад, что и дорога скучает по тебе.

…И вот я снова в дороге. Изо всех сил пытаюсь сохранить в неприкосновенности то, что мне удалось забыть. Я выехал во вторник утром настолько рано, насколько может покинуть место, называемое домом, человек моего возраста. Короче говоря, за мгновение до рассвета. Ночью зарядил проливной дождь, и мне пришлось сунуть Фудзи, единственную кошку, с которой я не смог расстаться, к себе под пальто. Взревел мотор. Работающие «дворники» помахали на прощание дому. Я сдал назад, развернулся, и мы тронулись в путь.

Едва выехав на улицы Вашингтона, я сразу вспомнил вечерний ливень, что как-то застал меня в Алабаме. Потоп был поистине библейских масштабов, и нам даже пришлось сделать остановку, чтобы переждать его. Это случилось в семьдесят девятом – десять лет тому назад. Я очень удивился, когда увидел, что Броу полез из машины наружу. Представьте – шести футов и шести дюймов роста, полностью бритый, одетый лишь в майку с эмблемой Gold’s Gym и спортивные шорты, которые напоминали салфетку, пытавшуюся растянуться на всю длину обеденного стола. Я сидел в сухом салоне машины и слушал, как над Таскиджи ревел гром. Потом Броубитер, весь промокший, залез обратно и сказал, что эта гроза напомнила ему о родине, о зеленых склонах армянских гор, где дожди так свирепы, что кажется, будто с неба падают не капли, а стрелы.

За те два года, что мы были с ним знакомы, – едва ли не самая развернутая речь, посвященная родному дому. Броубитера куда больше интересовали Америка и американцы. Я неустанно повторял, что ему здорово повезло в этом вопросе: лучше всего можно узнать об американцах, профессионально занимаясь рестлингом. Вообще, многие привели бы в пример скорее футбол или бейсбол, но я настаивал, что именно рестлинг – наше национальное развлечение.

– А почему, братан? – спросил он, подмигнув своим советским глазом. – Может, именно из-за того, что постановочные сцены выдаются за честное соревнование?

– Не будь циником, – ответил я. – А в сущности, это ведь и есть Американская Мечта – обмениваться уловками, пока сам не поверишь в их реальность. Жизнь американца – это матч типа «Я сдаюсь» [4]4
  Тип матча в рестлинге, в котором единственный способ выиграть – заставить противника произнести «I Quit» – «Я сдаюсь».


[Закрыть]. Если ты сдался, то непременно проиграл.

Он положил руку себе на сердце и затянул национальный гимн.

– Давай, смейся-смейся, – сказал я, – но скоро ты у меня станешь самым настоящим патриотом Америки, здоровяк!

Если честно, я не говорил так про свою страну с тех пор, как мой брат уехал в Корею. Но в компании Броубитера я почему-то мог раскопать в себе забытые старые версии самого себя. Я прежний верил в то, чему не верю я нынешний. И вдруг это все всплыло. Уж не знаю, нашел ли он мой подновленный лакированный патриотизм убедительным. Но чем дальше мы ехали, тем больше он смеялся, и это само по себе было хорошим знаком. Возможно, в Советском Союзе было подругому, но здесь, в Америке, проще наладить контакт с человеком, если он кажется тебе забавным. Или если он вызывает у тебя интерес. Конечно, можно нарваться на дурного человека, но в случае с Броубитером я знал, что он доверяет мне, так как постоянно ерошил мне волосы своими лапищами, приводя в негодность мою фирменную прическу. Я был его менеджером, мне давно уже стукнуло пятьдесят, а он – двадцатитрехлетний иностранец. Как мне казалось, он был очень доверчивым, совсем зеленым, как склоны его родных армянских гор. Все деньги, что мы зарабатывали, он складывал в дешевый, красного цвета поясной кошелек, какие обычно носят туристы. Во время боев он передавал его мне, и в конце концов этот красный кошелек сделался чем-то наподобие маяка, когда я появлялся у ринга. А он там, на ринге, все время посматривал на меня, как бы проверяя, не потерял ли я этот чертов кошель… Когда он исчез, кошелек остался у меня (и до сих пор еще валяется в кабине моего грузовика). После него осталась масса безделушек и прочего мелкого барахла, что он насобирал, путешествуя со мной по стране.

Вот так. Под моим пальто ворочалась кошка, пока я мчался в сторону бунгало Джонни Трампета. Я просил Фудзи дать мне возможность сосредоточиться на поставленной передо мной задаче, но она переворачивалась с боку на бок, не глядя на меня. Нет, она не то чтобы игнорировала мои слова, просто думала о чем-то другом, очарованная дорогой.

Глава третья

Кировакан, Армянская ССР, 1971 год

Мина сказала, что она выросла вместе с Аво, хотя это было не совсем так. Она жила на первом этаже самого высокого здания в Кировакане, а Рубен – единственный, кого, кроме Мины, приглашал к себе в гости мастер игры в нарды, – жил со своими родителями в исхлестанной дождями горной деревне. И так продолжалось довольно долго, хотя Мина и говорила другое. Она жила в городе, а Рубен – в деревне, да.

И только лишь когда им обоим исполнилось по пятнадцать, тогда и возник Аво – уже в этом возрасте выше на голову любого мужчины на вокзале. Случилось это зимой семьдесят первого года.

Тем утром Аво пожал своему дяде руку и сел в поезд, что направлялся на восток от Ленинакана [5]5
  Ныне Гюмри.


[Закрыть]. От дядюшки, как потом рассказывал Аво, так сильно пахло булгуром [6]6
  Булгур – крупа из обработанной кипятком, высушенной и раздробленной пшеницы.


[Закрыть], что этот запах преследовал его чуть ли не до Спитака. Этот же дядя, по рассказам Аво, на общегородском митинге сказал, что ему следует гордиться тем, как умерли его родители.

– Ты же знаешь, что мы за народ, – произнес он с улыбкой. – У нас есть старая традиция – умирать во время крупных катастроф. Пожар на фабрике… что ж, во всяком случае, твои родители погибли, как истинные армяне!

– Да уж, – отреагировал Аво, хотя почти и не слышал, о чем там разглагольствует его дядя на трибуне у исполкома. Ледяной ветер задувал в микрофон и гнал дым от десятков сигарет прямо Аво в нос. Он чихнул – и дядя протянул ему свой носовой платок, словно поднял флаг на длиннющем флагштоке.

Аво правильно поступил, что не замкнулся в своем горе, – его родители были всего лишь двумя среди пятидесяти девяти погибших. В подобных обстоятельствах делать акцент на личном неблагородно, так как речь шла об общенациональной трагедии. К чести Аво можно сказать, что если он и грустил, то это было почти незаметно, особенно под надзором дядюшки, который полностью его контролировал. Но Аво надеялся, что ему станет легче, если они с дядей расстанутся и он – Аво – осядет на чужбине, где никто не знает о его прошлом.

– Ну и как далеко ты собрался? – спросил как-то раз дядя, поймав племянника за изучением карты.

К своему удивлению, Аво узнал, что у него имеются родственники в Ливане, Сирии и Иране. У него даже имелся троюродный брат, который переехал в город под названием Фресно, США.

– Да мне все равно, – ответил племянник. – Но лучше попытаться во Фресно.

Дядя несколько недель писал письма и разговаривал по международному телефону, надсаживаясь, чтобы докричаться до оператора сети. Но перспективы оставались туманными. Большинство родственников просто не имели средств, чтобы пригласить к себе Аво, а некоторые и не ответили. И вдруг дядина двоюродная сестра, мать пятнадцатилетнего мальчишки – ровесника Аво, – охотно предложила свое гостеприимство. Как заметил дядя: «Она всегда мечтала о втором сыне».

– Так где же она живет? – воскликнул Аво. – В Бейруте, Париже или во Фресно?!

– Несколько ближе, – отозвался дядя, выбивая пыль из своей шляпы.

И вот, окутанный ароматом булгура, Аво сел в поезд, что отходил из Ленинакана, его родного города, и меньше чем через час оказался в городе поменьше. До этого он знал о Кировакане, что этот городишко знаменит зелеными склонами гор и своими чувствительными, доверчивыми жителями.

– У них, – сказал ему дядя еще в Ленинакане, – в каждой шутке есть глубокий смысл. В том-то все и дело…

И хотя Кировакан был еще далеко, Аво уже испытывал некоторую симпатию к его жителям, которым удалось создать о себе подобное мнение.

Он пожал дяде руку совсем как взрослый, словно уезжал не просто в другой город, а на всю оставшуюся жизнь.

Едва лишь поезд подкатил к вокзалу, как блуждавшие по небу тучи вдруг сошлись единым фронтом и разразились ливнем. Между рядов сидений протискивался худощавый билетный контролер, безо всякого выражения выкрикивая: «Кировакан!»

– Позвольте, я помогу, – сказал Аво миниатюрной женщине, которая пришла встретить его.

Он взял у нее из рук зонтик и высоко поднял над их головами.

– И его тоже прикрой, – ответила женщина, указав на тщедушного мальчика в очках, что плелся вслед за ними.

Аво уже знал, что у нее сын его возраста, но мальчишка явно не тянул на пятнадцать. Сам-то Аво уже в двенадцать был ростом со своего отца, и привык, что он на голову выше своих одноклассников. А этот – пусть и дальний, но все же родственник – был не выше девчонки. Да еще и смотрел хмуро, что делало его похожим на старика, обреченного жить в детском теле. Аво внезапно захотелось вернуться к дяде и попросить его забыть о затее с отъездом. Как только он подумал об этом, маленький злюка по-джентльменски протянул ему руку, которую Аво осторожно пожал.

Мальчика звали Рубен.

Мина познакомилась с Аво несколько позже. Впервые она услышала о нем во время урока игры в нарды. На уроки вместе с ней ходил и Рубен, который считался одним из лучших учеников мастера Тиграна. Помимо утренних занятий перед школой, они три раза в неделю оставались у Тиграна на ужин, чтобы заниматься еще и вечером. Мина и Рубен были единственными из учеников, кого Тигран приглашал к себе в дом. К Рубену Тигран был очень внимателен, с Миной он ни разу не заговаривал просто так, разве что за исчерченной острыми треугольниками игральной доской. Но вот когда появился Аво, все изменилось.

Сначала жизнь Аво в деревне над Кироваканом была легкой и спокойной. До начала учебного года было еще далеко, соседи оказались добрыми и гостеприимными людьми. И даже то, что постоянно лили дожди, отчего стекла в окнах становились матовыми, словно во сне, ему нравилось. Он спокойно засыпал под звук бьющих о крышу капель. Никогда еще не спал так крепко! Отец Рубена восхищался его успехами на первенстве юниоров по борьбе, и не сводил с Аво глаз, пока тот ел. Аво много раз подмечал, что он сравнивает его со своим собственным сыном, которого мать избаловала настолько, что до сих пор аккуратно стригла ему ногти. Аво наслаждался отношением «суррогатного отца» к себе, ему было приятно, что он полноправный член семьи, что ему доверяют. Ему позволялось просматривать книги, которые хранились на высоко подвешенной лакированной полке. Рубен утащил с нее все толстые тома, так что на долю Аво остались тоненькие брошюрки. Но и этого хватало. Он растягивался на полу рядом с кроватью Рубена, постелив одеяло, и под шум дождя читал. Прозы тут не было – только стихи: Пушкин, Некрасов, Мандельштам… Тексты были набраны порусски, но на полях кто-то от руки написал переводы на армянский (уже потом Аво догадался, чей это перевод). Чтобы прочесть косые строчки, то и дело приходилось вертеть книгу. Он чрезвычайно гордился тем, что ему и самому удавалось переводить; чем больше он читал, тем легче было понимать строчки и каждое слово в отдельности. А вот стихов Ованеса Туманяна, чье имя Аво слышал еще дома от родителей, тут не было, но он даже был рад этому.

Аво боялся, что Рубен может неожиданно заглянуть ему через плечо и спросить, о чем там пишут. Но на самом деле Рубен почти никогда не задавал Аво никаких вопросов, и они избегали разговоров о смерти его родителей. О взрыве котла на текстильном предприятии Ленинакана в семьдесят первом и последовавшем за ним пожаре и так все знали, поэтому рассказы Аво, в некотором роде, оказались бы излишними. Зато сам Аво в первые дни своего пребывания в доме Рубена то и дело задавал новоприобретенному брату разные вопросы, ответы на которые Рубен неизменно сводил к трем своим любимым темам – нарды, история и возможность загробной жизни. Нарды казались Аво наименее мрачной темой, и он старался придерживаться хотя бы этого русла.

– Нарды – величайший вид спорта, – сказал как-то Рубен, вытягивая из-под своей кровати доску и поправляя очки. – Это не шахматы, которые, по сути, являются просто стратегией, и это не кости, игра азартная. В нардах равно важны и навыки, и случайность. Именно поэтому нарды очень напоминают жизнь.

– Ты это сам придумал? – спросил Аво.

Рубен поколебался, но все же ответил:

– Нет. Это сказал мастер Тигран. Но я с ним полностью согласен, – добавил он таким тоном, будто и сам был гением.

Аво не спорил, боясь, что тема разговора сменится на другое направление. Он даже покивал на то, что нарды – это спорт. А так – просто слушал, как Рубен объясняет правила игры, подкидывая в тщедушных руках два кубика размером не больше грецкого ореха.

Как-то посреди лета Аво проснулся от звука бьющейся посуды и громких криков. За стеной разворачивалась семейная сцена между родителями Рубена. Аво сел и потряс Рубена за плечо, однако тот не проснулся… или притворился, что продолжает спать.

После той ссоры Аво стал плохо спать. Но самое главное – к нему переменился отец Рубена. Поначалу называвший его своим вторым сыном, теперь он безустанно ворчал по любому поводу. А за стенкой каждую ночь твердил одно – как, мол, жена согласилась приютить столь дальнего родственника? Принять парня, который один способен сожрать больше, чем вся остальная семья! Мать Рубена мужу не перечила, просила только, чтобы тот умерил свой голос, иначе Аво может услышать. Умеряй не умеряй, Аво все прекрасно слышал. За пару недель отец Рубена восстановил генеалогическое древо и в два счета доказал жене, почему он не должен заботиться об Аво, жена – та пусть занимается.

Услышав это, Аво протянул руку и растормошил спящего Рубена:

– Слушай, уж не знаю, что я такого сделал, но теперь твой отец невзлюбил меня.

Рубен повернулся в его сторону, потянулся за очками и нацепил их на глаза.

– Ты тут совсем ни при чем, – сказал он. – Отцу перестали давать работу – ему больше не присылают учебники на перевод. Сам-то думает, что это из-за того, что он оставил в тексте упоминание об американской помощи после геноцида, потом редактор это вырезал. Но на самом деле он срывает все сроки, потому что пьет. И об этом знают абсолютно все.

В соседней комнате громко хлопнула дверь. На пол упало что-то тяжелое – то ли молоток, то ли чугунный горшок.

– И что, ты можешь спокойно спать, когда тут такое происходит? – спросил Аво.

И тогда Рубен рассказал ему о своих ночных похождениях.

За много лет до приезда Аво Рубен, еще ребенок, в разгар родительских ссор убегал из дому. Если ссоры происходили днем, он уходил в лес, прогуливая школу. Но бывало, что и ночью бродил по городу в полном одиночестве. Шел к памятнику Сергею Кирову, в честь которого был назван город, садился и разговаривал с ним, как с живым человеком, как с другом.

Однажды у памятника его застала мать. В тот раз ссора была совсем уж невыносимой: муж швырнул в нее книгой и стал угрожать, что подпалит себя собственной сигаретой. Он в своем уме? «Хватит», – подумала она. До этого она никогда и никому не рассказывала о своих семейных неурядицах, но теперь была исполнена решимости прямо сейчас забрать сына и вернуться в Ереван, чтобы жить там с родителями и братьями. Было поздно, она устала. Но ничего… Встань и иди.

Однако Рубена не было в постели. И тогда она выбежала под дождь, разбрызгивая грязь, бросилась в город, к дому мастера Тиграна – ну куда еще мог отправиться Рубен? Она уже понимала, что все равно вернется домой, что ее порыв бросить мужа прошел – и она винила в этом Рубена: и надо было ему куда-то пропасть… Но, увидев сына, бесконечно одинокого, как он сидит под зонтиком и разговаривает с памятником, она расплакалась. Жить с таким отцом, в такой стране… К тому же он такой хрупкий, цыпленок совсем… Два поколения назад лучшие представители народа были убиты, и Рубен был живым доказательством вырождения.

Потом она жалела, что упустила момент – ей надо было не прятаться, а выйти и приободрить сына. Заставить его посмеяться над собой, как свойственно жителям соседнего Ленинакана. Разговаривать с памятником – да это же смешно, пусть и смех этот сквозь слезы… Но ничего такого она не сделала, стояла за деревом и боялась пошевелиться, чтобы Рубен не заметил ее. Он и не заметил. И она ни разу не заговаривала с ним на эту тему.

Рубен стал водить Аво по ночам на центральную площадь. В такие часы, когда улицы пусты, Аво разглядывал неосвещенные прямоугольники жилых домов на фоне темнеющих гор, и горы казались ему ужасно древними, да впрочем, как и все вокруг. Он чувствовал себя ученым-историком, изучающим неведомую цивилизацию. И пока Рубен без умолку вещал ему о стратегиях в нардах – прайминг, блиц-удержание и тому подобное, – Аво задавался вопросом, какие строчки из прочитанных им стихотворений могли бы выразить раскрывавшиеся перед ним образы.

Во время одной из таких прогулок Аво увидел Мину. В тот раз они просидели у памятника гораздо дольше обычного. Уже над горами взошло солнце, и через площадь на работу повалили толпы людей. Среди них была девочка с черной лентой в волосах и лакированной доской для игры в нарды под мышкой. Проходя мимо, она неловко махнула им рукой.

– Кто это? – спросил Аво.

– Никто, – ответил Рубен, закрывая свою доску.

– Она махнула тебе. И у нее тоже есть доска. А тебе не кажется, что хорошо бы рассказать мне о твоей подруге. И может, ты меня познакомишь с ней?

– Ничего она не подруга. Мы просто вместе учимся. Она мой соперник.

– Она нравится тебе?

– Не, мне все равно.

– А, ну, значит, нравится. Как ее звать?

– Ты что, есть не хочешь? Ты же все время жуешь. А тут завтрак пропустил.

– Какие у вас тут все обидчивые! – сказал Аво, решив про себя, что общение с этим тщедушным букой ему особо-то и не нужно. Не хочет, ну и черт с ним.

Так они и проделали весь обратный путь до деревни – невыспавшиеся, раздраженные, и да, Рубен правильно заметил – голодные.

Позже Рубен рассказал еще одну историю. В прошлом году из Министерства образования ему пришло приглашение поступить в Ереванский университет. Письмо доставили в школу, и учителю Рубена, товарищу В., велено было лично вручить конверт адресату. Но, как выяснилось, проблема заключалась в том, что товарищ В. двадцать лет назад сжульничал во время игры в нарды с отцом Рубена. Это вскрылось, и, компенсируя свой позор, он решил мелочно отомстить. Вместо того чтобы отдать письмо, он сам вскрыл конверт и зачитал приглашение перед всем классом, причем таким издевательским тоном, что вся гордость и радость Рубена сразу испарились.

Выслушав исповедь Рубена, Аво издал что-то наподобие сочувствующего мычания, однако еще в Ленинакане ему доводилось общаться с подобными ребятами. Начисто лишенные чувства юмора, вечно хмурые, они, казалось, родились не в том месте и не в то время. Аво не испытывал к ним никакого сочувствия. Поддержать? Невозможно давать ободряющие советы – по сути, единственный совет, который мог бы сработать: «Будь поменьше похожим на себя».

Лето близилось к концу, и Аво с нетерпением ждал начала школьного года, чтобы познакомиться с новыми ребятами. Ему было неприятно признаваться себе в этом, но он готов дружить с кем угодно, кроме странного мрачного подростка, с которым спал в одной комнате. Так-то так, но даже при одной мысли, что он стремится оставить общество Рубена, ему делалось не по себе; в нем поселялось чувство вины, и совесть не давала покоя. Однако разрыв казался неизбежным. Нужно найти себе подходящую компанию, а Рубен пусть возвращается в тот мрачный мир, в котором он пребывал до их знакомства. Вряд ли в старости они вспомнят друг о друге…

На первых порах все вроде складывалось. Как только другие ученики узнали, что Аво родом из Ленинакана, они немедленно стали приставать к нему, прося рассказать какой-нибудь анекдотец. Не любитель анекдотов, он рассказывал, что помнил после посещений ресторана «Полоз Мукуч» и пивной, куда тренеры водили всю борцовскую команду, отметить очередную тренировку. Глупые истории об идиотизме жителей одних селений, об алкоголизме других и – на бис – о простодушии кироваканского населения.

– Вот, например. Колхозник просит ветеринара сделать аборт его захворавшей корове. А ветеринар ему говорит: «Вот уж не думал, что ты настолько одинок!»

У себя в Ленинакане Аво точно не блистал, но в глазах кироваканцев стал настоящей звездой, и его постоянно просили рассказать еще какой-нибудь анекдот. Рубен в этом не участвовал. После уроков он неизменно зажимал локтем свою доску и исчезал где-то в городе.

Они общались все меньше и меньше, даже дома. Рубен опаздывал к ужину, его мать сердилась и упрекала Аво, тот отшучивался, а отец Рубена, казалось, подсчитывал каждое съеденное «родственником» рисовое зернышко.

Новые друзья Аво приглашали его к себе в гости, и он частенько оставался у них ночевать. В деревню приходил все реже и реже. Иногда он мельком видел Рубена в дальнем уголке деревни, около дома, где жили жертвы геноцида. Рыжеволосая старуха играла на дудуке так, словно это был голос самой земли, и, казалось, даже овцы и куры замирали, прислушиваясь к мелодии. А Рубен сидел на пне с книгой по истории, такой толстой, что она ничуть не уступала толщине самого пня.