Текст книги "Забвение пахнет корицей"

Глава 11

В тот вечер всю дорогу домой в голове вертится единственная мысль. Я еду в Париж.

На красном светофоре я достаю мобильник и, не раздумывая, набираю номер Гэвина.

Только после первого гудка я спохватываюсь – какая глупость! Я поспешно даю отбой. Какое дело Гэвину до того, что я решила ехать в Париж, зачем мне посвящать его в свои дела? Он мне очень помог, однако было бы самонадеянно считать, будто мои планы имеют для него какое-то значение.

Зажигается зеленый, я жму на газ и вздрагиваю от неожиданного звонка. Смотрю на дисплей телефона и, кажется, слегка краснею, увидев, кто меня вызывает: Гэвин Кейс.

– Алло? – робко говорю я в трубку.

– Хоуп? – Низкий голос звучит мягко и тепло, но я раздражаюсь на себя за то, что это мне приятно.

– Э-э, ага, привет.

– Ты звонила только что?

– Да я просто так, даже сама не знаю, зачем позвонила, – мямлю я, чувствуя, как щеки заливает еще более густой румянец.

Он замолкает.

– Ты была у бабушки?

– Как ты узнал?

– Я не знал. – И, помолчав, Гэвин добавляет: – Ты решила ехать в Париж?

– Наверное, – подтверждаю я еле слышно.

– Здорово, – реагирует он мгновенно, как будто ждал именно такого ответа. – Слушай, если нужно помочь в кондитерской, пока ты будешь в отъезде…

Я перебиваю:

– Гэвин, спасибо, это очень любезно, но ничего не получится, без вариантов.

– Почему это?

– Ну, для начала, ты никогда не работал в кондитерской.

– Я хороший ученик, все схватываю на лету. Я улыбаюсь.

– А кроме того, у тебя своя работа.

– Ничего страшного, возьму несколько дней отпуска. Даже если случится что-то непредвиденное, я всегда смогу все уладить после закрытия кондитерской.

Не привыкла я, чтобы обо мне заботились и помогали. Это напрягает, и я не знаю, как себя вести, что ответить.

– Спасибо, – говорю я наконец, – но я никогда тебя об этом не попрошу.

– Хоуп, с тобой все в порядке? – спрашивает Гэвин.

– Да все нормально, – отвечаю я, но точно знаю, что вру.

Еще через неделю, спрашивая себя, не сошла ли я с ума, решаясь на эту поездку, я заказываю билет на рейс компании «Аэр Лингус» из Бостона в Париж, через Дублин – самый дешевый вариант, какой удалось подобрать за такой короткий срок.

Анни в таком восторге от моего решения, что даже согласилась пожить у отца лишние несколько дней. Она, конечно же, просилась со мной во Францию, но вроде бы поняла, когда я объяснила, что денег у меня только на один билет.

– И вообще, Мами же только тебя просила туда съездить, – нехотя признала Анни, изучая носки своих туфель.

– А кроме того, важно, чтобы ты была здесь, рядом с ней, – сказала я дочери.

Я решила выехать вечером в субботу, тогда получится, что в кондитерской меня не будет только три рабочих дня – по понедельникам мы и так всегда закрыты. Все равно эти дни кажутся мне вечностью, особенно когда я вспоминаю о надвигающейся финансовой катастрофе. Неизвестно, когда инвесторы надумают посетить кондитерскую и надумают ли вообще, потому что я так больше и не говорила с Мэттом после того, как отказалась взять у него денег в долг. Конечно, он обижен, но сейчас я просто не в состоянии еще и этим заниматься. Возможно, я совершаю ужасную ошибку, но отменить поездку не могу, категорически.

До отъезда мне предстоит подготовить два серьезных заказа – для двух отелей на побережье, еженедельно делающих у меня закупки. Волей-неволей я согласилась на предложение Гэвина – вместе с Анни отвезти туда выпечку, которую я заранее подготовила и заморозила. Анни останется разморозить заготовки в понедельник перед школой, а после уроков Гэвин вместе с ней доставит все по назначению и потом отвезет девочку к Робу.

Через одиннадцать часов после взлета в Бостоне и спустя какое-то время после промежуточной посадки в Дублине я вижу в окно, как самолет пробивается сквозь плотную перину облаков над парижским небом и, снижаясь, пролетает над городом. Никаких узнаваемых объектов я не замечаю – впрочем, я вскоре увижу их уже с земли, – зато вижу извивающуюся, словно змея, сапфировую ленту реки Сены, заплатки зелени, чередующиеся с порыжелыми кронами деревьев в предместьях города.

«Это родина Мами, когда-то здесь был ее дом», – думаю я, пока мы заходим на посадку. Как это было, наверное, странно: оставить все в прошлом, знать, что никогда сюда не вернешься.

После приземления я мчусь по цилиндрическим стеклянным залам международного аэропорта «Шарль де Голль», прохожу паспортный контроль и становлюсь в очередь на такси – удивляясь, что в Париже это сплошь автомобили класса люкс. Дождавшись своей очереди, я сажусь в «мерседес» и протягиваю водителю адрес отеля, где я забронировала номер. Произнести его название вслух я не решаюсь, боюсь ошибиться.

Проходит минут тридцать, прежде чем нам удается миновать несколько промышленных зон и добраться собственно до пригородов Парижа. Мы проезжаем мимо огромного спортивного комплекса, и я поеживаюсь, внезапно вспомнив прочитанное в Интернете: о массовых арестах в сорок втором, когда тысячи евреев держали на стадионе, прежде чем отправить в концентрационный лагерь. Сомневаюсь, что все это происходило именно здесь – слишком современным выглядит стадион, – но мрачный образ не выходит из головы, пока мой водитель ловко лавирует в потоке машин. Совершив головокружительный поворот налево, к улице Веррери, машина с визгом тормозит у белого здания с большой вывеской: «Отель де Милль Этуаль». Подняв голову, я рассматриваю чугунные балкончики и французские окна на втором этаже и невольно улыбаюсь. Надо же, пока что Париж – в точности такой, каким я его себе представляла. К тому же мне кажется, что улицы, по крайней мере в этом районе, не слишком изменились с прошлого века. Это заставляет меня задуматься о том, не прогуливалась ли когда-то Мами мимо этого самого дома, не любовалась ли этими балкончиками, пытаясь представить себе, что скрывается за легкими занавесями, драпирующими эти самые французские окна. Мне странно, думая о ней, представлять себе девочку чуть постарше Анни.

Заселившись в номер, я быстро принимаю душ, натягиваю джинсы, ботинки на низком каблуке и свитер. Узнав дорогу у служащего отеля, я прохожу пешком несколько кварталов до улицы Жоффруа-Ланье, где, по моим сведениям, расположен мемориал Холокоста.

Париж в октябре свеж и прекрасен. Конечно, я никогда не бывала здесь прежде, так что сравнивать мне не с чем, но сейчас улицы кажутся тихими и спокойными. Старина чудесно сочетается здесь с новым – булыжные мостовые пересекаются с бетонными автострадами, а магазины суперсовременной электроники или модной одежды расположены в зданиях, которым на вид несколько веков. Прожив большую часть жизни в Массачусетсе, я привыкла, что история естественно вплетается в современную жизнь, но здесь это выглядит иначе, отчасти потому, что история тут намного древнее, отчасти потому, что здесь ее гораздо, гораздо больше.

Я чувствую запах свежевыпеченного хлеба и осенних палых листьев, тянет дымком костра – я глубоко вдыхаю воздух, наполненный этим непривычным сочетанием ароматов. Изящные арочные двери, велосипеды, прислоненные к каменным стенам, и крохотные садики с калитками напоминают мне, что я за границей, – но есть в Париже что-то очень знакомое. Я впервые задумываюсь: неужели чувство места может передаваться по наследству? Гоню прочь эту мысль, но тем не менее, петляя по незнакомым и извилистым улицам, дорогу к мемориалу холокоста нахожу без труда.

Пройдя сквозь раму металлоискателя перед входом в приземистое мрачное здание, я попадаю в серый дворик, и, миновав монумент с названиями концентрационных лагерей под металлической звездой Давида, захожу в музей. Женщина за стойкой, говорящая, на мое счастье, по-английски, предлагает сначала сделать запрос на компьютере напротив стойки – это первый пункт для тех, кто разыскивает членов семей. Как я и предполагала, информация совпадает с полученной мною в Интернете. Все имена из бабушкиного списка, кроме Алена.

Я снова подхожу к стойке и объясняю сотруднице, что ищу человека, имя которого не значится в списках, а также хочу получить более подробную информацию о судьбе тех, чьи имена я обнаружила. Кивнув, она указывает на лифт в вестибюле.

– Вам нужно на четвертый этаж, – говорит она. – Там у нас читальный зал. Вам там помогут.

Я благодарю и поднимаюсь на четвертый этаж.

Читальный зал двухуровневый, под высоким прозрачным потолком. На нижнем уровне на длинных столах стоят компьютеры, на верхнем – ряды стеллажей с книгами и папками. Я подхожу к стойке, сотрудница здоровается со мной по-французски и переходит на английский, когда я говорю: «Простите, пожалуйста, я разыскиваю некоторых людей?».

– Разумеется, мадам, – улыбается она. – Чем могу помочь? Я называю имена из списка Мами и даты их рождения, объясняю, что не смогла найти Алена. Она кивает и исчезает на несколько минут. Возвращается с несколькими пухлыми папками.

– Здесь все, что у нас есть по этим людям, – объясняет она. – Как вы и сказали, мы не смогли найти Алена ни в одном списке депортированных.

– Что это может значить? – спрашиваю я.

– Причин может быть много. Хотя у нас очень полные записи, но не все люди были должным образом зарегистрированы, особенно дети. Многие затерялись в хаосе.

Она протягивает мне принесенные документы, и я устраиваюсь за столом читать. Некоторое время я пытаюсь разобраться в записях, то печатных, то написанных от руки, все на французском. С грехом пополам добираюсь до третьего документа, бланка переписи, и ахаю.

В него аккуратным наклонным почерком занесены все члены семьи Пикар, проживающей в Париже в 1936 году, и среди прочих детей названа дочь Роза, 1925 года рождения.

Как ни захвачена я идеей разыскать всех людей, перечисленных в списке Мами, как ни свыклась уже с мыслью о том, что они и в самом деле ее родные, все это по-настоящему доходит до меня только теперь, когда я вижу ее имя и дату рождения, выведенные на бланке несмываемыми чернилами.

С бьющимся от волнения сердцем я всматриваюсь в страницу.

Начинаю разбирать детали. Здесь, как и в данных по депортации, раздобытых мной в Интернете, сказано, что Альбер, человек, приходившийся, по всей видимости, отцом Мами, был врачом. О его femme, жене, Сесиль, сказано sans profession («без определенной профессии»). Видимо, она была домохозяйкой, растила детей. Дети – fils и filles (сыновья и дочери), – включая Розу, тоже здесь перечислены, не хватает только Даниэль, самой младшей, которая тогда еще не родилась. Она появилась на свет в 1937-м, через год после переписи. Имя Алена в списке тоже имеется. Он так же реален, как и все остальные Пикары.

Я просматриваю все документы, времени на чтение уходит много, и потому, что на глаза все время наворачиваются слезы, и потому, что приходится постоянно лезть во французско-английский словарь, который я принесла с собой. Вот и конец, но я не узнала ни на йоту больше ни о том, что случилось с Аленом, ни о судьбе всех остальных членов семьи после депортации. В копиях документов на депортацию тоже нет никакой дополнительной информации. Последнее, что известно о семье – кроме Розы и Алена, по которым записи отсутствуют, – что всех отправили из Парижа в Освенцим.

Я возвращаю документы, и сотрудница за стойкой, которая помогла мне вначале, улыбается, глядя на меня.

– Вам повезло?

Киваю и чувствую, как глаза снова заволакивают слезы.

– Думаю, я нашла семью своей бабушки, – тихо объясняю я. – Но что с ними произошло после депортации, так и не выяснила.

Дама печально качает головой.

– Из семидесяти шести тысяч, арестованных во Франции, выжило только две тысячи. Скорее всего, они погибли, мадам. Мне очень жаль.

Кивнув, я делаю глубокий вдох и только сейчас замечаю, что дрожу.

– Удалось вам найти то имя, что вы искали? – интересуется она после паузы.

Я развожу руками.

– Только упоминание в бланке переписи. Нет никаких подтверждений того, что Ален Пикар был арестован или депортирован.

Некоторое время она молчит и покусывает нижнюю губу.

– Alors[8]8
  Здесь: Вот что (фр.).


[Закрыть]. Есть один человек, который, думаю, может вам помочь. Она научный сотрудник и по-английски говорит. Дайте-ка я узнаю, здесь ли она сейчас.

Сделав несколько звонков и быстро переговорив с кем-то по-французски, она сообщает, что Кароль, сотрудница научной библиотеки, готова встретиться со мной через тридцать минут. Она предлагает мне походить пока по музею и познакомиться с постоянной экспозицией.

Я спускаюсь по лестнице в почти пустой зал. Поражаюсь громадному количеству фотографий и документов на стенах этой длинной узкой комнаты. В центре – экран, здесь показывают фильм на французском. Я вслушиваюсь в мужской голос, ведущий рассказ о холокосте, и начинаю двигаться вдоль стены. С радостью обнаруживаю, что пояснения к экспонатам даны не только по-французски, есть и английский перевод. В конце зала на большую белую стену спроецировано зловещее изображение рельсов, уходящих в никуда. В памяти сразу всплывает кошмар, приснившийся мне, когда я получила список от Мами.

На полчаса я забываю обо всем, погрузившись в чтение многочисленных свидетельств о том, как началась война, как евреи во Франции и в других странах Европы были лишены прав, объявлены вне закона, о том, как их начали вывозить из страны.

И моя бабушка не просто застала эти времена. Все, что случилось, коснулось ее близких, самых любимых людей. Закрыв глаза, я тяжело дышу. Сердце стучит в груди с удвоенной силой, когда я слышу женский голос:

– Мадам Маккенна-Смит?

Я тут же открываю глаза. Передо мной стоит женщина моих лет, с каштановыми волосами, собранными в пучок, с мелкими морщинками вокруг синих глаз. На ней темные джинсы и белая блузка.

– Да, это я, – откликаюсь я и торопливо исправляюсь: – То есть я хотела сказать: oui, madame.

Она улыбается.

– Это не страшно. Я немножко говорю по-английски. Я Кароль Дидо. Не хотите ли пройти со мной?

Я иду следом за ней дальше через экспозиционные залы, где демонстрируются еще фильмы, мы проходим мимо других стен, плотно завешанных документами и табличками с информацией. Кароль выводит меня в зал, заполненный фотографиями детей – их столько, что глаза разбегаются. Я притормаживаю и читаю, что написано под одной из них.

Рашель Фурнье. 1937–1942, гласит надпись. На снимке маленькая темноволосая девочка улыбается в камеру, на голове у нее два хвостика с большими бантами, в руках – большой резиновый мяч.

– Это все французские дети, у которых отняли жизнь, – мягко говорит Кароль.

– Боже правый, – вырывается у меня. Эти снимки ошеломляют даже больше, чем леденящие кровь фотографии убитых, которые я только что видела в предыдущем зале. Глядя на эти лица, я не могу не думать о собственной дочери. Выпади ей участь родиться в другое время и в другой стране, ведь и она могла бы стать одной из этих девочек на стене.

– В ту войну погибло почти одиннадцать тысяч детей из Франции, – говорит Кароль, видя выражение моего лица. – Этот зал всегда заставляет меня думать о том будущем, которого им не досталось.

Ее слова звенят у меня в ушах, пока я следом за ней вхожу в лифт. Кароль нажимает кнопку четвертого этажа. Мы поднимаемся молча, а я все думаю о семье Мами, об этих утратах, обо всем, что безвозвратно потеряно.

Кароль приводит меня в современный кабинет, у заваленного стопками книг и документов письменного стола стоят два стула. Из окна видна церковная башня, возвышающаяся над жилыми домами, а по стенам висят детские рисунки с надписью «Маме». Кароль жестом приглашает меня присесть на один из стульев, а сама садится к компьютеру.

– Так что же заставило вас проделать столь далекий путь до Парижа? – спрашивает она, одновременно щелкая мышью и нажимая какие-то клавиши на клавиатуре.

Я повторяю историю Мами, объясняя, что имена, очевидно, принадлежат ее родителям, сестрам и братьям, которых бабушка потеряла во время холокоста. Рассказываю, что нашла по документам всех, кроме Алена, следов которого, похоже, нет нигде. Говорю, что никак не могу понять, как складывалась судьба бабушки: в документах на депортацию ее имени тоже нет.

– Но вы же сказали, что бабушке удалось избежать ареста и покинуть Париж? – уточняет Кароль.

Я киваю.

– Да. То есть я так полагаю. Бабушка никогда об этом не рассказывала. А сейчас она страдает Альцгеймером.

Кароль качает головой.

– Значит, прошлое для нее почти потерялось.

– Ну да. Потому я и пытаюсь разобраться, понять, как все это было. Бабушка хотела, чтобы я узнала, что стало с ее родными. Если я вернусь домой без сведений об Алене, это, боюсь, разобьет ей сердце.

– Мне жаль, что мы больше ничем не можем вам помочь, но если его нет в записях, тут ничего не поделаешь.

Я совсем падаю духом.

– Так что же? – тихонько спрашиваю я. – Мы так никогда и не узнаем, что с ним сталось?

Кароль колеблется.

– Есть еще один шанс, – говорит она наконец.

– Какой?

– Есть один человек… – начинает Кароль, но замолкает, не закончив мысль. Она вскакивает, долго листает карточки в старой картотеке, потом достает мобильный телефон и набирает номер. И через мгновение принимается тараторить по-французски, поглядывая на меня, слушает, говорит что-то еще и дает отбой. – Voil a,` – Кароль пишет что-то на листке бумаги, – возьмите вот это.

Я беру у нее лист бумаги и вижу на нем имя, адрес, какие – то четыре цифры и букву А.

– Это Оливье Берр, – говорит она и чуть улыбается. – Он – легенда.

Я вопросительно гляжу на нее, ожидая пояснений.

– Он стар, девяносто три года, – продолжает она. – Он пережил Холокост, и для него делом жизни стало составление списка евреев Парижа, не только тех, кто пропал, но и тех, кто вернулся.

Я с недоверием смотрю на нее.

– Вы хотите сказать, его списки отличаются от ваших?

– Oui, – подтверждает Кароль. – У него сведения от самих людей: тех, кто был в лагерях, кто пришел в синагоги после войны, кто до сих пор жив и оплакивает свои утраты. Наши записи официальные. Его записи сделаны со слов свидетелей, иногда в их рассказах могут оказаться неизвестные нам факты.

– Оливье Берр, – повторяю я шепотом.

– Он сказал, вы можете прийти прямо сейчас. Эти цифры – код его домофона. Он сказал, чтобы вы входили сами.

Я киваю. Сердце выпрыгивает из груди.

– Как мне туда пройти?

Кароль объясняет дорогу, заметив, что лучше идти пешком, так я доберусь быстрее, чем на такси.

– А еще по дороге вы увидите Лувр и перейдете через Сену по мосту Искусств. Надо же вам во время поездки и Париж посмотреть.

Я отвечаю улыбкой, вдруг сообразив, что до сих пор не видела даже Эйфелеву башню.

– Большое спасибо! – Я поднимаюсь со стула в смешанных чувствах: разочарованная бесплодными поисками, но с надеждой на помощь Оливье Берра.

– Bonne chance, – с приветливой улыбкой желает Кароль и протягивает мне руку. – Желаю удачи, – переводит она, глядя мне в глаза.

Следуя указаниям Кароль Дидо, я прохожу узкими проулками и оказываюсь на многолюдной шумной улице Риволи. Оставив слева от себя готический фасад парижской ратуши Отель-де-Виль, я иду вдоль витрин – H&M, Zara, Celio, Etam – совсем как дома, на Ньюбери-стрит в Бостоне. Французские флаги полощутся на ветру, словно салютуют мне синими, белыми и красными вертикальными полосами. Деревья по обочинам улиц по-осеннему зарумянились, покраснели и уже начали ронять листья на тротуары, под ноги прохожим.

Я сворачиваю налево, как только передо мной появляется необъятная громада Лувра. Прохожу по квадратной площади, образованной стенами музея, и на миг останавливаюсь, задохнувшись от восторга. Я не особый знаток истории Франции, но вспоминаю, что Лувр был королевским дворцом, и, глядя вокруг, я невольно воображаю, как монарх семнадцатого века шествует по этой площади в сопровождении свиты.

Наконец я вижу пешеходный мост, о котором упомянула Кароль. Она объяснила, что на его перилах висят сотни замков – символ вечной любви, их вешают туда влюбленные. Романтичная традиция, конечно, но я знаю по опыту: вешай замки или не вешай, вечной любви не бывает. Даже если веришь в нее всей душой.

Проходя по мосту, я смотрю направо и радуюсь, заметив верхушку Эйфелевой башни. Она виднеется над крышами домов, вдали, на другом берегу Сены. Тысячу раз я видела башню на фотографиях, но сейчас, разглядывая ее настоящую, впервые до конца понимаю, что я на самом деле здесь, за тысячи миль от дома, по другую сторону океана. В эту минуту я ужасно скучаю по Анни.

На середине деревянного моста меня охватывает странное чувство, будто я раньше тут уже бывала. Я не сразу понимаю, в чем дело, а поняв, останавливаюсь так резко, что идущая сзади девушка врезается мне в спину. Она бормочет что-то по-французски, пронзив меня убийственным взглядом, и огибает меня слева, нарочито описав большую дугу. Но мне все равно. Я оглядываюсь, потом медленно поворачиваюсь и изумленно смотрю вокруг во все глаза. Справа от меня, за поблескивающей Сеной, вдали в небо вонзается шпиль Эйфелевой башни. Сзади на речном берегу необъятной, величественной громадой высится Лувр – музей-дворец. По левую руку – остров, который соединяется с берегом двумя мостами. Я поспешно считаю пролеты: семь у левого моста, пять у правого. А впереди – упомянутое Кароль здание Французского института. Оно тоже напоминает дворец – словно часть королевского двора, не уместившись в Лувре, расположилась на другом берегу Сены.

Сердце колотится как сумасшедшее, и я явственно слышу голос Мами, рассказывающей мне сказку на ночь. Эту сказку бабушка повторяла так часто, что в возрасте Анни я знала ее почти наизусть.

Каждый день принц шел через деревянный мост Любви, чтобы увидеться со своей принцессой. Огромный дворец был у него за спиной, а впереди, у самого входа в королевство принцессы, стоял замок с большим куполом. Принцу приходилось преодолевать много препятствий на пути к своей единственной любви. Слева от него было два моста, один с семью пролетами-арками, другой с пятью. Справа врезался в небо исполинский меч, предупреждая о подстерегающих впереди опасностях. Но храбрый принц все равно приходил каждый день, и все испытания были ему нипочем, так он любил принцессу. Он говорил, что никакие опасности не остановят его и не разлучат с ней. А принцесса каждый день садилась к окну и прислушивалась, ожидая, когда же раздастся звук его шагов, потому что знала: принц никогда ее не подведет. Ведь он очень любил принцессу и если уж обещал, что придет, всегда держал слово.

Я всю жизнь была уверена, что истории Мами – это обычные сказки про принцев и принцесс, которые она сама слышала от своей бабушки, когда была маленькой. Но сейчас мне впервые приходит в голову, что она, возможно, сочиняла их сама, что она и была принцессой, а местом действия сказок она сделала свой любимый Париж. Встряхнув головой, я продолжаю путь на вдруг ослабевших ногах. Мне видится моя бабушка Роза, но не старушкой, а девочкой-подростком. Вот она идет по этому же мосту, заходит в те же дома, любуется вот этой рекой и мечтает о принце, который в один прекрасный день придет за ней. Неужели мои ноги сейчас ступают по ее следам, оставленным семь десятков лет тому назад?

Задерживалась ли Роза на мосту, чтобы всмотреться в звезды на небосклоне над островком посреди Сены – так же, как каждый вечер вглядывается в них сейчас, из своего окна? И сожалела ли, покинув свой город навсегда?

Я иду дальше, вспоминая самую любимую из бабушкиных сказок, ту, в которой принц обещает принцессе, что будет любить ее до тех пор, пока звезды светят в небесах.

Однажды, – сказал принц своей принцессе, – я увезу тебя за безбрежное море, и мы повстречаемся с королевой, чей факел освещает мир. Она заботится о том, чтобы все ее подданные были свободны.

Когда я была маленькой, эти слова меня завораживали. Я фантазировала, воображала принца, который приедет за мной и спасет от маминой холодности и безразличия. Я представляла, как он подсаживает меня на белого коня – потому что мой принц, разумеется, ездит исключительно на белом коне – и навсегда забирает в свое сказочное королевство, под защиту могущественной и милосердной королевы. Но теперь-то мне тридцать шесть, и я лучше знаю жизнь. Нет никаких героев-принцев, готовых броситься мне на помощь. И нет никакой волшебной королевы, что защитит от всех напастей. Рассчитывать можно только на себя. Любопытно, сколько было Мами, когда она все это осознала? И внезапно теплые детские воспоминания сменяются горестным, ледяным чувством одиночества.

Улица Висконти – темная, тесная, больше похожа на длинный переулок. Узкие ленты тротуаров и прислоненный к черной двери велосипед вызывают в памяти старинные фотографии. Дойдя почти до конца улицы, вижу наконец нужный мне номер 24 и громадную двустворчатую дверь под аркой. Набираю код, записанный для меня Кароль, – 48А51 – и, услышав зуммер, толкаю дверь. Вынырнув из прохладной темноты и поднявшись на второй этаж, я обнаруживаю, что дверь в квартиру уже приоткрыта. Все же осторожно стучу несколько раз, и откуда-то из глубины тут же раздается низкий, хрипловатый голос: «Entrez! Entrez, madame!»[9]9
  Входите! Входите, мадам! (фр.).


[Закрыть]

Я вхожу и, аккуратно прикрыв за собой дверь, пробираюсь по длинному коридору, вдоль которого тянутся книжные полки, тесно заставленные пухлыми фолиантами в кожаных переплетах. Наконец я попадаю в залитую солнцем комнату и вижу седовласого сутулого старика – он смотрит на улицу, стоя у окна. Когда я вхожу, он оборачивается, и меня поражает, как изборождено морщинами его лицо.

Такое впечатление, будто этому патриарху несколько столетий, будто за его плечами века истории, а вовсе не девяносто три года, как предупреждала Кароль Дидо. Я подхожу ближе и протягиваю ему руку для рукопожатия, но он смотрит на меня с каким-то странным выражением.

– А, американка, – такими словами встречает меня хозяин. А затем он улыбается, и его глаза вспыхивают удивительно светло и ярко. Эти молодые глаза на морщинистом старческом лице выглядят странно, почти неуместно. – Мадам Дидо не сообщила мне, что вы американка. Здесь в Париже мы здороваемся по-другому: deux bisous, два поцелуя в щечку, моя дорогая, – и он, наклонившись, целует меня в обе щеки. От смущения лицо у меня горит огнем.

– Извините, – бормочу я.

– Вам не за что извиняться, – галантно отвечает старик. – Ваши американские обычаи весьма симпатичны, а вы очаровательны.

Взмахом руки он указывает на стоящий у окна столик с двумя деревянными стульями.

– Прошу. – Он ждет, пока я усядусь, предлагает мне чаю и, когда я отказываюсь, садится рядом. – Я Оливье Берр.

– Я Хоуп Маккенна. Спасибо, что сразу согласились меня принять, – произношу я медленно и четко, стараясь не забывать и о его возрасте, и о том, что английский язык для него не родной.

– Ну что вы! – отвечает Оливье. – Принимать у себя такую прелестную барышню для меня одно удовольствие. – Улыбаясь, он треплет меня по руке. – Я полагаю, вас интересует некая информация.

Кивнув, я набираю в грудь побольше воздуха:

– Да, сэр. Моя бабушка родом из Парижа. Только недавно я узнала, что вся ее семья погибла во время холокоста. Видимо, они были евреями.

Месье Берр смотрит на меня внимательно.

– Вы узнали об этом только недавно?

В полном смятении я тороплюсь оправдаться:

– Понимаете, бабушка никогда об этом не упоминала.

– Вас воспитывали в другой религии. – Это не вопрос, а утверждение.

Я изумленно смотрю на него.

– Да. В католичестве.

Оливье Берр удовлетворенно кивает.

– Ничего удивительного. Это попытка убежать от своего прошлого. Mais, в душе, полагаю, ваша бабушка всегда продолжала считать себя juive[10]10
  Иудейкой (фр.).


[Закрыть].

Я рассказываю Оливье, что произошло, когда мы навестили бабушку на Рош а-Шана, как она бросала в воду крошки пирога.

Старик улыбается.

– Judaisme – это не просто религия, но особое состояние души и сердца. Думаю, что это касается всех религий, правда, лишь для истинно верующих.

Помедлив, он продолжает:

– Вы пришли сюда, чтобы получить ответы на свои вопросы.

– Да, сэр.

– Узнать, что случилось с вашей семьей.

– Да, сэр. Бабушка никогда раньше не рассказывала о ней. Он снова понимающе кивает.

– Вы принесли с собой имена?

– Да. – Я достаю из сумки копию списка Мами и протягиваю месье Берру Пока его ясные глаза пробегают по строчкам, я поспешно добавляю: – Но Алена, ее брата, в документах нет.

Оливье улыбается, подняв на меня глаза.

– Понимаю. Но в моих документах… У меня они совсем другие.

Слегка пошатываясь на дрожащих ногах, он поднимается со стула, воздев узловатый палец. Медленно, шаркая ногами, идет к коридору с книжными полками.

– Мне было двадцать лет, когда началась Вторая мировая война, и двадцать два, когда нас начали увозить, хватать прямо на улицах французских городов. Из Франции вывезли тогда больше семидесяти шести тысяч juifs, почти никто из них не вернулся.

Я качаю головой, не зная, что сказать.

– Я побывал в Освенциме, – продолжает Оливье Берр, но вдруг прерывает свое неспешное путешествие по коридору, останавливается и умолкает, точно погрузившись в воспоминания о далеком прошлом. – Туда из Франции попало почти шестьдесят тысяч, – после паузы произносит он. – Вы знали об этом?

Он закашливается.

– После libération я вернулся и обнаружил, что никого нет в живых. Погибли все мои друзья. Мои соседи.

– А ваша семья? – спрашиваю я.

– Никого не осталось, все умерли. – Старческий голос звучит спокойно. – Моя жена. Сын. Мать. Отец. Сестры. Братья. Тетушки. Дядюшки. Кузены. Бабушки и дедушки. Все. Вернувшись в Париж, я не застал никого. Пришел на пустое место.

– Это ужасно, мне так жаль, – шепчу я. Громадный груз наваливается на меня. Никогда еще мне не доводилось видеть людей, переживших концлагерь, и сейчас в памяти всплывают снимки из мемориала Холокоста. Я оцепенела. Зверства, о которых я знаю только по фотографиям, этот стоящий передо мной милый человек пережил на самом деле. К глазам подступают слезы, но я старательно их смаргиваю, пока он ничего не заметил.

Оливье отмахивается.

– Все давно в прошлом. Вам незачем мне сочувствовать, мадемуазель. Нынче все изменилось, мир стал совсем другим, и я счастлив.

Он шаркает немного дальше по коридору и торжественно обводит рукой стену книг. Прикасается искривленным пальцем к одному корешку, к другому.

– Единственное, что мне пришло в голову, когда я узнал, что остался один, единственным местом, куда я мог пойти, была синагога, куда меня водили в детстве. Но она оказалась разорена. Остались только стены, оболочка, а места больше не существовало.

Замерев, я гляжу, как Оливье Берр просматривает книги. Он вынимает одну, открывает, читает что-то и возвращает ее на полку.

– Когда я окончательно понял, что все, кого я любил, никогда уже не вернутся домой, то задумался о великой трагедии – не только обо всех этих смертях, но и об утраченном наследии этих людей, – продолжает старик. – Ведь если с лица земли исчезает целая семья, все уходят, то кто же расскажет миру их истории?