Текст книги "Сказки из зеленого конверта. Для тех, кто устал от своей печали"

Глава 3
Детская тема

– Хорошая сказка, – похвалила я перед следующим массажем. – Вы похожи на этого Игната. А я лисичка?

– Если, конечно, вы узнали в ней себя.

– Да, есть немного. Мне интересно, а что должно произойти, чтобы я захотела мышек ловить? Я имею в виду – в переносном смысле.

– Мышек? Хм, даже не знаю. А что вас беспокоит? Проблемы с питанием – это ведь ещё и сигнал. Мол, смотри, что-то не так.

– С такой точки зрения я на это ещё не смотрела, – кивнула я. – Что меня беспокоит? Меня, как лисичку, что-то гложет, а что? Может, это из детства? Какая-то травма детская?

– Вы знали, что 90 процентов рабочего времени психотерапевты вынуждены выслушивать жалобы клиентов на их родителей? И при этом каждый человек уверен, что он-то уж точно лучше справится с этой ролью, чем его отец или мать.

– А Игнат бы такое не сказал! – вырвалось у меня.

– Я и не Игнат. Это вы меня сами сравнили с ним – и тут же разочаровались во мне, – улыбнулась женщина. – Хотите сказку на детскую тему? Или, может, вы хотели бы опять что-то сами выбрать из корзинки?

– Нет, если у вас есть что-то подходящее, я с удовольствием почитаю.

Сказка третья
Липкая Анечка и колючая Нана

Анна опять проснулась с дикой тяжестью во всём теле. Ничего не хочется делать, нет, не просто не хочется, даже не можется. Сил нет совсем… И тут в комнату вошла бабушка, села на край кровати и погладила по щеке. Анна села в постели, потянулась и положила голову бабушке на колени.

Она никогда не плакала, все её считали сильной. А тут будто прорвало: слёзы уже промочили бабушке домашнее платье, а всё не собирались кончаться.

– Поплачь, душенька, поплачь. Выпусти боль наружу, – приговаривал ласковый голос, а тяжелая рука нежно поглаживала по волосам.

– Бабуль, ну почему так, а? – всхлипывая, повторяла Анна.

«Не почему, а зачем», – могла бы добавить мудрая бабушка, но на то она и мудрая, что не произнесла этих слов. Большая и грузная пожилая женщина перебирала коротко стриженые волосы внучки, а та всё продолжала всхлипывать.

– Знаешь, я ведь всю жизнь себя чувствую ненужной! – вдруг вырвалось у девушки. – Брат много болел, и мне кажется, мать боялась, что я тоже такой буду. Может, даже не хотела меня оставлять, когда узнала про беременность. Страх – вот первая эмоция, которую я почувствовала. Страх моей матери.

Слёзы текли ручьём в подол бабушки, та гладила внучку по руке и по плечу и ждала продолжения.

– Иногда мне кажется, что я помню, как это было. Ну не могу я этого помнить, так ведь? А будто помню. Помню, как хотелось сжаться, стать маленькой и незаметной, чтобы мама больше не боялась.

– А это как? Извини, родная, тут я тебя не совсем понимаю, – переспросила бабушка.

– Ну, чтобы меня не было, понимаешь? Если меня не заметно, значит, меня и нет. Мне кажется, будто я даже помню, как находилась в той зелёной жиже.

– Ты о том, что переношенная была? – мягко спросила бабушка.

– Да, мне кажется, будто я понимала, что мне тут уже плохо. Эта жидкость обжигала мне кожу, я была вечно голодна, мне не хватало ни питательных веществ, ни кислорода, но я боялась выходить, боялась прекратить эти мучения. Ведь мама не хотела меня, она боялась меня, и я держалась до последнего.

– И что потом?

– А потом я жила с этим страхом, что они могут вдруг передумать. Она ведь могла, да? Могла во время беременности передумать. Значит, и после тоже могла. Я старалась быть незаметной и хорошей, чтобы они не передумали. И всё время у меня было чувство, что я здесь никому не нужна.

– Где здесь?

– В семье, в мире в целом. Я вела себя тихо и становилась незаметной, чтобы они не передумали, чтобы они меня оставили. А в связи с тем, что я была незаметной, моё чувство ненужности только усиливалось. Они думали, что мне ничего не надо, я самостоятельная, со всем справляюсь. Я сама во всем виновата, да? Напридумывала себе мучения…

– Что ты, милая! Как кто-то может быть виноват в своих мучениях?! – искренне возмутилась бабушка, а про себя, может, подумала, что да, нравится нам иногда, ох как нравится, быть жертвой страдающей! Да только почему? Потому что нам кажется, что это единственная возможность получить внимание других. Вот как дети росли-то? Пока всё хорошо – и не похвалит никто, и не обратит внимание. Просто так любовь не давалась, её надо было заслужить. А иногда хотелось, чтобы тебя любили просто так, без каких-либо условий. Чтобы просто любили, просто рады были, что ты есть.

Внучка плакала, всхлипывала, бабушка водила жилистой рукой по её спине. Возможно, она думала, что для того, чтобы радоваться просто тому факту, что у тебя есть ребёнок, надо уметь радоваться бытию, жизни в целом. А о какой радости может идти речь, если это не жизнь, а сплошное выживание? Когда не чувствуешь себя, потому что устал до изнеможения и живёшь так, будто последние резервы уже исчерпываешь. Последние капли на самом донышке, а работать надо по полной, иначе каюк. Не будет огорода – не будет еды. Не будет кур – не будет яиц.

Вон, раньше крестьянам как тяжело было, жизнь бедная, сколько ни крутись и ни делай. Так и родителям в 80-х и 90-х досталось. И на работу надо – иначе ты тунеядец, и огород надо, потому что еды в магазинах нет. Так и крутились. Какая там может идти речь о том, чтобы радоваться жизни или детям просто так?

– Бабуууль! – взвыла внучка и оторвала бабушку от размышлений. – Что мне делать? Как мне с этим жить? У меня всё время такое чувство, будто я мешаю, будто никому не интересно, что я делаю, или думаю, или чувствую.

– И себе мешаешь? – вкрадчиво спросила бабушка.

– И себеее! – продолжала выть внучка. – Во мне ведь будто сразу две Анны живут, и обе ненормальные. Одна будто зомби или вампир, да, вампир скорее… Она вечно голодная, ей всегда мало близости, надо ещё и ещё, и чтобы любили, и хвалили, и баловали, и внимание обращали, и слушали и интересовались ею! Боже, какая она мерзкая!

– Липкая она какая-то, – прокомментировала бабушка.

– Да! Видишь, как она понятие о близости исказила-то? Близость – это когда тобой интересуются!

Бабушка хмыкнула, а Анна продолжала:

– И жалко её, с одной стороны, что, мол, бедная такая, и противно от неё. Пиявка какая-то просто.

– Ну, ты уж не перегибай палку, – перебила её бабушка. – Если мы чего-то не получаем, оно для нас таким желанным становится, что мы…

– Да-да, это как с тортом, – не дала договорить ей внучка. – Вот хочешь его, а не можешь получить. А потом как сорвёшься, как сожрёшь весь торт сразу!

Бабушка рассмеялась, но и тут же посерьёзнела и спросила:

– А как бы ты её назвала?

– Анечка, – тихо ответила внучка. – Маленькая такая, беззащитная, худющая, ручки тянет ко всем навстречу. Возьмите меня, мол, к себе на коленочки, а никто не берёт. Бабушка, понимаешь, никто! И это ужасно.

После этой фразы слёзы полились снова, и бабушка, вытащив носовой платок из кармана, протянула его внучке. Анна села и высморкалась.

– Это потому я на прощание всегда говорю «давай» вместо «пока»? – спросила она успокоившись.

Бабушка пожала плечами.

– И поэтому я ем больше, чем моему организму надо, да? Чувствую себя этой маленькой и худенькой?

Бабушка молчала, давая внучке возможность все это прочувствовать.

– И что нам с Анечкой делать? – спросила она после долгого молчания.

– Не знаю. Пусть сидит себе в углу и ноет!

– Нет, так нельзя, это ведь часть тебя. Будто ты постоянно сидишь в углу брошенная и никому не нужная, – запротестовала бабушка. – Чего она хочет?

– Чтобы её обняли, – выдавила из себя Анна, и лицо её скривилось, слёзы опять навернулись на глаза.

– А ты её можешь обнять? Ты взрослая ведь уже.

– Не знаю, иногда такое чувство, будто её так много, что она занимает все место внутри меня, будто нет меня взрослой, есть только маленькая…

– Ну, ладно, посмотрим на неё ёщё раз попозже. Ты мне о другой расскажи.

– О ком? – не поняла Анна.

– Ты сказала, в тебе будто двое.

– Ах да, там ещё есть вся такая колючая, как дикобраз. Не нужна я вам? Так и вы мне тогда не нужны! Одиночество – это норма, мы к этому уже привыкли. Не сахар, конечно, но зато привычно, обыденно, понимаешь?

– Да, собака тоже к цепи привыкает, – кивнула бабушка.

– Ну, цепь – это ещё не так плохо, – возразила Анна. – Собаке на цепи нелегко, зато кормят и хвалят за то, что охраняешь.

– И бьют иногда, – вставила бабушка.

– Нет, бьют только плохие хозяева, – начала спорить внучка.

– Ладно, будь по-твоему, – тут же согласилась бабушка. Она даже рада, может, что у её кровинушки не всё ещё так плохо, что раз говорят – «собака на цепи», то видится внучке самый наилучший вариант. – Так не сахар, но привычно, да?

– Нет, не просто не сахар, а хоть волком вой! Ужасно всё, одиночество давит, никому ты не нужен! Зачем ты здесь, никто тебе не объяснил, а самому не придумывается. У собаки хоть обязанность охранять есть, а у Наны и этого нет.

– Наны?

– Ты спрашивала, как бы я назвала ту липкую, и тут тоже имя появилось. Нана – это так категорично, как «Не-не, даже не думай!» или «Но-но, что вы себе позволяете?!». Нана колючая и холодная, будто и нет у неё никаких чувств, понимаешь? На самом деле она просто не понимает, зачем она здесь. Думала, чтобы хорошей девочкой быть, так ведь нет! Какая разница, хорошая ты или плохая, мать утром всё равно уйдёт на работу и оставит тебя одну. И вот эта боль, что тебя бросили, она её заставила стать ледяной. Уходишь – уходи, так даже привычнее. Не стану привязываться ни к кому, тогда и боли от потери не будет.

На этом месте голос Анны становится тихим и шелестящим. Бабушке кажется, будто веет от него холодом и пустотой, как из заброшенного дома. Это уже не просто грустно, это полная капитуляция. «Я ничего не могу сделать, чтобы мне было хорошо, и поэтому я не буду ничего делать. Я просто забуду, что для меня хорошо».

Бабушка тайком вытирает слезу и спрашивает:

– И эта Нана, она что?

– Она борется с Анечкой. Хотя нет, не борется. Просто ей говорит: «Дура, ты Анька. Зачем нам эта близость? От неё одни проблемы. Дадут немного, а потом опять больно будет. Ну её, эту близость! Одиночество – вот это выход».

– А ты что думаешь? – спрашивает бабушка.

– Обе дуры, Нана не умнее Анечки. Получается, ей плохо, но она не хочет ничего менять, будет сидеть в жиже мерзкой и страдать тихонечко.

– Как в утробе в зеленоватой жидкости, да? – спрашивает бабушка, и Анна кивает.

– Сидеть и очень тихо страдать, чтобы никто не видел, – продолжает она. – Или она просто не чувствует, что страдает? Она что-нибудь чувствует?

– Не знаю, это ведь твоя Нана.

– Не чувствует. Она перестала чувствовать! – шокированно понимает Анна. – Она холодна как лёд, она боится чувствовать. Ведь за радостью будет и грусть, и боль, и обида. А она… Она не умеет с ними, не знает, что с ними делать. Не научили. Её никто не брал на ручки, когда ей было обидно. Нет, брал, наверное, но чаще не брал. Вот она и обозлилась на весь мир.

– Неприятная картина выходит, – констатировала бабушка. – Внутренний конфликт постоянный. Вечно они у тебя за власть борются.

– За какую власть?

– Ну, ты то Анечка, то Нана, так ведь? – Внучка кивнула.

– И это так изматывает! Я так устала. А ведь ещё и жизнь есть. Надо работать и по дому, и за детьми, и за собой следить, а сил ведь уже на донышке, эти две мымры всё тратят.

– Ну-ну, мымры, ты помягче с ними-то. Твои родные всё-таки.

– А по-другому можно? Бабуль, можно? – будто вымаливая разрешение, спросила внучка.

– Почему же нельзя, конечно, можно. У тебя ведь не только Анечка и Нана внутри. Есть ещё где-то и… – бабушка задумалась и прикрыла глаза.

– Есть Анна, – твёрдо сказала внучка. – Взрослая Анна. Она зрелая и женственная, мягкая и мудрая.

Бабушка улыбнулась и кивнула.

– Только она будто спит, – разочаровалась внучка.

– А ты её разбуди. Почаще с ней советуйся, обращайся к ней, балуй её.

– Ой, бабушка, это такая хорошая идея! Спасибо тебе, что выслушала!

Анна пошла в ванную, тщательно умылась и хотела было что-то ещё рассказать бабушке, да тут как-то внезапно осознала, что бабушка умерла пять лет назад. В спальне было пусто, и только мокрая подушка да красные глаза подтверждали, что недавно тут состоялся разговор. Вот только с кем? Хотя важно ли это?

Глава 4
Радость бытия

– Моя бабушка умерла, когда я была совсем маленькой, – сказала я перед следующим массажем.

– А вам хотелось бы поплакать с кем-нибудь? Может, я на эту роль подойду?

– Я уже поплакала, – призналась я.

– Это хорошо. Слёзы смывают боль с души.

– Боль? Вы думаете, у меня там боль?

– Не знаю, если бы её не было, разве вам было бы так плохо?

Хороший вопрос. Может, и нет.

– А разве есть такие люди, у которых всё всегда хорошо? – спросила я после раздумий.

– Нет, мне кажется, просто есть люди, которые быстро проходят через плохое. Вот идёт дождик и идёт себе, подумаешь. Всё пройдёт. Зато потом природа будто свежевымытая.

– Да, я с подобными людьми тоже встречалась. А как такими становятся?

– Думаю, многое нам дают родители. Если присутствует в семье эдакая лёгкость бытия, то и человек будет жить с этой радостью внутри.

– Это не радость. Это уверенность, что всё будет хорошо. Доверие к жизни. А что делать, если его не дали или оно потерялось?

– Искать и находить?

– А у вас есть сказка на эту тему?

– Дайте подумаю. Кажется, да.

Сказка четвёртая
Я – не моя боль

Раньше я смотрела на людей, находившихся в депрессии, слегка свысока. Неужели нельзя взять себя в руки? Видимо, кто-то там наверху решил мне показать, что нет, нельзя. Когда ты здесь, внизу, просто нет сил в руках. И в ногах тоже. Нигде нет сил. Кто хотя бы раз познал состояние после операции или тяжелой болезни, когда буквально ходишь по стеночке, тот меня поймёт.

Да и не хочется ничего делать. Совсем ничего. За каждым импульсом следует вопрос: «Зачем?»

– Может, сходить на пробежку?

– Зачем?

– Чтобы здоровье укреплялось, чтобы мышцы поработали.

– Зачем?

– Чтобы долго жить.

– А зачем?

Зачем долго жить, если всё в серых тонах, если ничто не радует, если всё воспринимается будто сквозь вату. Вроде бы какие-то вещи есть, а вроде бы их и нет.

– Может, принять ванну?

– Зачем?

И так постоянно. Сидит во мне какая-то бука и на всё «зачемкает». Прямо злость берёт иногда в связи с этим. Только и злость какая-то тоже вязкая и тягучая. Вязкая – вот самое подходящее описание депрессии. Будто облили тебя густым мёдом и каждое движение даётся с трудом. Пока отдерёшь одну руку от тела, на второй пальцы слиплись друг с другом.

И раз мы уж про сладкое заговорили, это единственное исключение на фоне апатии и нежелания чем-либо заниматься. Сладостей хочется всегда. И чем приторнее, тем лучше. Это даёт иллюзию, что ты живёшь, есть радость. Пусть хотя и мимолётная.

Мои размышления прервала собака, пора с ней погулять. Необходимость о ком-то заботиться помогала выживать, не позволяла полностью погружаться в апатию. Тебе плохо, но животное в этом не виновато. Благодаря псине я хоть немного двигалась. Дошла до парка, присела на лавочку, отпустила собаку поиграть с терьером, который радостно залаял, увидев нас.

Когда ходишь на прогулки в одно и то же место, постепенно узнаёшь всех собаководов. Хозяином терьера был дедушка. Сухонький такой и морщинистый, но его осанке можно позавидовать. Он был улыбчивым и добрым, никогда не кричал на собаку. Чем-то он мне напоминал Старика Хоттабыча, хотя его бородка была аккуратно пострижена и торчала колышком.

– Разрешите присесть рядом с вами? – спросил он.

Собаки играли на газоне, я кивнула.

– Простите, у вас что-то случилось? – продолжил старичок. – Знаю, невежливо лезть с вопросами к посторонним людям, но вы выглядите неважно.

Мне хотелось отмахнуться: мол, ничего, просто устала, не высыпаюсь. Однако что-то меня на этот раз остановило.

– Сложно сказать. Просто пропала радость, – начала я и задумалась, как объяснить своё состояние пожилому человеку? И стоит ли рассказывать?

– Радость пропала? Хм, интересно, – проговорил дедушка и погладил бороду. – А она была?

– Ещё как была! Радовало смотреть на то, как растут дети. Дела по дому приносили удовольствие, работа тоже радовала. С мужем отношения были в радость. Жизнь – полная чаша…

– А сейчас пустая?

– Нет, всё ещё полная, но какая-то безвкусная она стала.

– Когда стала такой? Было какое-то событие?

Прищурив глаза, я пыталась восстановить хронологию. Приступы раздражительности случались всегда, но это гормоны и ПМС, пару дней продержаться – и можно опять жить припеваючи.

– У меня был большой план, и он сорвался. Потом стало тяжело вылезти из тоски, – тихо проговорила я.

– Большой? Интересно-интересно. И это вызвало серость?

– Нет, потом наступила фаза, когда всё было вроде бы нормально. Дайте-ка подумаю: где-то месяц назад во время одной медитации я вдруг начала плакать и не могла остановиться. Такая боль разрывала грудную клетку, что, казалось, я не смогу дышать…

– Боль? С чем она была связана?

Слезы вновь начали наворачиваться на глаза.

– Случались некоторые происшествия в детстве, которые я смогла спрятать в самый дальний угол своего сознания. А тут будто потайное дно в сундуке открылось.

Старичок протянул мне платок, я вытерла глаза и улыбнулась, посмотрев на резвящихся собак. Только улыбка вышла какой-то кривой, не настоящей.

– Я сам не люблю, когда мне мудрости из книжек зачитывают, но позвольте, я это сделаю? «В каждом из нас имеются накопления душевной боли – как из личного, так и общего человеческого прошлого. Это тело боли».

– Экхарт Толле, «Тишина говорит», – пояснил он, показывая обложку.

– Тело боли, – повторила я и вспомнила свою буку «зачемкающую». – А что оно делает, это тело?

– 99 процентов времени просто сидит и ждёт, когда покормят. Этой энергетической сущности регулярно нужна подпитка в виде боли. А её можно вызвать разными вещами: обидой, раздражённостью, озлобленностью, апатией, воспоминаниями. В вашем случае, похоже, тело, наоборот, полностью активно.

– Зачем оно существует? – спросила я, глотая слезы.

– Зачем? Не знаю. Наверное, если есть радость, должна быть противоположность. Так уж устроен мир.

– Значит, всё безнадежно?

– Отчего же? Тело боли пытается овладеть нами, оно даже может вызывать негативные эмоции в окружающих нас людях, особенно в близких.

– А почему у вас не вызвало ничего, раз оно у меня сейчас чрезмерно активное? – удивилась я.

– Моё тело боли отмирает.

Моя правая бровь выгнулась дугой непонимания.

– Как бы вам это правильно объяснить? – старик зашелестел страницами потрёпанной книжки. – Я уже привык к этому состоянию, и мне сложновато вспомнить, как я начинал. Вот, нашёл!

Старичок, шевеля губами, читал, поднимал глаза вверх, безмолвно повторял слова про себя и наконец повернулся ко мне.

– Закройте глаза. Понимаю, это не так просто, когда находишься в общественном месте. Но если вы хотите понять суть тела боли, стоит попробовать.

Я послушно прикрыла глаза.

– Теперь сделайте глубокий вдох и почувствуйте, как воздух проникает в вас, доходит до лёгких и с выдохом вас покидает всё ненужное. Почувствуйте тело и обратите внимание внутрь себя.

Дыхание стало глубоким, плечи мерно поднимались в такт, живот округлялся и опадал, всё моё восприятие было направлено на тело. И тут я почувствовала тепло в груди. Оно расплывалось по всему телу и образовывало вокруг меня что-то сложно поддающееся описанию.

– Вот это ваше внутреннее тело. Это вы. А боль – не вы. У вас есть боль. Но вы не являетесь ею, – тихо проговорил старичок.

Я – не моя боль, – эта мысль пронзила мой разум, и он замер. Я – не моя боль, повторяла я вновь и вновь. Я – это не моя грусть. Я – это не моя раздражённость. Я – это не моя апатия. Во мне зарождалось какое-то вдохновение, губы расплылись в блаженной улыбке. Вот что значит абсолютное принятие всего.

– В чём секрет? – спросила я.

– В том, что надо уметь быть в настоящем. Уметь становиться наблюдателем. Пока нет достаточного уровня осознанности, пока мы спешим и бежим, чтобы все успеть, нами владеет разум. Мы даём контролировать себя этим залежам боли. Как только нам становится ясно, что прошлое уже прошло и ничего не изменить, а будущее ещё не настало, и заботиться о нём нет смысла. Мысли перестают прыгать как обезьяны с ветки на ветку и мы не отождествляем себя с телом боли.

– Быть в настоящем – звучит интересно. Наверное, это сложно?

– Дело практики. Вначале часто выпадаешь из состояния «сейчас», потом всё чаще и чаще получается жить сейчас. Извините, мне пора. Разрешите откланяться, меня ждут на кофе, – дедушка галантно поклонился и пошёл за собачкой.

Моя псина подбежала ко мне и уткнулась носом в ладонь. Пристегнув поводок, я пошла домой.

Познания, почерпнутые у старичка, копошились в голове, втискивались между другими, росли и размножались… Я – не моя боль. Я – не мои чувства. Значит, я – и не мои мысли? Значит, я – наблюдатель? Если бы кто-нибудь предложил мне золотую середину раньше, я бы ни за что не согласилась. Отказаться от этой бушующей радости? Нет! Теперь я понимала, что после каждого взлёта будет падение. И чем выше летишь, тем сильнее разобьёшься.

Надо просто научиться наслаждаться этим вот состоянием «всё хорошо». Не поднебесно, не распрекрасно и не ужасно, а просто хорошо. Тихое такое счастье. От него нет всплесков ни вверх, ни вниз.

Я – не моя боль. Эй ты, бука! Слышишь меня? Я не дам тебе больше власти надо мной. Я не буду с тобой бороться, не буду тебя изживать, я знаю, как от тебя избавиться мирным способом. Просто наблюдать за тобой. Смотреть на тебя и говорить – это не я! И ты сама уйдёшь. А раз уйдёшь из меня, не сможешь активировать болевые тела в других людях. Им я тоже объясню, откуда боль. И они тоже простятся с тобой. Надеюсь, что простятся… Свободу выбора никто не отменял.