Текст книги "Поезд сирот"

Женщина неловко берет его, прилаживает на руках. Не привыкла она держать детей. Я протягиваю руку, пристраиваю его ножку ей под локоть.

– Спасибо, что присмотрела за ним, – говорит она.

Миссис Скетчерд ведет их со сцены к столу, где лежат документы, темная головка Кармина лежит у женщины на плече.

Одного за другим соседей моих разбирают. Мальчик, стоявший рядом, уходит с низкорослой толстушкой, которая заявила, что давно ей пора обзавестись мужчиной в доме. Девочку, скулившую по-собачьи, уводит элегантная пара, оба в шляпах. Мы с Голландиком стоим рядом и тихонько переговариваемся, и тут подходит мужчина, загорелый и морщинистый, – лицо напоминает старую подметку, а за ним следом угрюмая женщина. Мужчина останавливается перед нами, протягивает руку, ощупывает бицепс Голландика.

– Что вы делаете? – спрашивает тот с удивлением.

– Открой рот.

Я вижу, что Голландику очень хочется затеять драку, но рядом стоит и смотрит мистер Куран, – не получится. Мужчина засовывает грязный палец Голландику в рот. Голландик дергает головой.

– Снопы вязал когда? – спрашивает мужчина.

Голландик таращится перед собой.

– Не расслышал, что ли?

– Нет.

– Нет – в смысле не расслышал?

Голландик переводит взгляд на него.

– Снопы никогда не вязал. Вообще не знаю, что это такое.

– Ну, чего скажешь? – обращается мужчина к женщине. – Задирист больно, но такой здоровый нам подойдет.

– Думаю, обратаем. – Она делает шаг к Голландику и говорит: – Мы объезжаем лошадей. Уж с мальчишкой-то справимся.

– Забираем, – решает мужчина. – Сколько еще назад ехать.

– Вы приняли решение? – спрашивает мистер Куран, подходя и нервно усмехаясь.

– Да. Вот этого берем.

– Замечательно. Прошу за мной, подпишем документы.

Все, как Голландик и предвидел. Грубые крестьяне, которым нужен батрак. Они даже не забрали его сами со сцены.

– Может, все будет не так плохо, – шепчу я.

– Если он хоть раз меня ударит…

– Ты можешь попроситься в другую семью.

– Я – рабочая сила, – говорит он. – И ничего больше.

– Они обязаны отправить тебя в школу.

Он смеется:

– Ну а если не отправят?

– Ты их заставишь. А потом, через несколько лет…

– Я тебя разыщу, – говорит он.

Я с трудом сдерживаю дрожь в голосе.

– Меня никто не выбрал. Я поеду дальше.

– Эй, парень! Хватит лясы точить! – кричит мужчина и так громко хлопает в ладоши, что все оборачиваются.

Голландик пересекает сцену, спускается по ступеням. Мистер Куран жмет мужчине руку, хлопает по плечу. Миссис Скетчерд провожает пару к дверям – Голландик тащится в хвосте. У выхода он оборачивается, находит меня взглядом. Потом исчезает.

Трудно в это поверить, но даже и полдень не настал. С момента нашего приезда прошло всего два часа. По залу еще бродит человек десять взрослых, а детей с поезда осталось всего шесть: я, парочка болезненного вида мальчишек-подростков и несколько неудачников – насупленные, косоглазые недокормыши. Уже ясно – нас никто не выбрал.

Миссис Скетчерд поднимается на сцену.

– Ну ладно, дети. Путешествие продолжается, – говорит она. – Трудно предугадать, в силу каких факторов ребенок подходит для определенной семьи, но, говоря по совести, никому не пожелаешь оказаться в той семье, где он не ко двору. Так что, хотя, может, вам и не нравится такое положение вещей, я вам говорю, что оно к лучшему. А если после еще нескольких попыток станет ясно, что… – Она осекается. – Теперь давайте думать об одном – нашей следующей остановке. Добрые граждане Олбанса в штате Миннесота ждут нас.

Олбанс, штат Миннесота
1929 год

На вокзал Олбанса мы прибываем вскоре после полудня, я сразу вижу, что это и не город вовсе. На открытой платформе стоит мэр; едва выйдя из вагона, мы строимся в неровную шеренгу, и нас ведут в большой зал, Грейндж-холл, в квартале от железнодорожной станции. Яркая синева утреннего неба поблекла, будто выцвела, полежав на солнце. Похолодало. Я уже не нервничаю и не тревожусь. Хочется одного – чтобы это поскорее закончилось.

Взрослых тут меньше, человек пятьдесят, но для небольшого кирпичного здания и этого много. Здесь нет сцены – мы просто встаем в передней части помещения и поворачиваемся лицом к толпе. Мистер Куран произносит ту же речь, что и в Миннеаполисе, хотя и менее цветисто, посетители начинают подходить ближе. На вид они тут победнее и подобрее: на женщинах крестьянские платья, мужчинам явно неловко в парадных костюмах.

На сей раз я уже ничего не жду, и потому выдержать процедуру легче. Я совершенно уверена, что снова окажусь в поезде, меня выгрузят на следующей станции, проведут по ней вместе с оставшимися и снова запрут в поезде. Тех из нас, кто окажется никому не нужен, скорее всего, отправят обратно в Нью-Йорк, и расти нам в приюте. Может, это не так уж плохо. По крайней мере я знаю, что меня там ждет: жесткий матрас, шершавая простыня, строгие надзирательницы. А с другой стороны, дружба с другими девчонками, трехразовое питание, школа. Я не против вернуться к такой жизни. Не нужна мне семья здесь; может, будет даже лучше, если я ее не найду.

Я обдумываю все это и вдруг замечаю, что меня пристально разглядывает одна из женщин. Возрастом примерно как моя мама, с коротко остриженными волнистыми каштановыми волосами, простоватыми, крупными чертами лица. На ней белая блузка с высоким воротом и вертикальной плойкой, прямая серая юбка, на шее темный шарф с неброским рисунком. На ногах тяжелые черные туфли. На груди, на золотой цепочке, висит крупный овальный медальон. За ней стоит мужчина – полный, розовощекий, с темными лохматыми волосами. Пуговицы на жилете из последних сил сдерживают барабаноподобный живот.

Женщина подходит ближе.

– Как тебя зовут?

– Ниев.

– Ева?

– Нет, Ниев. Это ирландское имя, – говорю я.

– А пишется как?

– Эн-и-е-а-эм.

Она оглядывается на своего спутника, тот ухмыляется во весь рот.

– Прямо с корабля, – говорит он. – Так ведь, мисси?

– Ну, не совсем… – начинаю я, но он перебивает:

– Ты откуда родом?

– Из графства Гэлвей.

– А, ну понятно.

Он кивает, сердце у меня подскакивает. Название ему знакомо!

– Моя семья из графства Корк. Мы давно сюда перебрались, во время большого голода.

Странная это парочка: она строгая, сдержанная, он так и подскакивает и просто бурлит энергией.

– Имя придется поменять, – говорит она мужу.

– Как скажешь, дорогая.

Она смотрит на меня, склонив голову набок.

– Сколько тебе лет?

– Девять, мадам.

– Шить умеешь?

Я киваю.

– Вышивать крестиком? Подрубать подол? Строчечным швом можешь?

– Неплохо.

Разные швы я освоила в квартире на Элизабет-стрит, помогая маме, – она брала на дом латать и штопать одежду, а порой и шить платье с нуля, из отреза. Заказы ей в основном поступали от сестер Розенблюм, живших на первом этаже, сами они занимались тонкой швейной работой и охотно перепоручали маме всякие тягомотные операции. Я стояла с ней рядом, когда она вычерчивала мелом выкройки на миткале и шамбре, и научилась наметывать «вперед иголкой» будущие формы платья.

– Кто тебя учил?

– Мама.

– И где она теперь?

– Умерла.

– А отец?

– Я сирота.

Слова висят в воздухе.

Женщина кивает мужчине, а тот кладет ладонь ей на спину и направляет к боковой стене. Я слежу за тем, как они разговаривают. Он мотает мохнатой головой, почесывает брюшко. Она прикасается плоской ладонью к лифу, указывает на меня. Он наклоняется – руки на ремне, – что-то шепчет ей в ухо. Она меряет меня взглядом. Потом оба возвращаются.

– Я – миссис Бирн, – говорит она. – Мой муж дамский портной, мы шьем одежду на заказ, на нас работают несколько здешних женщин. Ищем девочку, которая умеет управляться с иголкой.

Это так мало похоже на то, чего я ждала, что я даже не знаю, что ответить.

– Скажу тебе начистоту. Детей у нас нет, приемными родителями мы становиться не намерены. Но если ты будешь послушной и добросовестной, относиться к тебе обещаем по справедливости.

Я киваю.

Женщина улыбается, распустив черты лица. Впервые за все время она кажется почти что приветливой.

– Хорошо. – Пожимает мне руку. – Тогда мы пойдем подпишем бумаги.

На нас тут же пикирует мистер Куран и ведет к столику – там на необходимых документах ставят подписи и дату.

– Вы увидите, что Ниев – очень зрелая девочка для своих лет, – говорит им миссис Скетчерд. – Она выросла в строгой, богобоязненной семье, у нас есть все основания полагать, что из нее со временем получится добропорядочная женщина. – Потом отводит меня в сторону, шепчет: – Тебе повезло найти дом. Смотри не подведи меня и наше Общество. Вряд ли тебе выпадет второй шанс.

Мистер Бирн вскидывает на плечо мой чемодан. Вслед за ним и его женой я выхожу из Грейндж-холла на тихую улочку; за углом, у скромной магазинной витрины со сделанной от руки рекламной надписью «НОРВЕЖСКИЕ САРДИНЫ В МАСЛЕ, 15 ЦЕНТОВ, БИФШТЕКС, 36 ЦЕНТОВ ЗА ФУНТ» стоит их черный «форд», модель «А». Ветер шелестит в кронах высоких деревьев, посаженных с большими промежутками вдоль улицы. Положив мой чемодан плашмя в багажник, мистер Бирн открывает для меня заднюю дверь. Салон в машине черный, кожаные подушки скользят и холодят кожу. Я теряюсь на огромном заднем сиденье. Бирны усаживаются впереди и больше уже не оборачиваются.

Мистер Бирн протягивает руку, дотрагивается до плеча жены, она улыбается в ответ. Машина с громким рокотом оживает, мы трогаемся в путь. Бирны оживленно переговариваются впереди, но мне ничего не слышно.

Несколько минут спустя мистер Бирн останавливает машину на подъездной дорожке скромного домика – бежевая штукатурка с коричневой отделкой. Стоит ему заглушить мотор, миссис Бирн оборачивается и говорит:

– Мы остановились на Дороти.

– Нравится тебе это имя? – спрашивает мистер Бирн.

– Раймонд, прекрати, кого интересует, что там она думает, – рявкает миссис Бирн, открывая дверь. – Мы порешили на Дороти, – значит будет Дороти.

Я перекатываю имя в голове: Дороти. Ладно. Теперь я – Дороти.

Штукатурка облупилась, с отделки облезает краска. Однако окна сияют чистотой, газон аккуратно подстрижен. С обеих сторон от крыльца – по полукруглому вазону с желтыми бархатцами.

– В твоих обязанностях – подметать крыльцо, ступени и дорожку. Каждое утро, пока не выпадет снег. И в дождь, и в солнце, – говорит миссис Бирн, пока я шагаю за ней к входной двери. – Метла и совок – в кладовке справа. – Она разворачивается, чтобы посмотреть мне в лицо, я едва не налетаю на нее. – Ты слушаешь? Не люблю повторять дважды.

– Да, миссис Бирн.

– Называй меня «мэм». Самое подходящее.

– Да, мэм.

В маленькой прихожей темно и мрачно. Белые, обвязанные крючком занавески отбрасывают на пол ажурные тени. Посмотрев влево, в приоткрытую дверь, я вижу обои в красный цветочек, стол и стулья из красного дерева – там столовая. Миссис Бирн нажимает кнопку на стене, над головой вспыхивает свет, а мистер Бирн как раз входит в дверь с моим чемоданом.

– Готова? – спрашивает миссис Бирн.

И открывает дверь справа – а за ней комната, в которой, к моему изумлению, полно народу.

Олбанс, штат Миннесота
1929 год

Две женщины в белых блузках сидят за черными швейными машинками, на которых крупными золотыми буквами выведено слово «Зингер», и одной ногой энергично жмут на педаль, отчего игла движется вверх-вниз. Когда мы входим, они не поднимают головы, не отрывают взгляда от иглы, только заправляют нить под лапку и разглаживают ткань. Пухлая молодая женщина с каштановыми кудряшками стоит на коленях перед манекеном и пришивает к лифу крошечные жемчужины. В коричневом кресле очень прямо сидит строгая старушка и подрубает подол на миткалевой юбке. А девочка – по виду всего на несколько лет старше меня – вырезает на столе выкройку из кальки. На стене над ее головой висит в рамке вышивка: крошечные черные и желтые крестики складываются в слова: «БУДУ РАБОТАТЬ КАК ПЧЕЛКА».

– Фанни, можешь прерваться на минутку? – говорит миссис Бирн, дотрагиваясь до плеча строгой старушки. – Скажи остальным.

– Перерыв, – говорит старушка. Все они поднимают глаза, однако одна лишь девочка переменяет положение тела – кладет ножницы.

Миссис Бирн, поводя подбородком, оглядывает комнату.

– Как вам всем известно, нам давно уже требовалась еще одна помощница; рада сообщить, что мы ее нашли. Это Дороти. – Указывает в мою сторону. – Дороти, поздоровайся с Бернис, – это женщина с кудряшками, – Джоан и Салли, – это те, что сидят за машинками, – Фанни, – только она мне и улыбается, – и Мэри. Мэри, – обращается она к девочке, – ты поможешь Дороти войти в курс дела. Она сможет делать за тебя черновую работу, у тебя же высвободится время для другого. Фанни, ты проследишь. Как всегда.

– Хорошо, мэм, – говорит Фанни.

Мэри надувает губы и бросает на меня неприязненный взгляд.

– Что же, – говорит миссис Бирн, – возвращаемся к работе. Дороти, твой чемодан в вестибюле. О том, как устроить тебя на ночь, поговорим за ужином. – Она поворачивается к двери, потом добавляет: – Едим мы строго в определенное время. Завтрак в восемь, обед в двенадцать, ужин в шесть. Никаких перекусов между приемами пищи. Самодисциплина – важнейшее качество для любой молодой барышни.

Как только миссис Бирн выходит, Мэри дергает головой в мою сторону и говорит:

– Давай шевелись. Мне весь день с тобой, что ли, возиться?

Я кротко подхожу, встаю с ней рядом.

– Про шитье что знаешь?

– Я помогала маме штопать.

– А на машинке пробовала?

– Никогда.

Она хмурится:

– А миссис Бирн это знает?

– Она меня не спрашивала.

Мэри вздыхает с неприкрытым раздражением:

– Не думала, что придется учить тебя с нуля.

– Я быстро схватываю.

– Надеюсь. – Мэри поднимает со стола кусок кальки. – Вот выкройка. Слышала такое слово?

Я киваю, а Мэри продолжает описывать, что именно мне предстоит делать. Следующие несколько часов я занимаюсь тем, чем остальным заниматься недосуг: распарываю, сметываю, подметаю, собираю булавки, втыкаю их в подушки. То и дело колю пальцы – приходится следить, чтобы кровь не попала на ткань.

Женщины коротают время, переговариваясь, иногда напевая. Но по большей части все молчат.

Через некоторое время я говорю:

– Простите, мне нужно в уборную. Не скажете, где она?

Фанни поднимает голову.

– Отведу-ка я ее. Дам пальцам роздых. – Она с усилием встает и двигается к двери. Вслед за ней я иду по коридору, через просторную, опрятную кухню, потом выхожу в заднюю дверь. – Вот наш нужник. Смотри, чтобы миссис Бирн не застукала тебя в уборной, что в доме, – греха не оберешься.

«Греха» она произносит как «хреха».

На заднем дворе, поросшем редкой травкой – будто кустики волос на лысеющей голове, – стоит дряхлая серая постройка с прорезью в двери. Фанни кивает на нее:

– Я тебя подожду.

– Спасибо, это не обязательно.

– Чем дольше ты там просидишь, тем больше роздыху моим пальцам.

Внутри гуляют сквозняки; через прорезь видно полоску дневного света. Черный стульчак, местами протертый до дерева, лежит посередине грубо обтесанной скамьи. С ролика на стене свисают полоски газетной бумаги. Я прекрасно помню нужник за нашим домиком в Кинваре, так что запах меня не смущает, а вот стульчак совсем холодный. Каково тут будет в метель? Наверное, как сейчас, только еще хуже.

Закончив, я открываю дверь, одергиваю платье.

– Экая тощенькая, аж жаль берет, – говорит Фанни. – Оголодала, поди.

У нее выходит «охолодала».

Она права. В желудке совсем пусто.

– Немного, – сознаюсь я.

Лицо у Фанни все в складках и морщинах, но глаза яркие. Мне трудно сказать, сколько ей лет, семьдесят или сто. На ней симпатичное красное платье в цветочек, со сборчатым лифом – интересно, это она сама сшила, гадаю я.

– Миссис Бирн нас за обедом не балует, но тебе, небось, и столько сегодня не перепало. – Она лезет в карман платья, вытаскивает блестящее яблочко. – Я обычно сберегаю малость на потом, вдруг понадобится. А так у нее холодильник-то на замке.

– Да ну! – удивляюсь я.

– Вот и не ну. Говорит, нечего нам в нем шарить без ее разрешения. А мне все равно удается урвать кусочек.

Она протягивает мне яблоко.

– Я не могу…

– Давай-давай. Учись брать, когда дают от чистого сердца.

Запах у яблока такой свежий и сладкий, что слюнки текут.

– Лучше съешь тут, а вернемся после. – Фанни бросает взгляд на дверь дома, на окна второго этажа. – И вообще, давай-ка обратно в нужник.

Звучит малоаппетитно, но я так изголодалась, что мне все равно. Я возвращаюсь в сараюшку, и скоро от яблока остается только огрызок. Сок течет по подбородку, я вытираю его тыльной стороной ладони. Папа обычно съедал и огрызок. «Тут оно все самое питательное, только невежды его выбрасывают», – говорил он. Но мне разгрызать хрящеватое нутро – все равно что рыбьи кости.

Я открываю дверь, Фанни поглаживает подбородок. Таращусь на нее озадаченно.

– Все видать, – говорит она.

Я вытираю липкий сок.

Когда я возвращаюсь, Мэри строит злобную рожу. Пихает мне стопку ткани и говорит:

– Сколи булавками.

Следующий час я как можно аккуратнее скалываю края, но стоит мне положить готовую работу на стол, Мэри хватает ее, окидывает быстрым взглядом и кидает обратно:

– Никуда не годится. Давай заново.

– Но…

– Еще она спорить будет. Постыдилась бы такой работы.

Другие поднимают глаза, потом молча возвращаются к работе.

Я дрожащими руками вытягиваю булавки. Потом медленно скалываю все заново, промеряя расстояние металлическим портновским метром. На каминной полке громко тикают изящные позолоченные часы с полукруглым стеклом. Пока Мэри проверяет мою работу, я задерживаю дыхание.

– Не слишком хорошо, – говорит она наконец, подняв ее повыше.

– Что не так?

– Не совсем ровно. – Она избегает смотреть мне в глаза. – Может быть, ты… – Осекается.

– Что?

– Просто не подходишь для этой работы.

Нижняя губа у меня дрожит, я крепче сжимаю рот. Все думаю, может, кто-то, например Фанни, вступится за меня – так ведь нет.

– Я училась шить у мамы.

– Ты не прореху в папашиных штанах латаешь. Люди платят большие деньги…

– Я умею шить, – выпаливаю я. – Небось, получше твоего.

Мэри таращится на меня в ярости.

– Ты… ты вообще никто, – шипит она. – Ты просто… беспризорница!

Гул в ушах. В голову приходит единственный ответ:

– А ты просто хамка!

Я встаю и выхожу, закрываю за собой дверь. В темном коридоре прикидываю, что мне теперь остается. Можно, конечно, сбежать, только куда?

Через миг дверь открывается, оттуда выскальзывает Фанни.

– Да ты что, деточка, – шепчет она. – Зачем рот-то лишний раз открывать?

– Она злюка. Что я ей такое сделала?

Фанни берет меня за руку ниже локтя. Пальцы мозолистые, загрубелые.

– Все равно ругаться – никчемное дело.

– Но я все сколола ровно!

Фанни вздыхает:

– Мэри самой себе вредит, заставляя тебя переделывать. Ей платят сдельно, так что я не понимаю, о чем она думает. А ты… дай-ка спрошу одну вещь. Тебе вообще платят?

– Мне? Платят?

– Фанни! – раздается у нас над головами. Мы поднимаем глаза и видим на верхней площадке лестницы миссис Бирн. Щеки у нее пылают. – Что там такое творится?

Я не понимаю, слышала ли она наш разговор.

– Да еще не хватало вас этим беспокоить, мэм, – быстро отвечает Фанни. – Девчонки маленько поцапались.

– Из-за чего?

– Право же, мэм, зачем вам голову забивать?

– Я хочу знать.

Фанни смотрит на меня, качает головой.

– Ну, коли так… видели мальчишку, который днем газеты приносит? Так они поспорили, есть ли у него милка. Знаете же, каковы девчонки.

Я медленно выдыхаю.

– Экая глупость, Фанни, – говорит миссис Бирн.

– Так я вам и не хотела рассказывать.

– Ступайте обратно – обе. Дороти, чтобы я больше не слышала такой ерунды, поняла?

– Да, мэм.

– Работать надо.

– Да, мэм.

Фанни открывает дверь и первой возвращается в мастерскую. До конца дня мы с Мэри не разговариваем.

Вечером, за ужином, миссис Бирн подает рубленую говядину, картофельный салат, розоватый от примеси свеклы, и резиновую на вкус капусту. Мистер Бирн шумно жует. Я буквально слышу, как щелкают его челюсти. Я не забываю положить салфетку на колени – так меня учила бабушка. Я знаю, как пользоваться ножом и вилкой. Говядина – пересушенная и безвкусная, точно картон, но я так изголодалась, что едва удерживаюсь, чтобы не запихать ее в рот целиком. Маленькими кусочками, как воспитанная барышня, говорила бабушка.

Через несколько минут миссис Бирн откладывает вилку и говорит:

– Дороти, самое время обсудить порядок здешней жизни. Как ты уже знаешь, ты должна пользоваться нужником во дворе. Раз в неделю, в воскресенье вечером, я буду наливать тебе ванну в ванной комнате рядом с кухней. По воскресеньям у нас большая стирка, будешь мне помогать. В постель ложимся в девять, гасим свет. В кладовке рядом с прихожей лежит твой матрас. Каждый вечер будешь его выносить, а по утрам аккуратно складывать – до прихода работниц в половине девятого.

– Так я буду спать в коридоре? – удивляюсь я.

– Помилуй, ну не с нами же на втором этаже! – отвечает она с усмешкой. – Этого еще не хватало!

Ужин окончен; мистер Бирн объявляет, что пойдет пройдется.

– А мне нужно работать, – говорит миссис Бирн. – Дороти, уберешь посуду. Внимательно смотри, что куда поставить. Лучший способ освоиться с порядками нашего дома – внимательно смотреть и учиться. Куда мы кладем деревянные ложки? Стаканы для сока? Считай, что это такая веселая игра. – Она поворачивается, готовится уйти. – После ужина изволь не беспокоить нас с мистером Бирном. В надлежащее время ложись спать и выключи свет. – Потом добавляет с полуулыбкой: – Мы очень надеемся получать от твоего присутствия в доме положительные эмоции. Постарайся не пошатнуть наше доверие.

Я оглядываю сваленные в раковину тарелки, свекольную кожуру, окрасившую красным деревянную разделочную доску, кастрюлю, наполовину заполненную прозрачной капустой, обугленную, жирную сковородку. Бросаю взгляд на дверь и, убедившись, что Бирны ушли, хватаю вилкой безвкусную капусту и жадно глотаю, едва жуя. Капусту я приканчиваю полностью, вслушиваясь в шаги миссис Бирн на лестнице.

Перемывая посуду, я смотрю в окно над раковиной на дворик за домом: его уже почти скрыли сумерки; там растет несколько разлапистых деревьев, тонкие стволы распадаются на ветки. Когда мне удается отскрести сковородку, небо успевает потемнеть, а дворик скрыться из глаз. На часах над плитой половина восьмого.

Я наливаю себе из-под крана стакан воды и сажусь к столу. Ложиться спать рановато, но чем еще себя занять, я не знаю. Книги, чтобы почитать, нет, я вообще не видела в доме ни одной книги. В нашей квартире на Элизабет-стрит книг тоже было не так уж много, но близнецы постоянно таскали от газетчиков старые номера. В школе мне больше всего нравились стихи – Вордсворт, Китс и Шелли. Учитель заставил нас выучить наизусть «Оду греческой вазе» – и вот, сидя в одиночестве на кухне, я закрываю глаза и шепчу: «О ты, невеста молчаливых дней, Питомица покоя векового…» – а дальше мне уже не вспомнить.

Нужно найти в этом светлые стороны, как говаривала бабушка. Не так уж тут плохо. Дом суровый, но вполне удобный. Лампочка над кухонным столом светит тепло и жизнерадостно. Бирны не хотят обращаться со мной как с дочерью, но я далеко не уверена, что мне бы и самой этого хотелось. Работа, чтобы занять мысли и руки, – наверное, это именно то, что мне нужно. А еще я скоро пойду в школу.

Я вспоминаю свой дом на Элизабет-стрит, совсем не похожий на этот, но, если честно, тоже не самый уютный. Мама в постели весь день, в самую жару, лежит у себя в комнате до темноты, мальчишки скулят, что проголодались, Мейзи кричит, мне кажется, что от жары, голода и шума я сойду с ума. Папа встает и уходит, говорит, на работу, хотя денег каждую неделю приносит все меньше, а заявляется после полуночи, и от него несет пивом. Мы слышим, как он грохочет сапогами по лестнице и горланит ирландский гимн: «Не обесчестим стяг отцов. За матерей, сирот и вдов – вперед! Сметая наглецов, мы песнь поем солдат», а потом вламывается в квартиру, мама же шикает на него и ругается. Нам видно в тускло освещенной спальне его прямой силуэт, и, хотя всем нам полагается спать и мы даже притворяемся спящими, мы восхищаемся и восторгаемся его буйством и бравадой.

В кладовке я обнаруживаю свой чемодан и стопку постельного белья. Разворачиваю матрасик из конского волоса, кладу сверху тонкую пожелтевшую подушку. Еще тут есть белая простыня, ее я расстилаю поверх матраса, подтыкаю по краям; есть и побитое молью одеяло.

Прежде чем лечь, я открываю заднюю дверь и отправляюсь в нужник. Свет из кухонного окна тускло освещает первые пять футов, дальше полная тьма.

Колется трава под ногами. Дорогу я знаю, но ночью все выглядит иначе – контуры сараюшки едва различимы. Я поднимаю глаза в беззвездное небо. Сердце колотится. Беззвучная тьма кажется страшнее городской ночи с ее шумом и светом.

Я откидываю щеколду, захожу в нужник. Потом, вся дрожа, натягиваю панталончики и мчусь назад – дверь хлопает за спиной, а я лечу через двор и по трем ступенькам в кухню. Дверь я запираю, как мне велели, а потом прислоняюсь к ней, тяжело дыша. И тут замечаю навесной замок на холодильнике. Когда это они успели? Похоже, мистер или миссис Бирн приходили вниз, пока я была снаружи.