Текст книги "Изгнанницы"

Девушка поправила головной убор и позвонила в дверь, слушая раздавшуюся внутри дома трель.

Никакого ответа.

Она снова нажала на звонок. И только Эванджелина призадумалась, уж не перепутала ли она дни, как дверь открылась и в проеме показался молодой человек. Его карие глаза смотрели на гостью пытливо, с живым интересом. Темно-русые волосы, густые и слегка вьющиеся, падали на воротник свободной белой рубашки. Ни шейного платка, ни фрака. Это явно был не дворецкий.

– Да? – нетерпеливо спросил он. – Чем могу помочь, мисс?

– Дело в том, что я… я… – Опомнившись, Эванджелина сделала книксен. – Простите, сэр. Наверное, мне будет лучше вернуться позже.

Он придирчиво оглядел ее, как будто что-то прикидывая.

– Вас ожидают?

– Я полагаю, что да.

– Кто именно?

– Хозяйка дома, сэр. Миссис Уитстон. Меня зовут Эванджелина Стоукс, я новая гувернантка.

– Вот как. Вы в этом твердо уверены?

– Что, п-простите? – запинаясь, переспросила она.

– Я и не подозревал, что у гувернанток бывают такие шикарные формы, – ответил молодой человек, широким жестом указывая на девушку. – Моя собственная гувернантка, помнится, выглядела совсем иначе. Чертовски несправедливо!

Эванджелина почувствовала себя невероятно глупо, как если бы играла роль в пьесе и позабыла слова. Будучи дочерью викария, она обычно стояла на шаг позади отца, приветствуя прихожан до и после службы или сопровождая его при посещениях больных и немощных. Она встречалась с самыми разными людьми: корзинщиками и колесниками, плотниками и кузнецами. Но с богачами общалась редко, поскольку те имели привычку молиться в собственных часовнях, в кругу равных себе по положению. Поэтому девушка не была знакома со скользким юмором представителей высших классов, да и опыта в словесных пикировках ей тоже явно недоставало.

– Я всего лишь немного пошутил, – улыбнулся молодой человек, протягивая Эванджелине руку, которую та осторожно приняла. – Разрешите представиться: Сесил Уитстон, сводный брат ваших подопечных. Позволю себе заметить, хлопот вы с ними не оберетесь. – Он распахнул дверь настежь. – Я тут вместо Тревора, который, вне всякого сомнения, выполняет очередную прихоть моей мачехи. Проходите, не стесняйтесь. Сам-то я уже отправляюсь по делам, но о вас доложу.

Когда девушка, стискивая в руке свой саквояж, зашла в выложенный черной и белой плиткой вестибюль, Сесил, вытянув шею, выглянул за дверь:

– А где остальной багаж?

– Всё здесь.

– Ну надо же. Стало быть, путешествуете налегке.

В этот миг в противоположном конце холла открылась дверь, из которой вышла, завязывая на ходу зеленый шелковый капор, темноволосая женщина лет тридцати пяти.

– А, Сесил! – воскликнула дама. – А это, должно быть, мисс Стоукс? – рассеянно улыбаясь, обратилась она к Эванджелине. – Я – миссис Уитстон. Боюсь, день сегодня выдался немного суматошным. Тревор помогает Мэтью запрячь лошадей, чтобы я могла съездить в город.

– В нашем доме никому скучать не приходится, мы все здесь работаем за двоих, – заговорщицки, как будто они были старыми друзьями, сообщил девушке Сесил. – Помимо обучения детей латыни, вас в скором времени наверняка приставят ощипывать гусей и начищать серебро.

– Что за глупости! – сказала миссис Уитстон, поправляя капор перед большим зеркалом в позолоченной раме. – Сесил, не сообщишь Агнес о том, что прибыла мисс Стоукс? – И, вновь повернувшись к Эванджелине, добавила: – Агнес проводит вас в вашу комнату. – Прислуга ужинает в пять часов. Если сможете заканчивать занятия с детьми вовремя, будете ужинать с ними. У вас несколько болезненный вид, моя дорогая. Почему бы вам не отдохнуть с дороги.

Не вопрос – предписание.

Когда миссис Уитстон удалилась, Сесил, хитро усмехаясь, повернулся к Эванджелине:

– «Болезненный вид»? Ха! А на мой взгляд, вы выглядите просто великолепно. – Он стоял к ней ближе, чем допускали правила приличия.

Сердце в груди девушки бешено колотилось, порождая незнакомые ей ощущения.

– Разве вам… ну… не следует сообщить Агнес, что я здесь? И вы вроде как собирались по делам?

Молодой человек, как будто призадумавшись, постучал себя пальцем по подбородку. А затем сказал:

– Дела могут и подождать. Давайте я сам вам все покажу. Мне это будет в удовольствие. Хотите, стану вашим провожатым?

Не раз и не два потом Эванджелина спрашивала себя: насколько иначе бы все могло обернуться, последуй она тогда указаниям миссис Уитстон – или, если уж на то пошло, собственному здравому смыслу? Неужто она не понимала, что почва под ее ногами столь зыбка, что готова обвалиться при малейшей оплошности?

Ну, да что уж теперь говорить. Так или иначе, все случилось как случилось. Улыбнувшись Сесилу, девушка поправила выбившуюся из пучка прядь волос и ответила:

– Это было бы чудесно.

Сейчас, сидя в продуваемом насквозь экипаже, она сдвинула сцепленные наручниками запястья влево и осторожно погладила украшенный монограммой носовой платок, который был спрятан у нее под нижней юбкой. Пальцами одной руки обвела его едва угадываемые очертания, воображая себе, что может нащупать вышитые инициалы Сесила, вплетенные в фамильный герб Уитстонов, на котором были изображены лев, змея и корона.

Это все, что у Эванджелины осталось, навсегда останется от Сесила. Не считая, по-видимому, его ребенка, которого она носит под сердцем.

Экипаж двигался на запад, к реке. Полицейские упорно хранили молчание. Девушка очень замерзла и, не отдавая себе отчета в том, что делает, инстинктивно, просто желая согреться, придвинулась поближе к сидящему рядом констеблю. Глянув на арестованную сверху вниз, он презрительно скривил рот и демонстративно отодвинулся к окну.

Эванджелину покоробило его отношение. Впервые в жизни она столкнулась с проявлением брезгливости со стороны мужчины. Прежде девушка как должное воспринимала знаки внимания от представителей сильного пола, мелкие проявления доброты и заботы: мясник предлагал ей лучшие куски мяса, а булочник приберегал последнюю буханку хлеба.

Она с ужасом поняла, что теперь ей предстоит испить чашу до дна, на собственной шкуре испытать, каково это – удостаиваться презрения.

Ньюгейтская тюрьма, Лондон, 1840 год

Ничего похожего на эту часть Лондона Эванджелина еще не видела. Воздух, густой от дыма, выделяющегося при сжигания угля, отдавал конским навозом и гнилыми овощами. Женщины в изношенных до лохмотьев шалях праздно торчали под масляными фонарями; мужчины толпились у костров, разведенных в бочках; дети – даже в столь поздний час – шныряли через дорогу тут и там, роясь в мусоре, покрикивая друг на друга и оживленно обсуждая и сравнивая свои находки. Эванджелина прищурилась в попытке разглядеть, что же они держали в руках. Неужели это?.. Ну да, так и есть. Кости. Она слышала об этих детях, зарабатывающих гроши на сборе костей животных: их потом обращали в пепел и перемешивали с глиной, чтобы сделать из этой смеси керамику, которую леди выставляли в своих буфетах. Быть может, еще несколькими часами ранее Эванджелина и ощутила бы жалость; сейчас же она чувствовала только тупое онемение.

– А вот и он, – проговорил один из констеблей, указывая рукой в окно. – Каменный мешок.

– Каменный мешок? – Она подалась вперед, вытянув шею.

– Ньюгейтская тюрьма, – ухмыльнулся полицейский. – Твой новый дом.

В низкосортных книжицах, продававшихся по пенни за штуку, Эванджелина читала рассказы об опасных преступниках, заточенных в Ньюгейте. И вот она перед ним, хорошо охраняемым зданием в квартал длиной, притаившимся в тени собора Святого Павла. Когда они подъехали ближе, девушка увидела, что выходящие на улицу окна были странным образом пусты. И только когда кучер прикрикнул на лошадей и с силой дернул за поводья перед высокими черными воротами, она поняла, что окна эти были нарисованными, ненастоящими.

Небольшая толпа зевак, отиравшихся у входа, обступила экипаж.

– Охотники до чужого горя, – сказал констебль с вислыми усами. – И как им это только не надоедает?

Один за другим все трое констеблей вылезли наружу, выкрикивая в толпу предупреждения не приближаться. Эванджелина сидела, скорчившись в тесном экипаже, пока один из полицейских не махнул ей нетерпеливо рукой: мол, пошевеливайся. Она доковыляла до порожка, и мужчина грубо дернул ее за плечи. Когда бедняжка, споткнувшись, выпала из экипажа, он подхватил ее как мешок с рисом и стряхнул на землю. Щеки девушки пылали от стыда.

Пока Эванджелина возвращала себе устойчивое положение, ее в упор рассматривали дети с широко распахнутыми от любопытства глазами и взрослые с кислыми лицами.

– Стыд и позор, – прошипела какая-то женщина. – Да смилуется Господь над твоей грешной душой.

Констебль толкнул арестантку по направлению к железным воротам, где их малочисленную группу встретили двое стражников. Когда Эванджелина, мелко переступая, уже заходила внутрь в сопровождении конвоирующих ее с обеих сторон охранников и следующих позади констеблей, она подняла глаза и увидела слова, начертанные на солнечных часах над арочным сводом проема: «Venio Sicut Fur». Большинство заключенных, проходящих через ворота, скорее всего, не догадывались, что означает эта латинская надпись, но Эванджелина была не из их числа. «Иду как тать»[5]5
  Откровение Иоанна Богослова (Апокалипсис), 16: 15.


[Закрыть].

Ворота, лязгнув, захлопнулись. Она услышала сдавленные звуки, похожие на мяуканье кошек в мешке, и склонила голову набок, прислушиваясь.

– А, это остальные потаскухи, – пояснил ей стражник. – Скоро и ты к ним отправишься.

Потаскухи! Эванджелину передернуло.

К ним спешил невысокий худощавый мужчина. На поясе у него красовалось большое кольцо, с которого, напоминая огромные подвески, свисали ключи.

– За мной, – велел он. – Только арестантка и вас двое.

Эванджелина, констебль с вислыми усами и один из стражников последовали за ним: пересекли большое помещение, которое служило тут холлом, и преодолели несколько пролетов вверх по лестнице. Из-за кандалов девушка передвигалась медленно; стражник то и дело подгонял ее, тыкая в спину дубинкой. Они пробрались сквозь запутанный лабиринт коридоров, тускло освещенных масляными светильниками, которые свисали с толстых каменных стен.

Тюремщик остановился перед деревянной дверью с двумя замками. Перебрав ключи, нашел нужные и отпер сначала верхний замок, а потом нижний. Распахнул дверь в комнатушку, где обнаружились только дубовый стол и стул, да еще высоко на стене горела лампа. Он пересек крохотное помещение и постучал в другую дверь, поменьше:

– Прошу прощения, госпожа надзирательница. Доставлена новая заключенная.

Некоторое время ответа не было. Потом раздалось тихое:

– Минутку.

Они стали ждать. Мужчины переговаривались между собой, прислонившись к стене. Закованная в цепи Эванджелина неуверенно переминалась с ноги на ногу посередине комнаты. У нее намокли от пота подмышки, кандалы натерли щиколотки, а в животе урчало – она с утра ничего не ела.

Спустя некоторое время дверь отворилась. Надзирательница до их прихода явно спала. Ее лицо с резкими чертами было изборождено морщинами, а седеющие волосы забраны в небрежный узел. Одета она была в выцветшее черное платье.

– Ну что, приступим, – раздраженно проговорила женщина. – Арестантку уже обыскали?

– Нет, мэм, – отозвался стражник.

Она махнула рукой в его сторону:

– Займитесь.

Он грубо провел руками по плечам Эванджелины, вдоль боков, сунул их ей под мышки и даже, быстрым движением, между ног. Девушка порозовела от смущения.

Когда констебль кивнул надзирательнице, та прошла к столу, зажгла свечу и опустилась на стул. Открыла большую амбарную книгу, испещренную записями, сделанными бисерным почерком. И вопросила:

– Имя?

– Эван…

– Не вы, – прервала ее женщина, не поднимая головы. – Вы утратили свое право говорить.

Эванджелина закусила губу.

Констебль извлек из внутреннего кармана жилета листок бумаги и вгляделся в него.

– Имя?.. Так… Эванджелина Стоукс.

Надзирательница обмакнула перо в чернильницу и заскрипела им по странице толстенной учетной книги.

– Замужем?

– Нет.

– Возраст?

– Э-э-э… сейчас поглядим. Вроде как двадцать два. Или пока еще не исполнилось?

– Посмотрите хорошенько. Сколько ей полных лет?

– Здесь говорится, что она родилась в августе, а сейчас у нас март. Выходит… ей двадцать один.

Надзирательница резко подняла голову, ее перо застыло над бумагой.

– Выражайтесь точнее, констебль, иначе мы всю ночь здесь проторчим. В чем обвиняется? Постарайтесь изложить покороче.

Он откашлялся.

– Видите ли, мэм, там не одно правонарушение.

– Начните с самого тяжкого.

Он вздохнул.

– Ну… Во-первых… ей вменяется в вину серьезное преступление. Гнуснее и не придумать.

– А именно?

– Покушение на убийство.

Надзирательница вздернула бровь и посмотрела на Эванджелину.

– Я не… – начала было та.

Женщина выставила перед собой ладонь. Потом опустила глаза, продолжая писать в книге.

– Кого она пыталась убить, констебль?

– Горничную, которая находится в услужении у… э-э-э, – он пошарил взглядом по листку, – у Рональда Уитстона, проживающего по адресу: Сент-Джонс-Вуд, Бленхейм-роуд, дом двадцать два.

– Способ покушения?

– Мисс Стоукс столкнула ее с лестницы.

Надзирательница подняла голову. И уточнила:

– Жертва… не пострадала?

– Похоже на то. Перепугалась страшно, но в целом… полагаю, что нет, не пострадала.

Краем глаза Эванджелина заметила смутное шевеление в том месте, где пол соединялся со стеной: из трещины в плинтусе, с трудом протискиваясь в щель, вылезала тощая крыса.

– Так, с этим разобрались. Что еще?

– В комнате мисс Стоукс была обнаружена фамильная драгоценность, принадлежащая хозяину дома.

– Какая именно драгоценность?

– Перстень. Золотой. С очень дорогим камнем. Рубином.

– Мне его подарили, – вырвалось у Эванджелины.

Надзирательница опустила перо.

– Мисс Стоукс, вам уже было сделано два замечания.

– Простите. Но…

– Вы больше не произнесете ни слова, если только к вам не обратятся напрямую. Ясно?

Девушка с несчастным видом кивнула. Смятение и беспокойство, весь день придававшие ей собранности, уступили место опустошающей апатии. Эванджелина почти отстраненно подумала, не упадет ли сейчас в обморок. Может, и упадет. Надо полагать, милосердное забытье будет лучше всего этого ужаса.

– Стало быть, нападение и кража, – подытожила надзирательница, не поднимая головы от бумаг. – Это все вменяемые ей преступления, констебль?

– Да, мэм. А еще она… тяжести.

– Понятно.

– Нагуляла ребенка, мэм.

– Я поняла, что вы имели в виду, констебль. – Женщина подняла на него глаза. – Таким образом, мисс Стоукс обвиняется в покушении на убийство и похищении имущества?

Полицейский кивнул.

– Хорошо, – вздохнула она. – Можете идти. Я сама сопровожу заключенную в камеру.

Как только мужчины друг за другом покинули комнату, надзирательница склонила голову в сторону Эванджелины.

– Надо думать, тяжелый у тебя нынче выдался денек. Не хочу тебя расстраивать, но дальше будет еще хуже.

Эванджелина ощутила прилив благодарности. Впервые за весь день к ней кто-то отнесся почти по-доброму. На глаза навернулись слезы, и, хотя девушка запретила себе плакать, они все равно побежали по щекам. Скованными руками их было не вытереть. Некоторое время в комнате слышались только ее сдавленные рыдания.

– Мне придется отвести тебя вниз, – наконец проговорила надзирательница.

– Все было совсем не так, как он сказал, – всхлипнула Эванджелина. – Я… я не…

– Не сотрясай воздух попусту. Мое мнение здесь ровным счетом ничего не значит.

– Но мне очень не хочется, чтобы… чтобы вы обо мне дурно думали.

Ее собеседница сухо рассмеялась:

– Ох, девонька. Непривычная, видать, ты ко всему этому.

– Так и есть. Совсем непривычная.

Отложив перо и закрыв амбарную книгу, надзирательница поинтересовалась:

– Снасильничали тебя?

– Что, простите? – непонимающе переспросила Эванджелина.

– Тот мужчина взял тебя силой?

– А-а. Нет. Нет.

– Значит, по любви, да? – Надзирательница со вздохом покачала головой. – Обманул он тебя? Ну что ж, на собственной шкуре убедилась, что мужикам верить нельзя. Да и бабам, по правде говоря, тоже: полагаться в этой жизни можно только на себя. Чем раньше ты это поймешь, тем лучше. Вот так-то, девонька.

Она пересекла комнату, открыла шкаф и достала оттуда два куска коричневой мешковины, деревянную ложку и оловянную кружку. Обмотав тканью ложку с кружкой, затянула узел бечевкой, а получившуюся петлю надела на связанные руки Эванджелины. Потом взяла со стола подсвечник, вытащила из выдвижного ящика связку ключей и сделала арестованной знак следовать за собой.

– На вот, – сказала надзирательница, когда они вышли в коридор, – возьми! – И протянула Эванджелине горящую свечку, которую та неловко держала, капая расплавленным воском на большие пальцы, пока женщина запирала замки.

От дешевой сальной свечи сильно пахло бараньим жиром: Эванджелина видела такие, когда сопровождала отца, навещавшего бедных прихожан.

Они прошли вниз по коридору, мимо шипящих светильников, и спустились по лестнице. У главного входа надзирательница повернула налево, в открытый внутренний двор. Эванджелина проследовала за ней, стараясь не поскользнуться в темноте на сырых булыжниках и прислушиваясь к стонам продажных женщин. Ей хотелось приподнять подол, но из-за наручников сделать это не представлялось возможным. Намокшие юбки шлепали по голым щиколоткам. Свеча освещала только несколько футов впереди, пройденный путь скрывала тьма. По мере приближения к противоположной стороне двора крики становились все громче.

Должно быть, Эванджелина и сама издала какой-то звук, вероятно, всхлипнула от жалости к себе, потому что ее провожатая бросила взгляд через плечо и сказала:

– Ничего, привыкнешь.

Еще один пролет вниз, потом короткий коридор. Надзирательница остановилась перед черной железной дверью, верхняя половина которой была забрана косой решеткой, и снова передала девушке свечку. Выбрав ключ из связки, поочередно вставила его в три разных замка, после чего распахнула дверь в темный проход.

Эванджелина застыла на месте, едва не задохнувшись от невероятного смрада. Он пробудил в ней давнее воспоминание: скотобойня в Танбридж-Уэллсе, куда она однажды случайно забрела и поклялась, что никогда больше и ногой не ступит. Женщин в камерах она не видела, но слышала. Бормотание и стоны. Жалобный плач младенца и кашель, похожий на собачий лай.

– Поживей, – велела надзирательница.

Только слабый огонек свечи освещал им путь по узкому коридору, по обе стороны которого находились камеры. Пока они шли мимо них, раздавался стук палок по железным решеткам на дверях: тук-тук-тук. Чьи-то пальцы дотрагивались до волос Эванджелины, хватали ее за передник. Она вскрикнула и дернулась вправо, влетев плечом в каменную стену.

– Погляди, какая штучка, – жеманно проговорил женский голос.

– Это платьишко еще недолго чистеньким пробудет.

– И в чем же ты провинилась, красотка?

– Эй, тебя спрашивают: чего натворила?

Надзирательница резко остановилась перед одной из камер. Не говоря ни слова, снова передала Эванджелине свечу и отперла дверь. Послышались шорохи и бормотание находящихся внутри женщин.

– Потеснитесь, – велела надзирательница.

– Так некуда тесниться.

– Мэм, тут у нас валяется одна. Хворала страшно. Теперь уж вконец околела.

– Место только занимает.

Надзирательница вздохнула.

– Перетащите ее в угол. Я пришлю кого-нибудь утром.

– Жрать охота!

– Параша полная.

– Отведите новенькую куда-нибудь в другое место, у нас тут и так полна коробочка!

– Еще чего! Заходи! – Надзирательница повернулась к Эванджелине. – Приподними юбки, я сниму кандалы. – Перед тем как опуститься на колени, она дотронулась до дрожащей руки девушки и произнесла тихим голосом: – Они что брехливые собаки: только лаять и горазды. Постарайся поспать.

Заходя внутрь в темноте, Эванджелина сослепу запнулась о каменный уступ порога и повалилась головой вперед, угодив в тесное скопление женщин и ударившись плечом о пол.

Раздался хор возмущенных голосов, посыпались оскорбления:

– Сдурела, что ли?

– Смотри, куда прешь, балда!

– Вставай давай, недотепа!

Ей отвесили ощутимый пинок по ребрам.

С трудом поднявшись на ноги и растирая освобожденные от наручников кисти, Эванджелина стояла у двери камеры и смотрела, как слабый огонек свечи в руках надзирательницы уплывает от нее по длинному коридору. Когда дверь на другом конце с лязгом захлопнулась, она вздрогнула. Единственная во всей камере.

Одно маленькое закоптелое окошко, высокое и зарешеченное, впускало внутрь тусклый лунный свет. Когда глаза обвыклись, Эванджелина осмотрелась. В помещении размером приблизительно с гостиную Уитстонов теснились десятки женщин. Каменный пол был покрыт спутанной соломой.

Девушка обессиленно привалилась к стене. От идущего от пола запаха – металлического душка крови, кислой вони рвоты, смрада человеческих экскрементов – ее замутило и, когда в горле поднялась желчь, согнуло пополам и вывернуло на солому.

Сокамерницы рядом попятились, ворча и покрикивая:

– Вот же паскудная девица, нагадила тут!

– Тьфу, мерзость какая!

Вытерев рот рукавом, Эванджелина успела пробормотать: «Прости…» – прежде чем извергнуть то немногое, что еще оставалось у нее в желудке. При виде этого женщины вокруг повернулись к ней спиной. Бедняжка закрыла глаза и повалилась на колени, оглушенная и до смерти уставшая, измарывая платье в собственной рвоте.

Спустя некоторое время девушка поднялась. Развязала узелок, выданный ей надзирательницей, и спрятала оловянную кружку с деревянной ложкой в карман передника. Расстелила на склизкой соломе один из кусков мешковины, подоткнула нижние юбки себе под колени и, опустившись на пол, осторожно легла на слишком маленький прямоугольник ткани. Только этим утром она лежала на своей собственной кровати, в своей собственной комнате, мечтая о будущем, которое казалось таким близким, что оставалось только протянуть руку. Теперь все это в прошлом. Слушая, как вокруг нее сопят и похрапывают, кряхтят и вздыхают сокамерницы, Эванджелина погрузилась в странное состояние полусна-полуяви – даже в дреме сознавая, что редкий ночной кошмар может сравниться с тем ужасом, с которым она столкнется, когда откроет глаза.