Текст книги "Одинокое место"

Ничего не могу с собой поделать – мне кажется, своим проклятым раком я нарушила некий баланс. «Но ты же выздоровела». «У меня тоже проблемы со слизистыми – депрессия – боли в шее, спине и коленях» – нет уж, лучше молчать. Я иду гулять, считаю шаги. Вскоре я замечаю, что это единственное, благодаря чему я держусь на плаву. Разговоры тянут на дно, обостряют чувство одиночества. Мне становится стыдно. Я ведь на самом деле жива. И действительно, должна радоваться.

В дневнике после каждой жалобы на тоску и страх я с упорством маньяка повторяю – я так благодарна за жизнь, за моих девочек, за Матса. Но страх не отпускает.

* * *

Позже я узнала, что это нормальная реакция. Когда лечение подходит к концу, у окружающих просто не остается сил. Им кажется, что теперь-то ты должен с оптимизмом смотреть в будущее. Но для тебя настоящий кризис только начинается. Пока ты лечишься, ты в надежных руках врачей, а твоя жизнь состоит из обследований и процедур. Потом, когда наступает тишина, просыпаются монстры. Чувство вины и стыда за то, что ты не испытываешь счастья, не щебечешь радостно в своей новой жизни – это ведь жизнь, а не смерть. Хотя я ни в чем не уверена, когда шагаю по слякоти и гололеду или засыпаю над долгожданными страницами новой книги, не просидев за компьютером и часа.

После пятого курса химиотерапии, когда на моем черепе не осталось ни волосинки, подруга подарила мне на Рождество шампунь и маску для волос. Прямо по Фрейду… «Я не хочу, чтобы ты ходила лысая. Может, если я сделаю тебе такой подарок, волосы каким-то магическим способом вернутся?» Или взгляд в будущее: «Когда у тебя через четыре месяца отрастет первый ежик, будет чем вымыть голову». Или еще вот это: «Для меня ты по-прежнему Кристина с длинными волосами, к ним ведь так подойдет этот чудесный шампунь!» Мне кажется, что страдания других тяжело наблюдать именно потому, что они заставляют чувствовать благодарность за то, что у нас есть. Это касается и меня. И чтобы избавиться от угрызений совести и прочих неудобных ощущений, мы начинаем действовать. Что-то говорить. Вдруг слова действительно обладают волшебной силой и смогут отвести зло? А во вселенском масштабе: боже мой, в каком привилегированном положении находимся мы, живущие в этой части света и в эту эпоху. Всего пару десятилетий назад я бы наверняка умерла от своей болезни. Опухоли такого типа плохо поддаются лечению. Да и собственное рождение я бы вряд ли пережила, придись оно на начало двадцатого века. Мы с мамой просто погибли бы в кровавой бане. А если бы мне каким-то чудом удалось выжить, то мы с Эльсой уж точно умерли бы во время родов. И это не уникальные случаи, большинство из нас сегодня живет именно так. Существует столько хороших лекарств, от физических и психических недугов, столько вспомогательных средств, улучшающих качество жизни. Мои ровесницы переживают по поводу старения и климакса. Волнуются из-за несостоявшейся карьеры и недостигнутых целей. Из-за любви или ее отсутствия. Кто-то сказал, что после написания трилогии я могу больше не заниматься карьерой. Как объяснить? Написание книг не было для меня средством достижения успеха. Но литература, и особенно ее экономическая сторона, входит в определенную систему. Это культура, где каждый текст либо имеет большую ценность, либо не имеет никакой. С финансовой точки зрения, или с любой другой, например с точки зрения литературного качества. Хотя для меня главное – достичь состояния игры. Во всем, что я делаю, я стремлюсь к ощущению игры, когда время останавливается. Когда не приходится прикладывать усилия. Только радость и любопытство. Деятельность, приносящая удовольствие, которая необязательно к чему-то приведет.

В марте 2017 года я судорожно шарю в поисках игры, но не нахожу ее.

Как же порой раздражает этот вопрос, полный дружелюбия, любопытства, заботы.

«Вы сейчас что-то пишете? Когда выйдет новый роман?»

Остается рассмеяться накрашенным ртом и улыбнуться подведенными глазами, покачать головой, а про себя подумать: «Нет, я не пишу, мне помешала жизнь. Она ворвалась в рутину вместе со смертью, и эта смерть – не игра, не шахматы, не та смерть, что восхищает и пугает нас в фильмах, а потом уходит своей дорогой. Нет, теперь это смерть, которая вошла в мое тело».

* * *

В папино тело смерть вошла в виде тромбов, перекрывших кровоток к сердцу. «Как будто макароны забились в дыры дуршлага», – как сказал патологоанатом. Смерть была мгновенной, она поймала папу в движении, когда светлой июньской ночью он занес растения в дом, запер дверь на веранду и шел на кухню, чтобы сделать глоток кофе и взять последнюю никотиновую жевательную резинку перед сном. В этот самый миг к нему пришла смерть.

* * *

Разговоры о бессмертной душе, о демонах Бергмана, семинары о связи искусства с душевной красотой, которые я слушаю, – все это пробуждает во мне силу. Пока ты можешь писать, снимать фильмы, создавать искусство, сидеть на сцене и рассказывать о собственной ранимости – ты не совсем слаб. Я не хочу преуменьшать тревогу и страхи, которые всегда следуют рука об руку с творческим процессом, или уязвимость, связанную с известностью, с тем, что тебя постоянно оценивают, рассматривают в лупу и взвешивают на весах, чтобы в конце концов признать слишком легкой, слишком тяжелой или попросту неинтересной. Иногда за самовыражение можно даже подвергнуться угрозам и гонениям. Но я хочу возразить и напомнить: наслаждайтесь своей душой, мечущейся между светом и тьмой, заключенной в тело, как в драгоценный сосуд. Хрупко как раз тело. Именно тело отсчитывает наши дни.

* * *

И вот я снова пишу. Эгоцентрично, с самолюбованием. Наверное, это то, что мешает мне вести разговоры о ранимых художниках, жертвующих всем во имя искусства. Довести до конца творческий проект, потерпеть неудачу, начать с начала, поддаться внутреннему критику и суждениям со стороны – не каждый с этим справится. Но существует уязвимость и иного рода, когда не осмеливаешься взять на себя это право, занять свое место, проявить храбрость. Я думаю – какое счастье, когда у человека есть свои демоны, которых можно обратить в творчество. Разумеется, сомнения неизбежны. И Бергман сомневался. Но можно ли назвать его ранимым?

* * *

Возможно, мне так плохо от вопроса «Вы сейчас что-то пишете?», потому что ответ на него слишком личный. Интимный. Я защищаюсь, мне хочется сказать: «Простите, но я не могу впустить вас в свой творческий процесс. Я не могу разделить его с вами, превратив в обычную светскую беседу. Потому что вы сидите передо мной, полностью одетый, склоняете голову набок, морщите брови, а я будто бы совершенно голая. И я вас разочарую! Мне придется отбросить всю полученную любовь, прекратить к ней стремиться». Вынуждена утверждать: процесс написания книги – это совсем о другом.

Это эгоцентричное исследование, которое в лучшем случае превратится в коммуникативный текст. Обращающийся ко многим, но чаще – к единицам.

* * *

Злость. Мучительная и мощная. Весной 2017-го. Когда болезнь наконец можно отбросить. «Теперь-то ты вылечилась, теперь ты здорова?» Внутри каждого из нас могут скрываться серьезные болезни, о которых мы не знаем. Все мы в равных условиях.

Почему у меня не получается это объяснить? Почему не удается передать этот слом, эту судьбоносную разницу между страхом заболеть когда-нибудь в будущем и боязнью, что болезнь вернется после того, как ты уже тяжело переболел? Я была в обеих ситуациях, и мне есть с чем сравнивать. Я знаю точно: мне знакомо то самое одинокое место.

Еще существует страх стать обузой, и я очень чувствительна к подобным сигналам. Друзья рассказывают о своих трудностях, о том, в каком стрессе они живут, как у них много забот, как они устали, о том, как их близкие и знакомые борются с паническими атаками и депрессиями, – но им совершенно необязательно утешать меня или решать мои проблемы. Единственное, о чем я прошу, – поверить моим словам.

Боль в шее – это уже метастазы в костях? А неопределенные «боли» в реконструированной силиконовой груди – это нормально? Могут ли расти опухоли за протезом? Питает ли сахар раковые клетки? Я теперь всегда буду ощущать такую усталость? Можно ли мне два бокала вина в неделю или это слишком много и вообще в вине канцерогены? Как я пойму, что у меня развился рак яичников или матки, риск которого повышают антиэстрогены, защищающие от рецидива рака груди? Как проявляются тромбы, риск появления которых также сильно возрастает? Как я узнаю, что трудности с дыханием связаны с мелкими тромбами в легком, способными меня задушить? Стоит ли вообще читать инструкции к лекарствам или лучше их выкинуть? И как мне, собственно, понять свое тело, если я неправильно истолковывала его сигналы, пока в груди не выросли три опухоли разных типов? Что может вырасти во второй груди? Что означает «опухоль с высоким риском распространения»?

* * *

Больной должен постоянно присутствовать в своей болезни. Жизнь продолжается, взлеты сменяются падениями, но от тела никуда не убежать. Я всегда знала, как действовать в депрессивные периоды. С головой я могу договориться, даже когда она своевольничает. В дневниковых записях весны 2017 года я тоже вижу стратегию: больше двигаться, правильно питаться, избегать социальных мероприятий, быть с семьей, посвящать ей больше времени. Спать после обеда, заботиться о себе. Но этого все равно недостаточно.

Где угодно. Когда угодно. Старик в магазине. Огромная тележка, в ней скромный свекольный салат, упаковка замороженных фрикаделек. Одиночество. Представляю себе, как он открывает салат, разогревает фрикадельки, накрывает на стол – одна тарелка, один стакан. Скоро ты умрешь. Страдания людей, их усталость. Я еле волочу ноги, они тянут меня к земле – все эти люди во мне. В метро, в электричке. Усталые женщины везут ведра, тряпки и чистящие средства, говорят не по-шведски, ездят так из виллы в квартиру, из квартиры в виллу, за какие деньги? Как у них, должно быть, болит тело под вечер! Вы тоже скоро умрете. Мальчик сидит в одиночестве, отвернувшись. Это группа из организации для трудных подростков, а с ними воспитатели? Остальные ребята в компании шумят, только один этот мальчик молчит и, съежившись, смотрит в окно, на пробегающие мимо пейзажи. Кажется, другие начинают его задирать? Почему воспитатели не вмешиваются, не защищают его? Как сложится его взрослая жизнь? Скоро ты умрешь. Скоро все мы умрем. Все мы заключены в смертных телах. Как-то раз я возвращаюсь домой из больницы – не помню, после кардиографии, маммографии или химиотерапии. У метро Фридхемсплан полицейские автомобили, оцепление. Люди отводят взгляды. И тут я вижу. На крыше, высоко-высоко, на самом краю, стоит мальчишка. Сколько ему, двенадцать, тринадцать, четырнадцать? Он собирается прыгнуть. Кто-то обращается к нему в мегафон. «Боже мой, спасите его, не прыгай, не делай этого!» Все мы, испытывающие боль в этой жизни, скоро умрем. Папа, который так хотел любви. Он умер на полпути с веранды на кухню, с перепачканными землей руками, в самую светлую июньскую ночь.

Если ты все равно умрешь, для чего тогда вообще жить?

* * *

Мне хорошо знакома привилегия что-то значить для других. Быть нужной. В самые темные времена.

Я не узнаю, что им придется пережить, когда я умру. Ведь меня просто-напросто не будет.

* * *

Я утратила веру в способность жить.

* * *

Доктор Эрика говорит, что может прислать направление к психологу. И Матсу, и мне. Детям тоже, но они не хотят. У нас с Матсом будет у каждого свой психолог. Это хорошо. Мы очень благодарны, что в больнице предлагают индивидуальные беседы со специалистами.

У доктора Эрики есть ответы почти на все вопросы. На «Тамоксифен» приходится около тридцати процентов лечения… или же эти таблетки снижают риск рецидива на тридцать процентов? Я не до конца понимаю, как это посчитали, но никогда не стала бы полагаться на судьбу и пренебрегать этой возможностью. Тридцать процентов! Доктор Эрика не может точно сказать, почему я заболела. По ее словам, так далеко наука еще не продвинулась. Но лично мне кажется, что мои эстрогены немножко сошли с ума. А «Тамоксифен» как раз помогает их приструнить. Плотная ткань груди и повышенная выработка эстрогенов. Эстрогены, конечно, приносят немало пользы в жизни. Они дают нам желание и энергию.

Вот тут-то доктор Эрика и напоминает о том, как хорошо мне жилось без эстрогенов до полового созревания. «И совсем не обязательно превращаться в размазню – посмотрите на Мадлен Олбрайт!» Но гинеколога посетить все же стоит, а еще хороши все средства, способные облегчить побочные эффекты. Долгие перелеты и тромбы – мне следует внимательно прислушиваться к малейшим симптомам. О, это для меня самое сложное. На какие симптомы обращать внимание? Что принимать всерьез? Как я пойму, что у меня тромбы? По синякам? По моему ужасному варикозу?

Доктор Эрика говорит, что грудь получилась прекрасная, и даже она, которая каждый день множество раз видит женскую грудь, не отличила бы ее от настоящей. Эрика всегда вселяет надежду, ее обстоятельный подход и умение дать правильную оценку ситуации. Мне не так много надо, только бы иногда приезжать в больницу, желательно к доктору Эрике, но у нее столько пациенток, некоторые из них действительно серьезно больны. Помогите мне, хотя бы чуть-чуть, восстановить доверие к собственному телу, признать, что оно мне не враг, что мы зависим друг от друга, что я и есть тело и мы должны не бороться, а дружить.

Я накручиваю себя. По поводу рецидива, конечно. Риск есть. А еще меня беспокоит эта усталость и то, что нужные слова не находятся так легко, как раньше. А еще я стала забывать имена.

Какое облегчение попасть к психологу Виктории. Я знаю, что нам нужно будет встретиться четыре или пять раз. Сначала кажется, этого слишком мало, но, возможно, эффекта хватит надолго. В глубине души я надеюсь, что Виктория не знает, что я писатель и психолог, или, по крайней мере, ее не особенно волнует этот факт. Да, в основном меня смущают мое образование психотерапевта и диплом психолога – но в результате все проходит хорошо. Виктория прекрасна. Она почти сразу спрашивает, часто ли я думаю о рецидивах, о смерти. О, она все знает! Понимает. У Виктории я плачу, оплакиваю все на свете. Папу, Молиден. Плачу из-за невыносимого страха умереть и оставить детей без матери. Плачу и по своей утраченной груди – но это приходит позднее. Виктория говорит, что хуже всего биологический страх смерти. Вероятно, это заложено в генах – мы не должны умирать, пока дети не вырастут и не смогут справляться сами. Так устроена природа, мы заботимся о детях, пока они не станут взрослыми и самостоятельными, а если эта программа под угрозой, возникает животный страх. Самый жуткий. Да, да, да! Именно так я это ощущала. И ощущаю до сих пор! Я рассказываю о скорби и злости, о глубоком разочаровании, о том, что меня не понимают. Люди говорят, что все испытывают одно и то же, потому что все мы умрем. Виктория качает головой. Объясняет. «Вы остались без защиты. Когда вам рассказывают о болезнях других, боль проникает прямо в сердце. Вы не можете утешать и успокаивать себя, говоря “ну, со мной такое вряд ли случится”. Потому что с вами это уже случилось». Когда у нас есть защита, мы переживаем, сочувствуем, ощущаем минутную тревогу, но тут же утешаем себя – если оценивать риск в процентах, меня это, скорее всего, не коснется.

Я не хочу писать, но должна объясниться. Как я встретилась с С. в конце апреля. Мы собирались выпить по бокалу. Я не уверена, стоит ли употреблять алкоголь, очень боюсь, вдруг спиртное повышает риск рецидива, но бокал белого вина – это, наверное, нестрашно. Или все-таки страшно?..

Первой ошибкой стало то, что я сняла парик. Матс помог подстричь машинкой мой непослушный ежик, получился ровный и густой ковер из волос – правда, чрезвычайно короткий. Всего несколько миллиметров. Идя через Васастан в бар прохладным апрельским вечером, я чувствую себя беззащитной. Мне кажется, что все сразу видят мой рак. Голова мерзнет. Пытаюсь считать реакцию С., угадать, что она думает. Она не находит мою прическу красивой, и это действительно некрасиво, волосы еще слишком короткие, а в сочетании с нарисованными бровями и размазанной подводкой – вообще ужас.

Мы беседуем, и через какое-то время С. говорит: «Не знаю, стоит ли рассказывать, я только что была на похоронах коллеги, она нашего возраста, умерла от рака груди». После химиотерапии у нее случился рецидив, но даже когда ей было совсем плохо, она все равно хотела увидеться с С. Рак уже распространился по всему телу, и за ней ухаживали дома.

Я падаю. Лечу сквозь страх смерти и никак не могу приземлиться. Так и вижу перед собой ее, ее детей и мужа на похоронах. Гроб, розы. Каждой клеточкой своего тела ощущаю, каково это, когда затронуты легкие, печень и кости. Ей никто не дал десяти лет с распространенным раком, все произошло так быстро. Я хочу спросить обо всем сразу и вместе с тем ничего не хочу знать о том, как у нее протекала болезнь, были ли затронуты лимфоузлы в первый раз, удалось ли победить опухоль цитостатиками, я совершенно к этому не готова, мучаюсь весь вечер, в животе словно саднящая рана. Наверное, С. просто хотела рассказать, как много она значила для коллеги и как помогла ей. Пока я проходила лечение, мы не виделись, но пару раз обменивались электронными письмами, при этом у меня нет ощущения, что С. предала меня. Возможно, некоторым в период болезни необходимо общение по полной программе, мне же едва хватало сил на семью. Я не сидела одна целыми днями, занималась работой и бытом.

* * *

За все это время почти никто не поинтересовался, каково моим дочерям. Никто не пытался узнать, что они переживают. Правда, Бретт в письмах из Англии всегда отдельно интересуется девочками. На самом деле в эти годы мне хватает сил только на них. И все равно я выслушиваю друзей и поддерживаю их даже во время своей болезни. Я знаю, через что они проходят, что чувствуют они сами и их дети. Я хочу знать, хочу выслушать их, но также очень хочу, чтобы где-то оставалось место и для меня самой. Для моей грусти, моих сложностей, моего страха и тревоги.

Потому что они не дети. Мои друзья. Они взрослые. И переживают взрослую жизнь во всех ее проявлениях: с вином и водой, горем и радостью. Как объяснить: я прекрасно вижу, какая это непосильная ноша для моих дочерей. Они еще маленькие, учатся в средней школе, и я замечаю, какую угрозу несет для них моя болезнь. К тому же они единственные, кто ежедневно видит, насколько серьезно я больна.

Возможно, все дело в том, что в отношениях я обычно беру на себя роль родителя, мне трудно быть нуждающимся в заботе ребенком. И в дружбе я не всегда буду ребенком – только сейчас, когда переживаю кризис. Пока кризис, я не могу быть взрослой, разумной и выносливой. В этом сама суть кризиса. Ты падаешь, становишься маленьким. Теперь для тебя, как для ребенка, существует лишь черное и белое.

Возможно, кто-то думает: раз ты психолог, помоги себе сама, выслушай себя. Но чтобы были силы поддержать своих детей, я не должна поддерживать друзей во всех их печалях и тревогах. Сейчас не должна. Потом, позже. Но только не сейчас. В определенных рамках я могу выступить в роли жилетки или зеркала, но я совсем не тот человек, которому можно доверить все. Если вы хотите рассказать обо всем, лучше поговорите с кем-нибудь другим.

Эва-Лена с Литературного фестиваля в период лечения общалась только с одной подругой, и говорили они не о болезни. Они обсуждали работу, повседневную жизнь. Разговаривали как обычно.

Универсальных ответов не существует. Каждый кризис уникален. Вызывает различные реакции, требует особых стратегий.

Но почему все так плохо себя чувствуют? Почти все проходят через кризис. Или несчастливы. Наверное, отсюда и взаимное непонимание во время моей болезни. Потому что я думаю: только бы вернуть уверенность в завтрашнем дне, уж я-то точно буду бережно относиться к жизни. Благодарность. Мне кажется, люди, не страдающие серьезными заболеваниями, должны быть благодарны за все, что имеют. Но мир устроен иначе. Каждый из нас загнан в собственную систему страхов. Я придерживаюсь теории, что уровень страхов в отношениях должен находиться в равновесии, иначе отношения развалятся. Когда две системы сталкиваются, страх умножается и каждому индивиду становится только хуже. Потом, когда страх уляжется, – отношения можно возобновить. Когда есть пространство для понимания и поддержки, можно выдержать все превратности судьбы.

Как трудно с людьми. Трудно достичь взаимности. Я точно знаю, чего безумно хочу. Я хочу, чтобы кто-нибудь сказал: «Я понимаю, как тебе сейчас тяжело. И какая ты молодец, что со всем этим справляешься».

Сколько неожиданной агрессии. Я к такому не готова. Неожиданной доброжелательности тоже хватает. Но агрессия. Мне кажется, я нашла ответ на вопрос, откуда это все, в книге Сьюзан Скэнлон[46]46
  Сьюзан Скэнлон – американская актриса и писательница.


[Закрыть] «Ее тридцать седьмой год», под рубрикой «Смерть» (см. также «Дружба»).

Встречаются две подруги, ужинают в роскошном ресторане, рассказчица размышляет о вампиризме, лежащем в основе их дружбы. О том, что они дают друг другу и что забирают, насколько им есть дело друг до друга. Каждая из них уверяет, что волнуется за подругу. Они обсуждают кризис среднего возраста «в своей забавной манере. Она (подруга) рассказывает, что у ее давней приятельницы рак (подруга продолжает): “Так и хочется сказать ей: Тебе обязательно было заболевать раком? Обязательно напоминать нам о том, что все мы умрем, что я тоже умру, сейчас я это не могу принять. Никак не могу. Неужели действительно так нужно было?”. Она начинает плакать. “Понимаю”, говорю я. И мы смеемся».

Не напоминай мне, не заставляй меня соотносить свой кризис с твоим. У меня нет ни малейшего желания это делать. Дай мне спокойно посидеть с бокалом вина и посмеяться! Пожалейте меня, своим дурацким раком она напоминает мне о смерти.

А я могу ответить: «Пожалуйста, сиди со своим бокалом, только тогда уж выбери в собеседники кого-нибудь другого».

Я всегда находила утешение в действительности. В том, чтобы найти силы взглянуть на нее. Исходить из действительности. Это реализм. А не идеалы и утопии.

Тело одолела тяжелая болезнь, а вслед за ней пришел небывалой силы кризис. Страх. Когда все уже должно быть хорошо, но я чувствую себя паршивее некуда.

* * *

А еще мне хочется жить как обычно. Посещать разные мероприятия, весело проводить время. Праздник Бергмана ранней весной 2018 года. Реакция на то, как я изменилась: «Я тебя не узнал!» Извинения, смех, спасаем ситуацию, говорим, что моя новая странная прическа изменила внешность до неузнаваемости, да и лицо, наверное, выглядит помятым и изможденным. «И все же я, разумеется, благодарна за то, что волосы растут, пусть как попало. Я не стригусь, отращиваю их уже год, жаль отрезать… ну и выгляжу соответственно». Я страшная? Возможно. Наверное, сейчас я выгляжу страшной. Это похоже на напоминание о смерти. Здесь, на празднике, посвященном Бергману. Но чувствую я себя уже значительно увереннее, чем на майском фестивале.

В начале мая 2017 года мою голову покрывала щетина. Может быть, новую прическу кто-то воспримет как некий посыл. Необязательно связанный с болезнью. Я могла просто сбрить свои длинные волосы. Что, если это мое взвешенное решение? Решилась на радикальные перемены в сорок пять лет. Смело, можно даже сказать, несколько по-феминистски. Сменить густой пучок на короткую щетину.

С облегчением наблюдаю, как темнеет череп. Не седеет, нет. Какое глупое тщеславие. Но у меня теперь не осталось ни эстрогенов, ни овуляций, ни месячных, ни волос, ни бровей, ни ресниц, даже груди нет. Ну вот, грудь оказалась в конце списка, хотя это, наверное, самая большая потеря. Когда тебя лишают всего, темная щетина на голове становится твоим личным триумфом. Хрупким, никому не нужным, бесполезным триумфом. Писательница Нина Бурауи рассказывает со сцены в Стокгольме, что состарившаяся Маргерит Дюрас[47]47
  Маргерит Дюрас (1914–1996) – французская писательница, сценарист, режиссер и актриса, автор знаменитого романа «Любовник».


[Закрыть] сказала во время их первой встречи, когда Нина была еще совсем юной и они обсуждали роман «Любовник»: «У меня тоже были волосы, как у тебя. Но у тебя никогда не было такого любовника, как у меня!»

Я отказалась от парика, когда волосы были еще совсем короткими. Некоторые посчитали, что я сняла парик слишком рано, и не преминули мне об этом сказать.

– Боже мой, зачем вы отрезали свои прекрасные длинные волосы! – воскликнула одна читательница в очереди за автографом в середине мая.

– Не по своей воле, я болела, – ответила я.

Кажется, я даже уточнила, что у меня был рак груди? По-моему, она взяла у меня книгу с поспешным «простите». Не помню точно. Помню только, мне показалось, что с моей стороны некрасиво рассказывать о своей болезни. К тому времени я по-прежнему проходила лечение, только начала принимать антиэстрогены – говорят, от них ощущаешь постоянный ПМС. А из-за химиотерапии у меня все еще были снижены когнитивные функции. Так трудно подбирать слова. Мысли текут медленно.

Многие другие женщины говорят, что мне идет. Что им даже захотелось самим побриться наголо. Может, они и привирают, но я все равно рада. В Барселоне на презентации книги «Жизнь любой ценой», выпущенной маленьким каталонским издательством, я без парика – слишком жарко. У меня суперкороткая прическа, уложить ее удается лишь с помощью воска. На меня бросают заинтересованные взгляды женщины, которые даже не посмотрели бы в мою сторону, будь у меня длинные волосы. Я осторожно улыбаюсь в ответ.

А вот и летний банкет издательства «Норстедтс». Неужели силы уже на исходе? Поработав с рукописью всего час, чувствую непреодолимую усталость. Остается только покориться ей. Мозг закипает. Кофе? Тогда я ночью не усну. Прилечь? Да, лучше всего поспать. Стоит коснуться головой подушки, глаза слипаются, и я погружаюсь в сон.

Все так хорошо начиналось. Я столкнулась со Сванте Бейлером[48]48
  Сванте Вейлер (р. 1953) – шведский писатель.


[Закрыть] в переулках Старого города. Теплые объятия, искренний интерес к моему самочувствию, любезное: «Ты потрясающе выглядишь!» Брови и ресницы все еще до смешного короткие. Наверное, их утрата далась мне даже тяжелее, чем потеря волос на голове. Без бровей и ресниц грязь, пот, пыль попадают сразу в глаза и вызывают раздражение. В пустых волосяных мешочках воспаляются железы, натирают глазное яблоко. Из носа без волосков непрерывно течет. Кроме того, меняется лицо. Нелегко нарисовать брови с нуля. Где они вообще находились? Эти индивидуальные полоски посередине лица я раньше воспринимала как должное. Последний сеанс химиотерапии состоялся 28 декабря, а в мае у меня еще почти ничего не выросло. В Интернете я нашла совет рисовать брови на лобной кости над глазом, чтобы они не оказались слишком близко к векам.

Все это, разумеется, может показаться совершенно неважными мелочами. Но так быстро потерять лицо, которое ты узнаешь в зеркале, это тяжело. Тяжело видеть, что люди тебя не узнают. Легче думать так: я изменилась ровно настолько, насколько изменившейся себя ощущаю.

На летнем банкете «Норстедтс» все вышло глупо. Почти сразу разговор зашел о Катерине Паскуаль Сёдербаум[49]49
  Катерина Паскуаль Сёдербаум (1962–2015) – шведская писательница каталонского происхождения, переводчик художественной литературы.


[Закрыть]. Какая трагедия, умерла совсем молодой. От рака. Бокал в руке. Только не спрашивай, какой рак, был ли это рецидив, сколько прошло времени после постановки первого диагноза. Дрожь в ногах. Приятель и коллега ничего не знал о моей болезни, он радостно комментирует новую прическу – конечно, люди могут комментировать мои суперкороткие волосы, это ведь большая перемена. К тому же прокомментировать – значит увидеть, принять, одобрить… если бы не разговор о только что умершей женщине. От рака груди? И сейчас, почти год спустя, мне тяжело писать об этом. Я защищаюсь. От воспоминаний о том, как был поражен коллега, когда я рассказала, что была больна. Вполне возможно, моя бритая голова вызвала бессознательные ассоциации с онкологией, потому речь зашла о Катерине и о трогательной речи, которую произнесла ее дочь-подросток на похоронах. Моя младшая дочка плакала и просила пообещать, что я не умру. Каждый вечер мы засыпали под эти мольбы. Я отвечала: «Я сделаю все, что в моих силах». Тогда я еще не знала, насколько распространился рак. Моя старшая дочь отстранилась и кричала: «Уходи!», когда я стучалась к ней в комнату. И вот я стою во дворе среди коллег и что-то внутри меня настойчиво твердит: «Уходи. Иди домой! Прямо сейчас». И все-таки я остаюсь. Сижу, ем. Множество едва знакомых людей вопросительно смотрят на меня, но отводят взгляд, прежде чем я успеваю с ними поздороваться. Это в основном те, кто раньше узнавал меня, перекидывался со мной парой слов. Я узнаю их лица до сих пор.

За ужином я чувствую лишь страх смерти. Почти такой же сильный, как тогда, когда я прошла все обследования и ждала результатов – затронул ли рак скелет, брюшную полость, легкие, лимфоузлы. Дочь Катерины. Мне бы только остаться со своими девочками. Только бы быть с ними.

Нет, я не могу об этом писать. Но меня терзает одна и та же мысль, снова и снова. Страх, точка отсчета. Какое значение имеют волосы, брови, эстрогены и грудь, если мне позволят быть с девочками? Я сижу за столом, атмосфера после разговора о Катерине довольно мрачная, и тут до всех доходит, что я только что прошла через терапию агрессивного рака груди. Кто-то решает сменить тему и вежливо интересуется, о чем я думала, когда писала трилогию о Май. Теперь на вопросы, которые я раньше могла обсуждать довольно легко, у меня просто нет ответа. Только страх, это ведь мои друзья и коллеги. Я не хочу заполнять пространство своими текстами. Все мы прекрасно знаем, какое это счастье и удовлетворение, когда пишется легко, и насколько все кажется безнадежным, когда процесс не идет. Единственное, что я могу ответить, – трилогия о Май была написана еще до успеха, а успех не имеет никакого отношения к писательскому ремеслу. Успех – это внешний атрибут, а текст – это все. Неужели я действительно сижу и поучаю, читаю какую-то невыносимую лекцию? Вскоре после восьми я встаю и ухожу. По дороге к метро я думаю, что надо бы написать коллеге, объяснить, что я, разумеется, понимаю, он ничего не знал о моей болезни, и разговор о Катерине возник спонтанно. Наверное, стоит попросить прощения за странное поведение во время ужина. Я знаю, как мы все стараемся. Премии и внимание могли бы достаться кому-нибудь другому, и будут доставаться другим писателям… только вот дождь из премий и славы ничего не значит, когда смерть. Когда смерть. В шаге от смерти я не думала: «Вот бы успеть написать еще, чтобы получить больше славы!» Я просто отпустила все ненаписанные тексты, важны были только дети.