Текст книги "Одинокое место"

Я замечаю, что многие хористы поначалу меня не узнают. Парик, очки, красные глаза и корочки под носом. С кем-то я просто натянуто обмениваюсь улыбками, с другими – тепло здороваюсь. Но что меня поражает во время концерта – это насколько я здесь лишняя. Разумеется, хор прекрасно справляется и без меня, в том числе и с моей партией, внутри которой я ощущала себя частью целого, чувствовала себя виноватой, когда мы фальшивили, брали не ту ноту. Была обузой?

Песня Коэна звучит великолепно. Я дарю Матсу цветок амариллиса. И он, и другие хористы в состоянии радостного возбуждения, как обычно бывает после выступлений. А я чувствую себя опустошенной и усталой, меня переполняет грусть. Я знаю, что со многими, кто сейчас ходит на занятия по пятницам, придется расстаться – пятничные репетиции останутся для тех, у кого нет особенных музыкальных амбиций. Многие говорят, что даже партии сдавать не будут, продолжат ходить по пятницам, потому что дневное время подходит им больше. А по средам в хоре будет больше голосов, более строгая дисциплина.

Вот если бы все осталось как обычно. Но «обычно» – это просто химера.

* * *

В январе Матс навещает папу по несколько раз в неделю. Включает джаз, держит за руку. Я с ним не хожу. В январе я чувствую себя просто ужасно, весь месяц. Уровень эритроцитов постоянно падает, лейкоциты тоже не очень. То есть совсем плохи. Никак не хотят подниматься, несмотря на «Нивестим». Перед операцией, запланированной на конец января, врачи все тщательно взвешивают. Хирурги сомневаются, стоит ли сейчас оперировать, ведь у меня напрочь отсутствует иммунная защита. Плохие анализы крови. Цифры просто пугающе низкие. Онкологи считают, что показатели улучшатся независимо от операции. Стоит ли перенести ее на неделю? Дальше откладывать нельзя. Ведь все было именно так, правда? От цитостатиков страдает память, страдают когнитивные способности. Риск здесь просто неуместен. Гемоглобин очень низкий и никак не хочет подниматься. Необходимы препараты железа. Промежуток между химиотерапией и операцией не должен превышать четыре недели – 28 декабря я получила последние цитостатики, а на 23 января запланирована операция. Теперь, когда химиотерапевтическое воздействие закончилось, надо удалить опухолевую ткань. Ведь клетки, как здоровые, так и больные, могут начать расти снова. В профилактических целях мне назначают антибиотики широкого спектра внутривенно, в том числе на время операции.

Процедуры. Постирать парик. Поменять постельное белье, принять душ. Снова «Гибискраб». Неужели я действительно еду на операцию в общественном транспорте? Насколько помню, да, из-за боязни опоздать. Мы с Матсом долго это обсуждали: повсюду ремонтируют дороги, невозможно проехать, из южной части города через центр, мы взвешиваем все за и против. Насколько рано надо встать, чтобы вовремя добраться на машине? Не лучше ли сесть на шестичасовой автобус у Халльстенс вэг? Почему все вокруг хлюпают носом и сморкаются? Чихают. Кашляют. В 7.30 у меня берут кровь, с восьми до половины второго я сижу в комнате ожидания на хирургии. Подготовка морфином и другими обезболивающими. Я ничего не ела со вчерашнего вечера, все больше мучает голод. Беседую с пластическим хирургом. За последний месяц я набрала вес. Ем столько же, сколько и раньше, стараюсь как можно больше двигаться и все равно отекаю. От кортизона. Из-за гормональной перестройки. И когда захожу к обоим хирургам – пластический хирург, говорят, один из лучших в своем деле, – чувствую себя абсолютно… никчемной. Мне вроде бы даже кажется, что ему противно на меня смотреть? Не доктору Петре, конечно. Ей не противно, она спасает жизни, весной она возьмется за диссертацию, я ею восхищаюсь. Но чисто профессиональный взгляд пластического хирурга… «Раздевайтесь», – говорит он. Я уже под воздействием морфина, с нулевым иммунитетом. Обнаженная, отекшая как никогда. Мертвенно бледная. В больничной рубашке, болтающихся кальсонах, на голове пластиковая шапочка, на ногах бахилы. Расстегиваю пуговицы, снимаю рубашку. «Необязательно снимать полностью, – резко останавливает он меня, – достаточно расстегнуть. Почему все снимают рубашку, вместо того чтобы просто распахнуть ее спереди?!» Боже мой, он правда думает, что я специально для него разделась, чтобы показать себя. Мне ведь никогда раньше не удаляли грудь, я, черт возьми, понятия не имею, как это происходит. Я больная, слабая, сижу тут, демонстрирую тебе свою грудь, а ты измеряешь и оцениваешь. Наверное, в вашей частной клинике делали грудь не одной порнозвезде, мне в этом отношении предложить особенно нечего. И как женщины понимают, что им надо что-то подкорректировать, изменить и подправить? Меня, по крайней мере во взрослом возрасте, всегда устраивала моя грудь, мне нравится, что она выкормила моих детей, не обвисла, ни разу не подводила, с ней было легко и, можно и так сказать, приятно иметь дело. А теперь одну грудь отрежут, а ты не можешь проявить ни капли сочувствия из-за того, что я в стрессе расстегнула и начала стягивать эту страшную рубашку. Я чувствую себя полной идиоткой. Посмотрела бы я на тебя, если бы сидела перед тобой с длинными волосами, пушистыми ресницами, темными бровями и стройным телом, ну я не знаю. Одно только мне известно: я ужасно подавлена, в том числе из-за предстоящей операции в условиях потери иммунитета.

График немного сдвигается, но Петра уже полностью одета и готова оперировать. Она проводит множество операций. Обо всем меня информирует. Всегда наготове. Медсестра-анестезиолог просит освободить мочевой пузырь. Мои глаза не позволяют не то что читать, даже листать журналы. Смотрю телевизор, рассылаю сообщения родным: операция переносится, возможно, даже сегодня не состоится. Наконец, пора. Перед этим со мной беседует анестезиолог, просит повторить, какая операция мне предстоит. «Мне отрежут грудь и сделают одномоментную реконструкцию», – отвечаю я. «Точно, – подтверждает он, – я всегда проверяю, в сознании ли пациент». Потом он интересуется моими биохимическими показателями. Печень не в очень хорошем состоянии, не знаю, наверное, шесть курсов тяжелых цитостатиков все-таки на нее влияют – ведь печень избавляется от ядов, попавших в организм, а не только от алкоголя. Кажется, потом разговор снова заходит о лейкоцитах – да, точно! В день операции врачи ждут, пока поднимутся лейкоциты. Изучают показатели – ждут результатов сегодняшних анализов, чтобы сравнить их со вчерашними… хотят получить добро от онкологов. Но основная ответственность все равно лежит на хирургах. Им придется принять решение, осмелятся ли они оперировать… Все это очень драматично, а я сижу весь день в комнате ожидания: оперировать или отложить, вот в чем вопрос… Я чувствую невыносимую усталость, делайте со мной что хотите. Хватит ли у меня сил поехать домой, а потом снова проходить всю эту дезинфекцию, как в замедленной съемке, меня швыряют туда… сюда… они одеты в синее… в стерильных масках… я чистая… скоро начнут колоть антибиотики… я в полном сознании… я вас прекрасно слышу, но не могу принять решение за вас… настоящего страха я не ощущаю, боязни нет, они оценивают риски – речь идет о моей жизни? Нельзя просто так позволить им играть с моей судьбой… Наконец Петра говорит, что онкологи по опыту знают, что лейкоциты поползут вверх уже завтра, прямой опасности нет…

Обратный отсчет – а потом…

* * *

Помню отделение ночью. В палате три женщины, все после операции. В зале лазарета. Как пела бабушка. Ночной медбрат ужасно мил. Он не очень хорошо говорит по-шведски, но это неважно. Мне кажется, он родом откуда-то из монгольских степей. Такой внимательный, с приятным тихим голосом, осторожно скользит между нашими кроватями, ставит капельницы, измеряет температуру, колет антибиотики, помогает с туалетом. На рассвете я слышу, как он разговаривает и шутит с дамой, которой удалили всю грудь. Ей за восемьдесят, она разговорчивая и веселая, и ее, кажется, цитостатиками не лечили. Она хочет накраситься сразу с утра, надолго занимает нашу общую уборную. «Если выходишь в люди, надо привести себя в порядок», – говорит она. Дама эта вдова, ей нелегко, она описывает свою опустевшую квартиру, подшучивает над медбратом, а он над ней, он такой галантный. А вот женщина напротив меня, раннего пенсионного возраста, в подавленном состоянии. Ее мучают сильные боли и тошнота – ей сказали, это может быть от цитостатиков. Она такого не ожидала, никто из врачей не предупредил. Говорили, будет операция, возможно, лучевая терапия, но химиотерапия… Мы обсуждаем цитостатики, я говорю, что приятного мало, но вытерпеть можно, особенно если много двигаться, – нужны ежедневные прогулки. Хуже всего под конец, но тошноты можно избежать. У этой женщины есть взрослая дочь, но живет она одна. Я думаю о том, что среднее количество шагов в день резко сокращается, пока я лежу неподвижно. На самом деле двигаться надо, чтобы избежать тромбов после операции, но вокруг сплошные шланги и установки, на которых висит этот пакетик – дренаж, тело освобождается от жидкости. Пакетик меняют, смотрят, сколько натекло… Я провела в больнице всего одну ночь? Да, кажется, так. Возможно, две. Снова Пегги, она меня узнала, говорит, надо осмотреть рану, как заживает. Новая грудь, я ничего не хочу видеть. Моя грудь, это конец, пути назад нет, теперь она искусственная. Вокруг кожа все еще синяя после удаления лимфоузла осенью. «Выглядит прекрасно», – говорит Пегги. Я бросаю беглый взгляд – пока не готова выстраивать отношения с новой грудью. Я не собираюсь ее отрицать, но пока предпочитаю сосредоточиться на реабилитации. Пусть сначала заживет. Хирургический скотч, шрам, рекомендации по уходу. На телефоне видно, что с 23 по 25 января 2017 года я проходила всего от пятиста до тысячи шагов в день. Наверное, тогда я и лежала в больнице. Именно в эти дни. Потом количество шагов возрастает до девяти тысяч. А через неделю – уже до пятнадцати.

* * *

Генетический тест на предрасположенность к раку груди назначен на 15 февраля. В клинике на Лидингё. Прием узкого специалиста. Утром я еду по указанному адресу на общественном транспорте. Это непросто, много пересадок, я все еще слаба. От препаратов железа гемоглобин резко рванул вверх, но я держусь за свои шаги, наращиваю силу, поддерживаю физическую форму. Довольно много шагов набирается, даже если просто пройти до остановки и станции, а потом обратно, так я рассуждаю. Но на меня давит какая-то глубинная усталость, она буквально манит и влечет. Отдохни, поспи. Плевать на все. Разумеется, я еду на Лидингё и прохожу обследование. Если у меня есть этот ген, то вполне логично сразу удалить и вторую грудь. И тогда у моих дочерей выше риск заболеть. Солнечный зимний день, голая земля, я ищу эту виллу, где расположена клиника.

И тут звонит Матс. Только что умер его отец. Судя по голосу, Матс собран, сосредоточен. Он держал папу за руку до последней минуты. Обижен на маму, они уже успели поругаться по поводу музыки – свекровь за похоронную классику, а Матс предлагает бодрый джаз, который отец обожал всю жизнь и который они слушали вместе в последние месяцы. Помню, как свекор улыбался, едва заслышав живые, веселые нотки. Палату просят освободить немедленно. Матс разговаривал с персоналом – родственники должны сразу же начать убирать комнату, до выходных все вымыть и вывезти вещи. «Мы с мамой поедем туда завтра, – говорит Матс, – конечно, я бы хотел, чтобы ты была рядом, но тебе не стоит нагружать себя уборкой после всего этого…» После операции прошло три недели, у меня четкие инструкции от врачей, что можно делать, а что нельзя. Поднимать тяжести нежелательно, но я хочу помочь Матсу убрать комнату после отца. Я предлагаю все обсудить позже, я уже на месте, сейчас у меня генетический тест, потом перезвоню.

В большом доме, роскошной вилле, меня принимает женщина, интересно, она тут и живет? Мне выдают бумаги, я должна подписать согласие на использование моих данных в исследовательских целях. Не успеваю заполнить их на месте, обещаю выслать по почте. Мне трудно сосредоточиться на тесте, он заключается в беседе с врачом по поводу онкологии в роду. Я рассказываю, что только что узнала о смерти свекра. Доктор говорит, что моим дочерям и их двоюродной сестре лучше начинать проходить регулярную маммографию на десять лет раньше обычного, в тридцать. Регулярно ли обследуется моя сестра?

«Я напомню», – отвечаю я, но, по-моему, она проверяется как положено.

Когда я выхожу, солнце светит по-весеннему резко. Я иду на стоянку автобусов в центре Лидингё. Бумагу с согласием я так и не выслала. Смерть свекра стала последней каплей.

На следующий день, когда Матс с мамой поехали в больницу убирать палату, свекровь, разумеется, была убита горем. Матс тоже – они поссорились. Версия Матса: она набросилась на него и кричала, что он должен ее слушать. Они и полпути не проехали, как свекровь велела разворачиваться и везти ее обратно. Матс так и сделал. Отвез ее домой и сказал: «Мама, я так больше не могу. Моя жена только что перенесла серьезную операцию, у нее агрессивный рак груди, вчера умер мой папа, у меня нет сил». Он оставил ее дома, а сам поехал в больницу, начал собирать вещи отца и убирать палату. На следующий день мы отправились туда вместе и продолжили. Одежда, жестяные банки, ванная, личные принадлежности, печенье, кофе, чай, мед. Мы приводим все в порядок, навести стерильную чистоту даже в одной комнате – задача не из легких. Белье, покрывала, одеяла… что здесь личные вещи свекра, а что принадлежит больнице? У меня по-прежнему слабый иммунитет и плохие показатели крови. Я знаю, что под конец свекор страдал инфекцией мочевыводящих путей и ежедневной диареей – эта уборка совсем не праздник. Но я его очень любила, он так радовался девочкам и тому, что мы с Матсом есть друг у друга. А еще он обожал свою жену.

* * *

Перечитывая дневники 2017 года, я слышу свой неунывающий голос. Голос, призванный спасти меня, поставить на ноги, заставить бороться. У меня нет выбора. Я по-прежнему в плену у сигналов, которые посылает мое собственное тело. Наверное, в этом и есть спасение – я высчитываю и планирую, как заставить тело выздороветь. Психике остается только подстраиваться. Я так мечтаю о ресницах и бровях. Утомляет все, что вытекает из глаз и затекает в них. Воспаление и зуд. Но процесс идет очень медленно. Даже зачатков ресниц пока не видно. Лечение продолжается, уколы «Трастузумаба» раз в три недели до конца года и «Тамоксифен».

Не забывай главного – радости на лицах доктора Эрики и доктора Петры, когда они сообщали, что в удаленных во время операции тканях не нашли раковых клеток, опухоли полностью уничтожены цитостатиками. Как же я благодарна, мне больше не нужна химиотерапия, к тому же врачи приняли решение не облучать мою новую грудь и рассчитали размер прежних опухолей и расстояние до соска, который удалось сохранить. Но посреди этой всепоглощающей радости закрадывается сомнение – может, надежнее все-таки провести лучевую терапию? Тот самый мамин ожог от облучения. На легком. Способность усваивать кислород. Не придется двадцать пять раз ездить в Центр нехирургического лечения рака. Я счастлива, что злокачественных клеток больше нет, но это не уберегает меня от страха перед возможным рецидивом. Мое тело сошло сума. Как я смогу снова ему доверять?

* * *

«Тамоксифен» вызывает совсем другие ассоциации. Я читала в Интернете и слышала от знакомых, что побочные эффекты настолько сильны, что женщины отказываются его принимать. Качество жизни значительно ухудшается. И вместе с тем – мама принимала «Тамоксифен» пять лет и помнит только жуткие приливы, в остальном все было нормально. А боли в суставах, возражаю я… Ну да, она не связывала боль в спине и скованность суставов с «Тамоксифеном» – думала, просто стареет.

Мне даже в голову не приходило, что его можно не принимать. Доктор Эрика – специалист по эндокринному лечению, ее слова звучат убедительно. Но. Теперь у меня сорокапятилетнее тело, которое все время болит. Вероятно, это связано с малокровием, с низким гемоглобином. Медсестра Ева говорит, что побочные действия от цитостатиков и «Тамоксифена», к сожалению, постоянны. Это боли в суставах и другие симптомы, связанные с изменением гормонального фона. Моя вялость – результат комбинации химиотерапии, уколов и душевного перенапряжения, а теперь ко всему этому еще прибавился «Тамоксифен». Это та самая усталость, которую ощущают во время и после лечения многие онкобольные. Нельзя просто взять и отоспаться. Сколько ни отдыхай, сил не прибавляется. Победить ее можно только с помощью движения, физической активности. Хорошо. Пока шло лечение, я проявляла мужество. Двигалась, делала все, чтобы удержаться на ногах. Меня согревала мысль, что к весне силы вернутся. И вот внутри, где-то в самой глубине, этот противный, преувеличенно бодрый голос: «Теперь ты начнешь принимать лекарство, вызывающее тромбы. Высушивающее межсуставную жидкость, лекарство, от которого твоя и без того пораженная артрозом стопа будет болеть еще больше. Оно окончательно лишит тебя сексуальности и желания, может вызвать постоянный ПМС, вызовет подавленность и депрессию. Повысит риск рака яичников. И, кажется, приведет к хрупкости костей? А еще синдром сухого глаза и ранимость слизистых. Прыщи. Ты быстро постареешь, тебе придется как сумасшедшей заниматься спортом, чтобы сохранить силы и форму. Ты думала, это на пять лет, но слышала, что сказала медсестра Ева: согласно новым исследованиям, рекомендуется лечение в течение десяти лет. На одной чаше весов – побочные эффекты, на другой – жизнь.

* * *

Это так странно, что я двигаюсь? Хожу быстрым шагом, катаюсь на велосипеде, делаю зарядку. Понемногу возвращаюсь к работе – встречам, текстам, рецензиям. Молиден, папа Свен, его урна еще так и не захоронена. Где сейчас его пепел? Над заброшенным домом и садом – тишина.

Похороны свекра. Сначала надо выбрать церковь, дату, музыку и священника. Все будет так, как хочет мама Матса. Текст некролога. Матс – ее опора, мы везем ее в бюро ритуальных услуг на другой конец города. Скользко, я держу свекровь под руку, она уже очень пожилая и нуждается в поддержке. В то же время это человек, которого невозможно поддерживать. Как и меня? Она в отчаянии оттого, что мы с Матсом уже прибрались в палате свекра. Рассказывает, как в субботу зашла в пустую комнату и в ужасе выбежала в коридор к медсестрам и санитаркам. Уборка – не ее сильная сторона. Персонал предупредил Матса, что палату необходимо освободить как можно скорее – мы сделали это до выходных, как нам и велели. В четверг и пятницу. Это же не совсем его личная комната. Он прожил здесь больше года. Больничная кровать, пара легких садовых стульев, книжная полка, стол. Ничего из личных принадлежностей мы не выбросили, все забрали. Стол, стулья, полку. Матсу пришлось ездить два раза, все сразу в машину не поместилось. Из Ханинге в Бромму. Как она смогла бы убрать все одна? Да и на автобусе много не увезешь, разве что кое-какую одежду. Разумеется, она хотела, чтобы они с Матсом навели порядок вместе, но Матс не смог себя заставить. После их ссоры. Потому что с чисто практической стороны все равно получился бы сумбур и хаос. После каждой начищенной ручки ей нужно было бы отдышаться и передохнуть. К ней домой ходит убирать женщина, и трудно представить, чтобы свекровь смогла осилить генеральную уборку больничной палаты с дезинфекцией. Мы все считали, что ей не стоит за это браться. Зато в один голос хвалили ее за то, что она по несколько раз в неделю приезжала навестить мужа, сама, на автобусе, и возила его в инвалидном кресле в больничный кафетерий. Никто и не ждал, что она еще будет убирать палату. Хотя я вообще считаю, очень странно, что это пришлось делать нам, родственникам умершего. У всех разные представления о чистоте и способности к уборке. Я-то знаю, что значит тщательная уборка. Но сейчас я после операции. Хорошо, что уже без дренажа. Я понимаю потребность свекрови драматизировать и демонстрировать свои страдания и многое могу выдержать, но выступать для нее в качестве публики сейчас просто не в состоянии. Я могу поговорить с ней, сварить кофе, пригласить на ужин или просто посидеть в кафе. Проявить заботу на практическом, бытовом уровне. И я пыталась, но такой помощи она не принимает. Когда умер мой папа, она возмущалась, что Матсу приходится проводить лето в Молидене и помогать мне. Разве нельзя просто взять и сразу продать дом со всем содержимым? Когда свекровь позвонила мне после церемонии прощания – мы не общались со дня папиной смерти – казалось, она и вовсе забыла, что я потеряла отца. Спрашивала про Матса, как он себя чувствует, успевает ли писать. Через некоторое время мне удалось вставить: этим летом всем нам пришлось нелегко из-за внезапной смерти отца. «Ах да, точно, но такова жизнь, ничего не поделаешь». Всякое может случиться. «Такова жизнь», – хочется мне сказать ей сейчас. Теперь, когда умер ее муж, она, рыдая, бегает по больничным коридорам. Хотя на самом деле она и не плачет вовсе. Возможно, это пугает ее больше всего – тот холод, что приходит вслед за смертью. Горе словно соскальзывает в ледяную прорубь, а ведь так хочется плакать, чувствовать себя живым и теплым. Но вокруг только холодное безмолвие.

Свекрови всегда было наплевать на моего папу – на то, кто он такой и что думает. А у отца Матса были связи в Шелеваде. Мой папа знал его родственников, живущих там, и в начале наших отношений мы с Матсом пытались уговорить его родителей съездить в Онгерманланд, в Шелевад и Молиден. Матс считает онгерманландский Высокий берег самым красивым побережьем Швеции. Мы предлагали провести там отпуск, насладиться красотами! Но мама Матса всегда стремилась только в Сконе[42]42
  Провинция на юге Швеции.


[Закрыть]. Поездка на север так и не состоялась.

* * *

«Одиночество хуже всего». Дневник Сири Юханссон, иллюстрированный акварелями ее сына Свена Теглунда[43]43
  Свен Теглунд (р. 1955) – шведский художник.


[Закрыть], изобразившего ажурные салфетки маминой работы, отредактированный и изданный его сыновьями Юнасом и Андерсом, внуками Сири. На литературном фестивале в Умео Май и Сири встретятся в беседе с Анникой Норлин[44]44
  Анника Норлин (р. 1977) – шведская певица и писательница.


[Закрыть] – да, и Свен тоже обещал приехать. По моим подсчетам, ресницы и брови должны вернуться в марте, но в действительности их и следа нет. Как нет и следа волос на голове. Из носа и глаз постоянно течет. Это чувство, словно едешь на фестиваль обнаженной, и в таком виде придется встретиться с коллегами и знакомыми. Не хочу. Нет, хочу. «Литфест» в Умео – лучший литературный фестиваль. Я увижусь с Марией, с которой вместе училась, и с Анной, которая будет представлять Объединение писателей. А еще мне очень нравятся дневник Сири и рисунки Свена.

Но сначала мы хороним папу Матса. Единственная дата, которая подходит сестре Матса Луизе, – та самая пятница, когда я еду в Умео. Я отправлюсь в аэропорт Бромма прямо с похорон. Утром надо всех собрать и одеть соответственно случаю. Сложить вещи. Поехать в церковь. Непривычная ситуация – на похоронах найдутся те, кто захочет поговорить в первую очередь с Кристиной Сандберг, не со мной. Те, кто знает, что мы с Матсом женаты и что я написала книги о Май. Возможно, их и правда так затронули книги, и наверняка их интерес искренний, но получается, что в тени на похоронах мне ни за что не остаться. Придется выполнять социальные функции. Общаться. Возможно, говорить о моей болезни. «Ну, теперь-то ты здорова?» Улыбайся и отвечай: я чувствую себя хорошо, у меня все хорошо, отличное самочувствие – а как вы себя чувствуете? «Как сказать, не очень…» Честно говоря, я не знаю, что отвечать. Что я здорова? Не навлечет ли это новую болезнь? Если я буду самонадеянно верить в собственное здоровье, которому, в общем-то, уже нельзя доверять. Ни телу, ни здоровью, ни иллюзии защищенности… все теперь проходит сразу внутрь. Сквозь тонкую оболочку тела. Похороны получились очень красивые, но я на них как будто не присутствую. Если подпустить смерть слишком близко, я не выдержу. Только что в этом гробу лежала я. Мысленно. Все-таки свекор дожил до восьмидесяти двух. Это не худший жребий. Мне кажется, что ему, как и свекрови, в общем и целом, повезло в жизни. Лишь под конец свекор страдал от тяжелой болезни. Пожалуй, это длилось примерно столько, сколько я его помню, но качество жизни при этом было достойным. Каждый год родители Матса на три-четыре летних недели снимали квартиру в Симрисхамне[45]45
  Живописный приморский город на юге Швеции.


[Закрыть], гуляли с собакой вдоль морского побережья, покупали бутерброды с салакой на рыночной площади. Всю свою взрослую жизнь они прожили вместе – в вилле на две семьи в Бромме, а потом в уютной съемной квартирке с видом на воду в Алвике. Никогда ни в чем не нуждались. Их брак казался крепким и счастливым. Двое взрослых детей, каждый из которых занимается в жизни тем, о чем мечтал, у обоих семья, дети. Я сравниваю их со своими родителями. Хаос и метания, развод, как следствие – ухудшение финансового положения. После развода мама какое-то время встречалась с мужчиной, но уже много лет живет одна, на свою небольшую пенсию. У нее нет ни водительских прав, ни машины, так что она редко путешествует. Но при этом умеет радоваться тому, что имеет. Довольна своей квартирой, тем, что можно слушать радио, подкасты, смотреть сериалы, фильмы, читать художественную и историческую литературу, следить за скандалами вокруг Трампа. Папины кратковременные отношения с женщинами. Но после расставания с мамой он всегда жил один. Для мамы Матса одиночество вот-вот станет настоящим испытанием, но она разделяет судьбу многих. Свекор провел в больнице чуть меньше двух лет. Последние годы его жизни дома свекровь самозабвенно ухаживала за ним, взяв на себя всю ответственность и заботы.

На похороны свекра я накрасилась слишком сильно. Мне это неприятно – комплекс верхушки среднего класса. Ты можешь делать сколько угодно пластических операций, покупать дорогую одежду, прически, мебель, недвижимость, машины, чудодейственные кремы и сыворотки – но яркий макияж все равно считается дурным тоном. Можно истерически худеть, носить дутые жилеты и кепки – неприличными считаются лишь некоторые признаки тщеславия, в то время как другие спокойно принимаются обществом. Мое лицо по-прежнему выглядит потерянным. Чтобы пережить эти похороны, мне нужна маска. Правда, смотрится она, конечно, странновато. Нарисованные брови, подводка вместо ресниц. Алая помада, румяна. Сэндвич с креветками и шоколадный торт. Сахар питает раковые клетки. Набор веса – побочное действие «Тамоксифена». «Вы работаете над новой книгой?» «Нет, не то чтобы…» Члены ее книжного клуба прочитали трилогию, но мои книги ни на кого из них не произвели впечатления. Мне об этом рассказала то ли свекровь, то ли сама эта родственница. Представляете, меня с детства учили быть вежливой – в ваше аристократическое воспитание вежливость не входит? Другие родственники, напротив, искренне интересуются, зовут в гости. Если бы все было как обычно, мы бы обязательно их навестили, но все совсем не как обычно. Матс обессилен и подавлен. Выбит из колеи. Это понятно. У него только что умер папа. После тяжелой продолжительной болезни. А есть еще моя болезнь и лечение. И Молиден. Меня ничто сейчас не утомляет так сильно, как социальные мероприятия. После них я чувствую колоссальную внутреннюю пустоту. Да, я довольно быстро начала замечать – что ни делай, это опустошает меня изнутри, если требует проявления социальных навыков. А многие, похоже, думают, что я как раз и существую для выслушивания всяческих рассказов о болезнях, смерти и душевных кризисах, вот именно в моем нынешнем положении, поскольку я все равно… Как там они рассуждают? «Раз она осенью прошла химиотерапию, ее наверняка взбодрят истории о тех, кому… еще хуже? Кто в той же лодке? Соседка, коллега, родственница…»

Нет, людей мне не выдержать. Только своих, и то с перерывами, чтобы восстановиться. Пополнить ресурс. Какое счастье, что есть свои люди.

При этом я продолжаю даже не бежать – нестись. Внутри себя, конечно. Давай, борись! Вперед! В феврале и марте… покачиваюсь на волнах радости – волосяные луковицы вернулись. Мне больше не надо прочищать катетер, химиотерапия позади. Непрерывно сморкаюсь в застиранный платок свекра, соединяюсь со своими стариками: с бабушками, с папой, со свекром. Наши глаза мокры, но я не плачу. Я подавляю слезы, иначе они загонят меня под одеяло, где я смогу спокойно полежать под легкий джаз. Увы, тогда окаменеют суставы, я начну набирать по килограмму в день, хотя буду есть меньше обычного, а жир провоцирует выработку эстрогенов… Так что надо быть осторожней: не располней, вставай, двигайся, восстанавливай здоровье, наращивай силу.

* * *

Направляясь от машины к церкви, я вижу, как идет свекор. В зеленой теплой жилетке, в кепке, ноги слегка расставлены.

Вот так же и папа шагал вдоль дороги в Молидене за день до своих похорон.

Естественно, оба раза, подойдя ближе, я замечаю, что это совсем другой человек. Папу я видела таким странным образом не один раз. Там, где пролегает маршрут моих ежедневных прогулок, живет один мужчина – когда он едет навстречу на машине, я вижу своего отца. И в этом большое утешение – они все же остаются, пусть и в несколько измененных образах. Напоминают о себе, деликатно и даже не пугающе.

* * *

Нам дали с собой две коробки с шоколадным тортом. То, что осталось с поминок. Матс с девочками отправились к свекрови, как и его сестра с мужем и сыном, но сначала Матс отвез меня в аэропорт. Я сразу узнала компанию коллег-писателей в очереди на регистрацию, но они равнодушно посмотрели на меня и не поздоровались, так что я поспешила отвести взгляд. Просто не было сил что-то объяснять и выслушивать все эти «о, я вас не узнал!».

Зато на фестивале я с удовольствием пообщалась. Оказалось очень приятно увидеться со Свеном, Анникой и другими знакомыми. Эва-Лена рассказала, что семь лет назад у нее тоже обнаружили рак груди. Дело было серьезное. Сейчас она чувствует себя прекрасно, принимает «Тамоксифен» и каждый день выходит на пробежку. В журнале «Мы» только что опубликовали мой текст, посвященный саду, – где я пишу и об отце, и о диагнозе. Мы сразу же начинаем обсуждать нашу общую болезнь. Я слишком долго болтаю с Эвой-Леной. Замечаю в себе большую потребность поговорить с кем-то, кто действительно меня понимает. Я знаю, друзья хотят меня понять и стараются изо всех сил, но все их попытки для меня каждый раз как пощечина. Люди то и дело ставят под сомнение то, что мне в данный момент кажется самым тяжелым. «Если болит все тело, попробуй начинать день с таблетки парацетамола – мой папа всегда так делал! Лет с сорока пяти принимал парацетамол каждое утро. Кажется, какой-то хирург даже озаботился его печеночными показателями?!» Мне так хочется им все объяснить. Я не ипохондрик. И не боюсь лекарств. Никогда не отказывалась от обезболивающих при необходимости. Но не думаю, что правильное средство от моей боли и скованности во всем теле – это ежедневные дозы парацетамола. Неужели так трудно просто немного поддержать меня в новой, непривычной и непростой ситуации. На том этапе, который я не могу перепрыгнуть и которого не избежать. Помочь мне… пройти его. Преодолеть. Наверняка такая побочка только в начале приема «Тамоксифена». А потом все вернется в обычное русло. И сексуальное желание, и силы, и энергия. Разумеется, некоторые побочные действия пройдут, но какие-то останутся. А главное – я не знаю, что будет дальше, ведь я только начала принимать препарат. Пройдут ли эти странные ощущения в животе? Будет ли мне все труднее двигаться с каждым днем, или, если тренироваться, этого можно избежать? Станет ли моя и без того больная нога болеть еще сильнее? Депрессия, подавленное настроение, разбитость по утрам, приклеивающая меня к постели, полное отсутствие спонтанного сексуального желания. Усталость.