Текст книги "Одинокое место"

Испуганное лицо Матса, когда я выхожу из кабинета. Я показываю большой палец вверх. Облегчение! Радость. Все то, через что я мысленно прошла. Вновь. Мысли о детях, о Матсе. О маме и о Грете.

Неделю спустя, когда я включаю телефон после урока вождения. Три пропущенных звонка от Осы. Эсэмэска. Перезвони мне. Срочно.

С Осой связался ортопед, прямо сейчас, вечером. Он сказал, что обнаружил пять подозрительных образований в грудном отделе позвоночника. Предположительно это метастазы. Белые точки, нужно дополнительное обследование. Нет! Она говорила со своим онкологом, но надо переслать снимки, как-то все сумбурно. Что теперь будет? Я хочу утешить ее, но не знаю как. Меня саму буквально трясло, когда люди слишком легко воспринимали мое состояние в период ожидания диагноза. Сколько раз мне приходилось слышать «да ладно, это точно не рак»! В груди часто бывают уплотнения, доброкачественные, мышечные воспаления… Это одиночество – тревога, при этом даже без права на страх. Смешно так волноваться на пустом месте. И что теперь – сказать Осе, что следует переживать и бояться? С этим она и без меня справится. Я хочу сказать, что у Вильде в романе Гримсруд распространенный рак, метастазы в печени и костях. Но лечение все равно идет хорошо! Потому что художественный вымысел позволяет изменить ход событий. Литература может быть милосердной и утешительной. Художественные произведения – это не вымысел, а выбор другой правды, отличной от неумолимой действительности. Но сейчас лучше предложить что-нибудь конкретное: «Тебе надо попасть к твоему онкологу». Что они сказали? Какой теперь план? Кто будет всем этим заниматься? К онкологу Осу записали только на следующую среду. Им нужно собрать консилиум по снимкам, а для этого снимки должен прислать ортопед из частной клиники. Оса предлагает лично заехать за ними и отвезти их в больницу. А то в коммуникации между лечебными учреждениями что-то явно пошло не так.

Я говорю Осе, что на этот период ей необходимо успокоительное. Помню, смотрела какую-то научно-популярную передачу и узнала, что, оказывается, тревога и стресс способствуют росту опухолей – опять же, у мышей. Ученые предполагают, что в дальнейшем пациентам, ожидающим ответа по поводу опухолей и метастазов, можно будет давать бета-блокаторы.

Она не может сейчас умереть – вот о чем я думаю. Я не хочу, чтобы у сильной красивой Осы выпали волосы, чтобы ей снова пришлось принимать морфин от боли. У нас столько проектов. Нам так хорошо вместе. Мысли роятся в голове. Я думаю о Йоргене, о том, какой ад им опять придется пережить. Мне так хочется забрать всю эту боль у нее и у Йоргена. Тревогу, ужас, страдания. Как ужасен этот оглушительный животный страх смерти. Никому не пожелаешь! Поэтому я хочу, чтобы Оса принимала снотворное и успокоительное. Потом мне вдруг становится не по себе. Я думаю, а что, если доктор Аннели Блад не пожелала выписать что-нибудь от тревожности, потому что боялась, что я покончу с собой, наглотавшись таблеток? Хотя единственное, чего мне тогда отчаянно хотелось, – это жить. Меня не страшило лечение, страшно было умереть и покинуть детей.

* * *

Йорген прислал Матсу электронное письмо об альтернативном лечении рака, распространенном в Японии. С помощью грибов. Я повезу Осу на рентген. Последнее обследование, прежде чем на следующей неделе станет известно, что вообще происходит. Дело вот в чем – почти все в жизни кажется тривиальным по сравнению со страхом услышать диагноз, угрожающий самой жизни. Я знаю, что психическое нездоровье, тревожное состояние, панические атаки, депрессии, расстройства пищевого поведения, разводы, плохое самочувствие детей, кризис у друзей, невыносимая обстановка на работе и многое другое подрывает жизненные основы – но потенциальная угроза смерти, как правило, в состоянии затмить все остальное. Она возникает не в вакууме, а в повседневной жизни с ее «обычными» кризисами. Но страх смерти выходит за рамки этой жизни, перекрывает кислород.

Тяжелая болезнь означает, что даже после успешного лечения можно продолжить жить в страхе, что смертельный ужас вернется. С этим ничего не поделать. Не избавиться усилием воли. Периодически мозг отказывается отключать «ненужные» болевые сигналы. Это действительно происходит с почти равными интервалами – например, моменты напряжения соответствуют годовщинам постановки диагноза. Но подобное может произойти и внезапно, когда получаешь известие о смерти – Сара Даниус. До – утешение. У Сары Даниус тоже был рак груди, но теперь она прекрасно себя чувствует, работает вовсю. После – страх. Сара Даниус умерла. В пятьдесят восемь лет. Когда я ждала ответа, успела ли моя опухоль дать метастазы, и чувствовала себя хуже всего, я думала – только бы девочки успели окончить школу. Только бы успели стать взрослыми. Разумеется, я думаю и о сыне Сары. Успел ли он выпуститься из гимназии? Смерть одного из родителей – это кризис. В том числе для молодого взрослого. Я верю в биологию родительства, родительский инстинкт. И речь здесь идет не только о биологических родителях. Если берешь на себя ответственность стать родителем, то природа сама подсказывает, что ты должен довести ребенка до взрослого, самостоятельного возраста. Если этой миссии что-то угрожает, все переворачивается с ног на голову. Или рушится.

* * *

Не забыть. Всех, кто пишет, звонит. Знакомых, которым необязательно было утруждаться, но они тем не менее это делают. Присылают цветы. Поддерживают контакт. Тот страшный август, сентябрь, начало октября. Когда мне поставили диагноз. Люди присылают мне координаты друзей, которые болели, лечились и выздоровели. Грета отправляет мне ссылку на блог Аниты о раке груди. Стефан знакомит меня со своей бывшей и рассказывает о сообществе пациентов с онкологией груди, куда я могу вступить. Сара присылает карточку с контактами своей сестры, которая тоже заболела в самом расцвете лет. У Марии находится подруга-врач, которая успокаивает ее, когда та рассказывает о моей болезни. Мария спрашивает, не хочу ли я ей позвонить, чтобы обсудить прогнозы и возможное лечение? Потом эта доктор все равно не захочет, чтобы я ей звонила, и я ее понимаю. Существует этика, врачебная тайна – ведь она не несет за меня никакой ответственности и не может просто так вникать в мою болезнь… Еще была полезная книга о раке груди, которую прислала Анн. Кажется, я ее сразу прочитала? Или просто застряла в магическом мышлении? Том, для чего нет слов, не существует. Информация – это либо дар небес, либо проклятие. Но в любом случае те, кто прошел тот же путь до меня, – большое утешение.

За время лечения я сделала удивительное открытие – болезнь требует дистанции, расстояния. Беспокойство близких может стать тяжелой ношей, ведь я как никогда открыта и восприимчива к их тревоге. Поэтому искреннее участие дальних знакомых, которых моя болезнь не затрагивает напрямую, часто оказывается животворящим. Я получаю информацию, но при этом мне не приходится их утешать. Не надо их выслушивать, видеть, поддерживать.

* * *

Сколько раз за время лечения я говорила со страховой компанией? О эти бесконечные звонки с целью выяснить, имею ли я право на больничные, и если да, то какой доход брать за основу. Как писатель-фрилансер я должна платить налог, а значит, зарегистрировать ИП. Кажется, я еще никогда не брала бюллетень. Весь год перед рождением Эльсы я работала в полную силу, получила авторский гонорар за роман «Принять меры», поэтому у меня был доход, на базе которого можно вычислить размер больничных. Также я имела право на оплачиваемый декретный отпуск. Наверное, пока я еще работала в системе, то пару раз брала больничный, когда заболевали дети. Но после того как мы с Матсом полностью ушли в свободное плавание, после года не облагаемых налогом стипендий и преподавания на курсах для начинающих писателей, я перестала брать официальный бюллетень. Дети остаются дома, я добираю рабочие часы по ночам или по выходным. Но все же у нас есть страховка, чтобы побыть с больными детьми, – мы имеем право остаться дома, получить компенсацию. Учителя, врачи, бухгалтеры – им всем не приходится сначала оставаться дома без компенсации, а потом выходить на работу после тяжелых дней, проведенных с болеющими малышами. Но как объяснить чиновникам, что работа в области культуры непредсказуема? Ты не знаешь заранее, что принесет доход, а что нет. Вероятно, нет другой сферы, где настолько же часто ждут работы за «спасибо». Тебе же нравится рассказывать о своей книге? А продавать книги? Тебе ведь нетрудно написать текст для презентации? Ты ведь сама пишешь, не прочтешь мою неопубликованную рукопись на триста страниц? Мне нужен совет, как теперь ее издать! Может, предложишь ее издателю? Существует целая культура бесплатной работы для писателей и других творческих людей, ведь ты занимаешься тем, что тебе по душе!

Все так запутанно. Как именно повлияют на мою работоспособность цитостатики – сколько часов я смогу работать? Целые недели лечения не могут быть простыми – одни только поездки в больницу занимают массу времени, учитывая, что живу я не то чтобы поблизости. Анализ крови за сутки, утром, сама процедура химиотерапии, перевозбуждение от кортизона – невозможно уснуть. Сколько раз за ночь приходится вставать в туалет? Четыре, пять, шесть. Тяжелые удары сердца. Прямо в ушах. Почему я слышу, как бьется мое собственное сердце? Человека не должны беспокоить несущиеся галопом кони внутри. Страх смерти в ожидании результатов беспощаден.

Он не отпускает ни на минуту, полностью лишая способности к интеллектуальной работе, то есть к написанию текстов.

Пожалуйста, постарайтесь понять! В какие-то дни я могу работать, а в другие это просто невозможно. Мне нужны силы, чтобы поддерживать детей. Для меня это главное. Провести девочек через это. Я должна позаботиться о себе, чтобы дети видели – я полна надежд, я справлюсь. И я рядом. Смотрю с ними телевизор, валяюсь на диване, готовлю полдник. Стучусь к Эльсе, хотя она упорно запирается в комнате. Проверяю уроки, стираю физкультурную форму. Репетирую с ними реплики мюзикла. Сижу рядом, когда им не уснуть, когда им снятся кошмары, когда они плачут. Настаиваю, чтобы девочки больше двигались, для здоровья. Спорт их совсем не интересует, как и меня, но ради движения в повседневной жизни предлагаю прогуляться вместе. Эльса кричит, что она не может, черт возьми, поддерживать со мной физическую форму – у тебя же, блин, рак, мама! Она хлопает дверью. Хорошо, думаю я. Хорошо, что она ругается, кричит, значит, она верит в меня, знает, что я делаю все возможное, продолжаю ее пилить, не сдаюсь. Мне должно хватить сил. Я должна справиться. И я иду на прогулку, ем, хотя еда на вкус полное дерьмо – правда, после первых сеансов терапии еще ничего. Овсяные хлебцы, неострый полутвердый сыр и помидоры вполне сносны. Ванильный йогурт, мюсли. А вот с арахисом, которым я питалась последние два года, сложнее. Нёбо щиплет от соли и липкой горечи. Могу есть яйца – и вареные, и в виде яичницы. Булочки с кардамоном отдают какой-то химией, вместо душистого кардамона чувствуется металлический привкус. На третьей неделе вкусовые рецепторы снова просыпаются. Третья неделя прекрасна! Боль в костях – спина, плечи, бедра – после уколов «Нивестима» отступает, хотя в начале инъекций кажется, что становится только хуже.

После пятой химии. Я получаю новые цитостатики, с более сильными побочными эффектами. Декабрь. Течет отовсюду. По семь-восемь раз в день бегаю в туалет, жуткая диарея, раздирающая боль в животе, ранки во рту, глаза постоянно слезятся, из носа идет кровь и текут непрекращающиеся прозрачные сопли, мышцы болят, голова кружится, на вкус все становится как песок. При этом тело все время наполняется жидкостью, чувствую себя такой отяжелевшей. Тяжесть в мышцах, страшно болят стопы – вот тогда я и прошу больничный. Интервью с Джамайкой позади, рецензии я писать не могу, текст расплывается перед глазами. Наверное, мне не хватает железа – очень низкий гемоглобин. Лейкоциты исчезают, но затем возвращаются благодаря уколам, а вот эритроциты приходят в полную негодность. Доктор Хейди – теперь я снова иду к ней. На этот раз все благополучно. Прихожу в клинику в зимнем полумраке, она доброжелательна, выслушивает. Я молча радуюсь тому, что снова могу с ней общаться, ценить ее нелегкий труд. Разумеется, она старается уговорить как можно больше женщин участвовать в исследовании, просто мы друг друга не поняли. Глядя на монитор компьютера, она говорит: да, вижу, во время четвертого сеанса вас срочно положили в больницу, кололи антибиотики в вену; потом говорит, что последняя химия далась нелегко. Таксин из тиса ягодного, Taxus, «Таксотер» или «Доцетаксел», мы с Матсом шутим – как тяжко мне дался тис. Как только я втянулась в gardening[32]32
  Садоводство (англ.).


[Закрыть], стала gardener[33]33
  Садовник (англ.).


[Закрыть] (я сознательно использую английские слова, так как для меня это равносильно вступлению в определенную культуру садово-паркового искусства), это стало для меня не просто выращиванием, не только эстетическим или практическим садовым дизайном или посадками вообще, а образом мышления, особой культурой. Эта культура взращивается в красоте и разоряется насилием, так всегда было в истории садоводства, а тис – да, это король садов. Такой блестящий, темно-зеленый, такой податливый, такой древний, такой красивый – и такой пугающе ядовитый. Но посадить целую живую изгородь из тиса, создать фон глубокого зеленого цвета, на котором другие растения заиграют по-новому… Каким же фиаско обернулись наши тисы. Я купила их на распродаже, на рубеже тысячелетий. С невероятной скидкой 70 %. Сорта «тис средний» – невысокие, как все и рекомендуют. На этих кустиках не вырастают столь привлекательные и страшно ядовитые красные ягодки, а хвою дети жуют редко. Занимаясь посадками, я думаю, что обязательно научу своих будущих детей, что тис есть нельзя. Если когда-нибудь смогу родить. Таких вещей никогда не знаешь заранее. Тогда я еще не знаю, что появятся Эльса и Эстрид. Две девочки. Как я втайне и надеялась. Две дочери. Которых я люблю безгранично, до боли в сердце. Я хочу всегда быть рядом с вами, и когда вы падаете, и когда парите в вышине. У меня вы всегда найдете утешение и отраду. А потом поплывете дальше в самостоятельную жизнь. Но я не хочу умирать, покидать вас. Мы с Матсом копаемся в тяжелой глинистой земле, перед нами куцые уродливые кустики караганы на границе с заброшенным соседним участком. Еще там растут осина, береза и дуб. Огромные осины, защищающие от северных ветров. А маленькие деревца тиса расти не могут. Я удобряю, поливаю. Карагана – растение-сидерат, обогащающее почву азотом, но осины забирают все. Буквально все. Тис растет исключительно медленно – за двадцать лет всего метра на полтора – но потом его тут же обгладывают косули на метр двадцать пять сантиметров от земли. На самой верхушке остаются перья из хвои. Жуткое уродство. Но я не сдаюсь. Если кустики подрезать, старые ветки могут дать молодые побеги – и рано или поздно у меня будет эта изгородь. А сейчас вещество из тиса, таксин, течет в моей крови. «Таксотер». «Доцетаксел». Убивает злокачественные клетки, уничтожает опухоли. Хотя чувствую я себя от него паршиво.

Осмотрев меня, доктор Хейди говорит, что я правильно делала, что работала сколько могла. Сейчас, в декабре, нет и речи о больничном на семьдесят пять процентов рабочего времени – только на все сто. Она помогает мне скорректировать дозу кортизона, так я должна лучше себя чувствовать. Снижение дозы должно быть более плавным – чтобы действия кортизона хватило на несколько дней в период химиотерапии. В ходе следующего курса мне уже не нужна такая высокая доза цитостатиков, опухоль прекрасно откликнулась на лечение. И все же придется завершить все шесть сеансов, отменять последний ни в коем случае нельзя.

По-декабрьски темно, я лежу в постели, сплю по три раза в день, просто не могу разлепить глаза. Ставлю спокойный джаз, «Warm and Tender». Музыка убаюкивает, позволяет расслабиться. Тяжело плюхнуться на матрас, не сопротивляться парализующей усталости. Мышцы постоянно болят, как после тяжелой тренировки. Трудно дышать. Глаза гноятся. На лице язвочки. На ноге на одном пальце отошел ноготь, постоянно кровит. И все-таки я продолжаю ходить, по снежному месиву. Перевязываю больной палец, но после каждой прогулки носок пропитан кровью. Беру тонкие дезинфицирующие салфетки, приклеиваю их к пальцу хирургическим скотчем. Приходя домой, меняю, смываю кровь. Сплю. Готовлю, стираю. Делаю уборку. Отдыхаю, лежа на том боку, где сердце стучит не так оглушительно. Позволяя музыке проникнуть внутрь, укачать меня.

Звонок из страховой компании будит меня на композиции «Peace Piece» Билла Эванса – нам необходимо знать, почему вы вдруг берете полный больничный, хотя причина не изменилась и симптомы прежние? Ваш доктор указал те же симптомы, что и раньше. Он не злой человек, этот представитель компании, но мне хочется стукнуть его чем-нибудь тяжелым. Чего вы от меня хотите? Вы не понимаете, что цитостатики – это быстрое и в то же время медленное изнашивание всего в организме? Больная и здоровая. У меня по семь раз в день диарея, кровь из заднего прохода и из носа, кровоточат пальцы на ногах, кровит матка, половые губы распухли от антител, трусы и брюки все время натирают, в складках образуется гной, кровь, а потом корочки, которые отрываются и снова кровоточат, у меня полно язвочек во рту, голова кружится, перед глазами туман, я с трудом подбираю слова, все забываю, мышцы напряжены и болят, меня бросает то в жар, то в холод, я переживаю кризис, скоро мне отрежут грудь, я лишилась эстрогена, овуляций, сексуальности, месячных – что еще должно произойти, чтобы вы могли оформить мне больничный на последние недели химиотерапии?

* * *

Вот что пишет мне в письме Йенни Тюнедаль[34]34
  Йенни Тюнедаль (р. 1973) – шведская поэтесса.


[Закрыть]: «Болезнь – должно быть, очень одинокое место». Да. Так и есть. Именно.

* * *

Сколько недель прошло после рентгена до того, как я узнала, что метастазов в костях не обнаружено? Доктор Эрика говорит, что за это она и не волновалась, но мне кажется, что на каком-то этапе между врачами возникло недопонимание – поскольку мне назначили рентген скелета, я опасалась худшего. Возможно, потому что знала – у меня тип рака, склонный к быстрому развитию. К тому же опухоли целых три. А может, потому что только десять процентов пациенток с раком груди вынуждены начать с химиотерапии, без которой их не прооперируют? И потому, что с самого начала было известно – ампутируют всю грудь целиком. Так что неудивительно, что всю осень в моей голове крутятся мысли о метастазах в костях. В лучшем случае мне осталось десять лет. Дети успеют окончить гимназию. Когда я, после долгих недель неизвестности, дрожащим голосом спрашиваю доктора Эрику, пришли ли результаты рентгена, она находит нужную строку на мониторе и радостно отвечает – да, как я и думала, никаких метастазов!

* * *

Но помню я и первую маммографию после постановки диагноза, в разгар химиотерапии, в ноябре 2016 года. После трех сеансов – или четырех? – опухолей не видно. Уже после первой химии большая опухоль уменьшилась на три сантиметра. На три сантиметра! Осталось всего два. Посередине лечения снимки смотрит врач из Франции, говорит, что все прекрасно, просто потрясающе – и мне хочется воскликнуть: «C’est merveilleux!»[35]35
  «Чудесно!» (фр.)


[Закрыть] Но поскольку от цитостатиков и низкого гемоглобина я думаю ужасно медленно, то выдавливаю лишь обычное шведское «чудесно». Да и в целом «merveilleux» тут совсем не к месту, тем более с моим акцентом.

Я сижу со своими бумажками и лекарствами. Еще только начало ноября, а я уже начала планировать Рождество. Я знаю, что с каждым сеансом химиотерапии буду чувствовать себя все хуже.

Да, тут есть своя логика. Я подсознательно стараюсь не писать о том времени, когда ждала результатов рентгена. Мне хочется перепрыгнуть тот период, тот ад, в котором сейчас находится Оса. Хотя ей еще хуже. У Осы рак груди обнаруживали уже два раза. Но у Вильде-то все хорошо! Несмотря на метастазы в печени и скелете. Ни то ни другое не помогает. Болезнь – одинокое место. Слова ничего не меняют. Не лечат. Нужна корректная диагностика и потом адекватное лечение. А диагностика злокачественных опухолей занимает время. Кажется, я говорю Осе, что хуже, чем тот кошмар, который они с Йоргеном переживают сейчас, ничего уже быть не может. И тут же прикусываю язык. Если рак сильно распространился, то главный ужас еще впереди. А сейчас все-таки есть надежда. Возможно, я просто говорю, что ожидание результатов – настоящий кошмарный сон. По крайней мере для меня самой это было так. Врачи ни разу не сказали, что рентген брюшной полости, легких и скелета – излишняя предосторожность. Это надо сделать обязательно, но само лечение началось сразу после операции на лимфоузлах. После нее – когда у меня половина тела посинела – позвонил хирург и сообщил, что ни один из четырех удаленных лимфоузлов не поражен. Если биологический фильтр сохранен, это хороший знак. Я уже тогда начала принимать кортизон – или это разговор меня так взбодрил – так что было нетрудно почувствовать себя счастливой. Я испытала облегчение. «Но со стопроцентной уверенностью сказать нельзя», – добавил доктор. Тот самый, который говорил, что я должна продолжать писать книги и прожить еще шестьдесят лет, когда я отходила от наркоза и спрашивала, каков прогноз, если рак все-таки распространился. Итак, я рассказала, что после первой химии чувствовала себя хорошо и впервые за долгое время начала писать – за написание этой книги я взялась в сентябре 2016 года. Когда привыкаешь все в жизни пропускать через текст, трудно удержаться и не взяться за перо с наступлением кризиса. «Но вы ведь не собираетесь писать об этом? – поспешно отреагировал доктор. – О болезни?» «Да нет», – ответила – то есть соврала – я. Я не стану писать об этом? Но почему? Разве это что-то постыдное? Мне кажется, он тогда добавил: «Вы ведь не хотите, чтобы вас отождествляли с болезнью? Не хотите стать с ней одним целым?»

Нет, конечно, не хочу. Но все равно писать можно и нужно. Другое дело потом все это публиковать. Довольно быстро я заметила, что кризис обрубает связи с художественным вымыслом. Как можно что-то сочинять, когда действительность настолько драматична? И когда я точно знаю, что такое драматизм. Это не то состояние, когда необходимо что-то выдумать, я скорее испытываю потребность писать, чтобы понять, через что я вообще прохожу. Понять, что язык мне больше не друг. Банальная, но правда – никогда раньше я не сталкивалась с таким количеством комментариев в духе «моя твоя не понимать» и ситуаций, в которых я чувствовала, что мои слова совершенно неверно истолковали или что меня атакуют с помощью слов или молчания.

Как быстро я научилась напоминать себе: будь осторожнее со словами, произнося их, ты делаешь только хуже. Разве ты не замечаешь, что разучилась доносить до людей свои мысли?

Нет уж, на время лечения я самоустраняюсь. Сначала я пыталась рассказать, что представляет собой терапия и какие последствия влечет. Но ведь нам же всем предстоит пройти через климакс. Да. Я знаю. Но тебе пятьдесят пять (тридцать семь, пятьдесят девять, шестьдесят пять). А мне сорок четыре. Я никогда не считала, что мне удастся избежать климакса. Но сейчас все идет слишком быстро. От одного сеанса химиотерапии до другого. От здоровых овуляций и оргазмов до полного отсутствия сексуальности. Я думаю, что не смогу написать об этом, это слишком личное, но, кажется, у меня в организме раньше было слишком много эстрогена. Менструальный цикл дня двадцать три. Легко забеременеть. Разумеется, я знала, что климакс когда-нибудь настанет, рассчитывала, что это произойдет как у мамы, в пятьдесят три года. Мне нравилось мое тело, моя сексуальность. Но я понимаю, что должна положить прекратившиеся овуляции и месячные, потерю эстрогена и чувственности на одну чашу весов, а жизнь – на другую. Обе чаши получить нельзя. Я прохожу климакс на стыке октября и ноября, смотрю на свою желтоватую кожу, мешки под глазами, разглядываю язвочки во рту. Скоро не останется ни бровей, ни ресниц. По телевизору ухоженные звезды за пятьдесят не переставая твердят о том, как тяжело переживать климакс, но они совершенно не стесняются признаваться в том, что проходят гормональную терапию. Боже мой, думаю я – как бы вы заговорили, если бы страдали от климактерического синдрома, а вас лишили бы последних остатков эстрогена?

Доктору Эрике чужда сентиментальность. «Вы же прекрасно жили до всего этого эстрогена – в детстве, до полового созревания, – говорит она. – Все проблемы от перепада гормонов, а когда они все время на одинаково низком уровне, можно чувствовать себя вполне хорошо». Удивительно, но это помогает. Если в мыслях снова стать энергичной десятилетней девочкой. С великим множеством творческих задумок. С играми. Да, не такой сексуальной. Только мне не хотелось бы играть в осень 2016 года. Когда я просыпаюсь в промокшей от пота постели. Когда не могу уснуть. Когда, выбрасывая окровавленную прокладку, я думаю – это был последний раз. Больше овуляций не будет.

* * *

Визиты к доктору Эрике всегда прекрасны. Если бы можно было, я бы ходила к ней каждую неделю. Она ко всему подходит серьезно, но зря панику не поднимает. Какой бы симптом я ни назвала, у нее всегда найдутся какие-нибудь глазные капли или болеутоляющий раствор для полоскания. Она долго проверяет в компьютере, действительно ли снотворное «Пропован» можно комбинировать с цитостатиками и прочими лекарствами.

Перед каждым сеансом химиотерапии:

«Алокси» или «Эменд» – очень эффективные таблетки от тошноты.

«Примперан» – по необходимости, при сильной тошноте. Но у него есть побочный эффект – подергиваются ноги, а меня и так достаточно трясет от кортизона. «Примперан» я приняла всего раз, и его эффект явно не стоит беспокойных ног.

Кортизон – в огромных дозах, курс на пять-шесть дней – перед цитостатиками и в первые дни после.

«Омепразол» от изжоги, вызванной кортизоном. Капли от запора… тоже вызванного кортизоном?

Уколы «Нивестима» в живот для производства лейкоцитов – от восьми до десяти инъекций на каждый трехнедельный курс химиотерапии. Когда лейкоциты начинают вырабатываться, кажется, что болят абсолютно все кости.

Глазные капли от сухости и нагноения.

Масляные капли в нос, смягчающие сухие кровоточащие слизистые.

Подсолнечное масло от сухости во рту.

Таблетки для рассасывания, повышающие слюноотделение.

Средство от грибка и язвочек во рту, газированная вода тоже хорошо помогает.

Болеутоляющее средство для полоскания рта и горла.

Жирная мазь для рук и ног. Особенно страдают стопы – становятся совершенно сухими и чешутся.

Детское масло для наружных половых органов.

Обезболивающее – «Альведон», «Ипрен», «Цитодон». Потом еще и морфин.

Снотворное «Имован», «Золпидем», «Пропован».

Позднее добавляются препараты железа для борьбы с низким гемоглобином.

* * *

Сколько побочных эффектов у всех этих лекарств! Я не пропускаю ни одной прогулки. Просто иду и иду, даже когда крестец и спина болят от уколов «Нивестима», а ноги тяжелее свинца. И вскоре – предсказуемость и однообразие, повседневность терапии. Определенные закономерности – я знаю, какие дни будут тяжелыми, а какие – вполне сносными, даже хорошими. Когда я выяснила, что могу комбинировать «Пропован» с кортизоном, стало легче засыпать, хоть я и встаю в туалет по пять раз за ночь.

* * *

Я очень волнуюсь перед разговором с Джамайкой Кинкейд на фестивале «Stockholm Literature». Готовлюсь, конечно, в те дни, когда есть силы и возможность. То, чего я с таким нетерпением ждала и в то же время боялась. В конце августа я вычеркнула это событие из календаря. Неизвестно, как я буду себя чувствовать после третьего или четвертого курса химиотерапии.

Но Матс меня переубедил. Ты будешь жалеть всю жизнь, сказал он, это же уникальный шанс встретиться с ней. Самому ему посчастливилось с ней пообщаться, пусть и совсем недолго, в очереди на обед на конференции писателей WALTIC в 2008 году. Они говорили об ученике Линнея Андерсе Дале. А еще он взял у Джамайки интервью по электронной почте для сайта Мировой библиотеки Macondo.

* * *

Тогда же, в 2008 году, я начала читать Джамайку Кинкейд. В конце восьмидесятых – начале девяностых некоторые ее книги вышли на шведском языке. Биргитта Валин и редакция «Каравана» выпустили блестящий номер, посвященный Джамайке Кинкейд, в 2004 году. Возможно, верный признак того, что текст проник в душу, это желание ответить на прочитанное, потребность вступить в диалог. Это значит, книга трогает, переворачивает все внутри. Такое ощущение возникло у меня при первой же встрече с текстами Джамайки Кинкейд. Боже, как здорово. Конечно, я люблю романы, а еще дебютный сборник стихотворений в прозе «На дне реки». И книгу «Мой сад», где она в форме эссе пишет о своей страсти к садоводству. Она рассказывает о радостях и трудностях, но также об историческом и политическом наследии, которое стоит практически за каждым растением. И еще сквозь повествование проходит одна прекрасная ниточка – описание семейной жизни в Вермонте. Именно поэтому, узнав о разводе Джамайки, я очень переживала. Удалось ли ей сохранить свой большой сад?

В результате мы с Матсом вместе беседуем на фестивале с Джамайкой Кинкейд. Это хорошо со всех точек зрения – все-таки он первый начал читать ее и посоветовал мне. К тому же если цитостатики скажутся на моих когнитивных способностях, Матс меня подстрахует.

И хотя фестиваль проходит в тот период, когда кортизон, смягчающий самые неприятные побочные действия, почти выведен из организма, а уровень иммунной защиты быстро падает, все получается хорошо. Джамайка Кинкейд великолепна. Шведская публика ее обожает. Выстраивается длинная очередь за автографами. На встрече присутствует Юханнес Хольмквист из издательства «Транан», который проделал огромную работу, переиздав старые книги и выпустив новые переводы текстов Кинкейд. Он же организовал визит Джамайки в Швецию.

Потом, в непринужденной веселой обстановке, когда мы вместе ужинаем – и я узнаю, что дом и сад в Вермонте после развода достались ей, – у Юханнеса рождается идея: а что, если нам с Матсом съездить туда и сделать репортаж для серии «Портрет писателя» журнала «Мы читаем». Летом 2017 года. Звучит чрезвычайно заманчиво – и грандиозно. Только бы лечение оказалось успешным. Только бы выздороветь. Джамайка говорит, что мы обязательно должны приехать – все решено здесь и сейчас.