Текст книги "Одинокое место"

В отделении неотложной помощи я просидела с трех до одиннадцати вечера. Когда я наконец попала к врачу, он сказал, что я не похожа на его пациентов-сердечников. У них у всех серые лица. «У вас абсолютно здоровый вид, – продолжает он. – А как меняется состояние, когда поднимаетесь по лестнице, в горку?» Я отвечаю как есть, что в среднем у меня получается пройти тринадцать тысяч шагов в день. «Ого, не думаю, что у вас проблемы с сердцем или легкими, но для уверенности надо сделать рентген».

Меня оставляют на ночь в инфекционном отделении. Мне не по себе. Занимаю тут койку только из-за того, что тяжеловато дышать. Дыхательные пути как после костра.

На снимках ничего подозрительного. Легкие в порядке. Мне надо прямо с утра зайти к онкологу, сделать инъекцию с антителами, медлить с этим не стоит.

Прежде чем я покину отделение, со мной беседует молодой врач. Он говорит, что, поскольку я знакома с главврачом, он выпишет меня сегодня. Он уверяет меня, что главврач все проверил, я в полном порядке и могу выписываться. Я не знаю, что это за главврач, разве я знакома с кем-то из докторов здесь, в больнице Святого Йорана? Но оказывается, это папа одноклассницы Эстрид, я и понятия не имела, что он тут работает. «Передавайте привет», – говорю я. А потом моя карточка, снимки, которые сохранили для исследований в учебных целях, чувство абсолютной наготы. Я собираю вещи, спешу в онкологический стационар, получаю свою инъекцию в бедро, потом быстрым шагом направляюсь к метро. Что ж, на этот раз обошлось без тромбов в легких, но они могут возникнуть когда угодно.

* * *

Очередной визит к пластическому хирургу. Я успела немножко загореть, волосы выросли на пару сантиметров. Приготовилась спрашивать, можно ли сделать еще что-нибудь с моей силиконовой грудью, например чуть-чуть ее увеличить? Помню, как они решали, оба хирурга, какой имплант лучше подойдет к здоровой груди. Вышло не очень, хотя все врачи, которые видят результат, говорят, что получилось прекрасно. Две здоровые груди часто не настолько сильно похожи друг на друга, а я все никак не могу подружиться с новой грудью.

На этот раз доктор в хорошем настроении. Интересуется моим самочувствием, спрашивает, как идет реабилитация, я отвечаю, что все неплохо, но нельзя ли дополнить силиконовую грудь моей собственной жировой тканью, как предложила медсестра? «Давайте посмотрим, – говорит он, – раздевайтесь». Не помню, догадалась ли я одеться так, чтобы просто расстегнуть пуговицы, ничего не снимая полностью. Наверное, на мне футболка и бюстгальтер, который все равно нужно расстегнуть.

Отлично, говорит он, я бы не рекомендовал дополнительных операций, все так хорошо зажило. Вид у него довольный, не такой загнанный, как зимой, перед операцией, когда я была слабой, уставшей, изъеденной цитостатиками, бледной, серой, с низким гемоглобином и плохо работающей головой.

«Идите и живите!» – вот что он мне говорит. Идите и живите!

У меня глаза на мокром месте. Выскальзываю из кабинета. Идите и живите! Как бы мне хотелось просто идти и жить. И я буду жить. Только вот для начала надо вернуть уверенность в том, что я вообще на это способна.

* * *

Мужчина, которого мы наняли, чтобы вывезти хлам, звонит и спрашивает, как мы хотим организовать процесс. Грета колеблется, считает, что с сараями мы справились бы и сами. Аяне могу. Еще одно лето сплошной уборки, когда я сутра до вечера мою посуду, выношу мусор, стою по уши в мышином говне, плесени и ржавчине, езжу на свалку как работу. Я говорю, что мы с Матсом и Эриком осмотрели дровяной сарай, столярную мастерскую и бывший хлев. В одном только сарае четыре больших помещения и чердак со всяким добром, а хлев еще просторнее, и чердак там больше; вся мебель, которую папа туда вынес, выпачкана птичьим пометом, а обивка погрызена мышами. Мне кажется, там уже ничего не сохранить. Все папины электрические инструменты с перебитыми проводами. Все, что он разбирал и собирал снова. Кое-что, возможно, работает, но большая часть точно нет, не могу представить себе ситуацию, чтобы сестре вдруг понадобилась пила для подрезки кустов, которая еле дышит, а продавать вещи… конечно, что-то и правда можно продать, но этим надо заниматься. Фотографировать, выкладывать на сайтах маркетплейсов. Мы не знаем, что это за вещи и какие аппараты здесь вообще пылятся, сваленные в кучу.

А еще мы по-прежнему не знаем, что делать с автомобильными журналами. Гуннар собирал журналы для авто– и мотолюбителей с шестидесятых годов до 1986-го, и все они сохранились. Кажется, мы насчитали десять больших коробок с выпусками разных лет, проверили их ценность, можно ли продать коллекционерам. Но даже если кто-то заинтересуется, как мы доставим их через всю страну и сколько это будет стоить?.. Они такие тяжелые, эти журналы.

* * *

Я разрываюсь между Эриком и Гретой. Знаю – теперь хозяйки Молидена мы с Гретой, но Эрик живет в Эрншёльдсвике. Он вырос в этом доме и долгие годы поддерживал его в порядке, когда бабушка с дедушкой уже не справлялись сами, и потом, когда дедушки не стало. Я стараюсь поставить себя на место покупателя: хотела бы я приобрести дом, полный чужого барахла, или лучше начать с пустых построек, когда сразу виден потенциал и возможности, тогда как в захламленных помещениях видишь только предстоящую работу? Думаю, желающих купить дом в нынешнем состоянии гораздо меньше, чем тех, кто хочет с первого взгляда понять, как придать дому индивидуальность. Мы заплатим этому человеку приемлемую сумму, и он все разберет. Часть металлолома продаст – но все равно это огромный объем работы. Тяжелой работы. Когда мы говорим по телефону, он предлагает сжигать ненужный хлам осенью, когда земля влажная. Весной значительно выше риск пожара. Но Грета, конечно, хочет сначала съездить туда и осмотреть содержимое построек. Я звоню сестре, потом звоню тому мужчине. Веду переговоры. Понимаю, что Грета хочет взглянуть на вещи. Я тоже хочу, но, может, пусть он уже начнет с длинных черных шлангов непонятного назначения, банок из-под кофе с ржавыми гвоздями, рулонов листового пластика и покрытых плесенью спасательных жилетов? Досок, непригодной старой мебели? Ну ладно, так уж и быть. Я опять ему перезваниваю, а точнее, он мне. Все потому, что я сижу и жду, что ситуация каким-то волшебным образом разрешится сама собой и мне не придется с ним связываться – даю инструкции, что сохранить, а что можно смело сжечь. Говорю, что моя сестра хотела бы осмотреть постройки. Дом все время требует вложений: свет, отопление, прочие платежи.

Наверное, это из-за инъекций антител у меня была такая слабость. Во всяком случае, влагалище воспалилось точно от них. Врачи о таком побочном действии еще не слышали, но когда я закончила лечение, все почти сразу прошло. Я засыпаю на ходу, работаю по чуть-чуть. Заставляю себя выходить на прогулку. Каждое социальное мероприятие – будь то встреча по работе или вечеринка с друзьями – требует долгого восстановления. Звучит неблагодарно и эгоистично. Но я беззащитна, все пропускаю через себя. Настроение других, их рассказы, отсутствие желания войти в мое положение – я стараюсь относиться к этому спокойно. Я не прошу понимания, но общаться без понимания не могу. Я еще недостаточно окрепла. Если нет понимания, я предпочту одиночество. Оно не ранит меня, не наносит вреда.

И потом, у меня есть семья, я не одна. Возможно, моих сил хватает только на самых близких людей.

Звонит свекровь, спрашивает, не хочу ли я устроить грандиозный праздник в честь Матса. Мы ведь толком не отметили его пятидесятилетие, ему, наверное, будет приятно, если его поздравят по-настоящему – мне ведь несложно принять гостей? Я отвечаю, что Матсу сейчас вряд ли захочется пышных празднеств, с него хватило сорокалетия. Эстрид тогда было три месяца, а Эльсе – два с половиной года, наш дом был весь день открыт для друзей и родственников. Потом сухо возражаю, что когда мне исполнилось сорок, мы ничего не устраивали. Она что, не понимает, что я хорошо знаю Матса? Моим подарком ему на юбилей была поездка в Корнуолл, где мы искали следы Сэнди Денни и Лена Говарда, где впервые в жизни шиковали. Сняли дом с двумя ванными, с посудомоечной и стиральной машинками, потом жили в дорогой гостинице, и дома, когда я была больна, тоже его поздравили. Я не забыла о нем, но он сам не любитель пышных приемов. И хотя Матс – человек общительный, но по сути, как и я, во многом волк-одиночка. Лучше всего он чувствует себя в спокойной обстановке, в семейном кругу. «Я спрошу у Матса, хочет ли он, чтобы я организовала праздник», – говорю я. Мы пока оба не в лучшей форме, зато прекрасно провели время у Джамайки в Вермонте, а потом в Нью-Йорке. Это тоже мой подарок, я полностью оплатила ему обе поездки, для меня это было естественно, но вот на организацию торжественного приема сейчас, все еще проходя реабилитацию, я не готова. Некоторые женщины после цитостатиков годами страдают от усталости, а я уже даже не на больничном. Пишу рецензии, статьи, провожу встречи, тружусь, зарабатываю деньги, еще работаю на общественных началах, но на большее меня уже не хватает. «А по-моему, пышное празднование взбодрило бы Матса, – продолжает свекровь, – как, кстати, у него с работой, успевает ли он писать или только возит девочек в школу и на кружки?»

* * *

В конце концов мы нашли небольшую строительную фирму, которая взялась за нашу пристройку. Понтус и Симон. Они проработали у нас шесть недель осенью. Гора свалилась с плеч, а главное – мы снизили риск повреждений от сырости. К тому же постепенно становится красиво, как и было задумано. Они укрепляют конструкцию правильными методами, теперь огромный балкон не висит на паре гвоздей, а пол на балконе служит прочной, основательной крышей для веранды. Я по-прежнему без сил, но потихоньку ползаю. Работаю, выполняю упражнения. Довожу до конца один проект за другим. Но мы очень устали. Всей семьей. Все кажется таким хрупким. Но теперь-то ты здорова? Теперь-то чувствуешь себя хорошо?

* * *

На хоре – это новый большой хор по средам – темой полугодия выбрали «смерть». Возможно, кто-то думал скорее о том, как смерть проникает в нашу жизнь, о тонкой грани между жизнью и смертью, но в результате мы собираемся нарисовать на лицах мексиканские маски смерти и переодеться в белых скелетов с пустыми глазницами. Цветы, черные ткани и кружево, настоящий День мертвых, как в Латинской Америке, – и все песни будут о смерти. Голосовала инициативная группа, они посчитали, что это лучшая тема для предстоящего концерта. «Мы с тобой умрем одновременно». «Мы были там, мгновенье на земле». «Первый день весны». «Мартин на земле». «Мы никогда не умрем». «Я улечу». «Жизнь такая штука». «Призрак собаки». «Что я искал и что нашел». «Моя единственная жизнь». «В раю».

* * *

Осенние каникулы. На первую половину в Молиден отправляется Грета, мы делаем промежуточную остановку у мамы в Сундсвалле, а потом едем дальше. Не успела я войти на кухню в Молидене, как почуяла неладное. Сестра молча сидит за столом. А потом рассказывает, что тот мужчина вычистил все постройки во дворе, ничего не осталось. «Это ужасно», – говорит она, для нее это стало страшным потрясением, она совершенно убита. «Жуткое ощущение, когда ходишь по пустой мастерской». Я пытаюсь защищаться: «Мы с ним так не договаривались, я четко объяснила, что можно начинать жечь откровенную рухлядь, но не все подряд». Мы ругаемся. На улице темно, ветер гуляет среди берез, конец октября, холодно. Да, он уничтожил все. Инструменты, цветочные горшки, мебель для сада. Мне хочется плакать. Ничего уже не вернуть. Теперь тут так чисто и красиво. Вместе с тем я испытываю облегчение, мне самой было бы не справиться. То есть я бы справилась, но на это ушли бы месяцы, годы. Столько долгих поездок на свалку, столько предметов, требующих принятия решения.

«Я не хотела, – говорю я. Я его предупредила, что ты хочешь посмотреть вещи. Просто он решил разводить костер сейчас, пока земля влажная, а то весной легко может разгореться пожар».

* * *

Нам надо решить, как мы будем делить имущество из большого дома. На самом деле мы просто продолжаем наводить порядок перед встречей с покупателями. Делаем перестановку. В День всех святых идем на кладбище, зажигаем свечи. У Адама по-прежнему сильные боли в животе и время от времени поднимается высокая температура. На этих осенних каникулах их отношения с Гретой совсем разладились, они постоянно ссорятся. Когда они ругаются, я превращаюсь в малышку К. и вспоминаю сцены, которые устраивали родители. После папиной смерти Грета, как и я, чувствует себя одинокой и несчастной. Ей тоже нужно время, чтобы поработать со своими эмоциями, пережить горе. Понятно, что возникает недопонимание, столкновение интересов. И все-таки сейчас мне тяжело выдерживать их ссоры. Их личная жизнь касается только их, мне хватает Молидена и последствий болезни, вопрос с усадьбой очень чувствительный для меня, так сложно сортировать вещи, во всех смыслах. Матс был знаком и с бабушкой, и с папой, часто сюда приезжал, а моя сестра то расстается с Адамом, то снова сходится. Если они разбегутся прямо сейчас, Адаму достанутся вещи из бабушкиного дома. Они спорят о стоимости усадьбы и о том, когда выгоднее ее продавать. Я мою посуду, а они все ругаются. Надо прервать их спор. Что мы будем делать с теми, кто хочет купить дом без посредников, без агентов? Такие уже обращались. Грета хочет сдать усадьбу. Можно, отвечаю я, но на то, чтобы привести ее в божеский вид, уйдет немало времени, пока нам самим нужен доступ к дому, тут еще убирать и убирать. Мы живем в старом ветхом доме, где что-то постоянно ломается. Гидрофор, котел, стиральная машина, морозилка. Кто из нас будет арендодателем? Будем ездить сюда из Стокгольма? Сможет ли Мортен нам помогать за умеренную плату? Вся бытовая техника уже старая, давно отжившая свой век. А вдруг она начнет выходить из строя?

Йенс очень заинтересован в покупке дома. Он слышал от знакомых, что мы, скорее всего, будем продавать усадьбу. Это дом его мечты, они с девушкой фантазируют, как будут тут жить, хотят сохранить все как есть, они столько раз проезжали мимо. Он мне звонит, шлет сообщения. Знакомится с Наймой. Дядя Эрик уже показывал ему дом этой осенью, Йенс просто влюбился в него. Грета говорит: пусть назовет свою цену. Но Йенс не хочет сам выступать с предложением о цене, и я назвала ему исходную сумму по оценке риелтора. Хорошо бы дом купил Йенс. Он не будет ничего менять кардинально, просто станет заботиться о доме. Йенс готов купить усадьбу в ее нынешнем состоянии и самостоятельно доделать всю черную работу. Разумеется, он будет помогать Найме чистить снег и подстригать кусты. И ничего страшного, что у них общий колодец на два участка.

Я отвечаю Йенсу, что решение мы с сестрой принимаем вдвоем и я ничего не могу обещать. Домом уже интересовалось столько людей, мы будем показывать его всем потенциальным покупателям в присутствии риелтора. «Но риелтор – тоже недешевое удовольствие», – возражает Йенс. Да, он прав. Йенс посылает мне веселые смайлики. Работа с риелтором, показ, торг – во всем этом есть свои плюсы. Если бы решала я одна, то, наверное, продала бы дом Йенсу. Но мы с Гретой в разных финансовых ситуациях. Ты же его толком не знаешь, говорит она. Он просто ищет выгоды. Как высчитывается стоимость? Сколько это будет в часах и в деньгах – все мои поездки длиною в 1200 километров по несколько раз в год? Все то время, когда я мою, оттираю, разбираю? А потом возвращаюсь домой в Ханинге и снова мою, оттираю, разбираю? Еще подстригаю газоны и пропалываю грядки.

С каждым моим приездом умершие родные отдаляются от меня. Конечно, я все еще вижу бабушку с дедушкой в их спальне, у плиты, за обеденным столом. Но мы наполняем дом другой энергией. Со всеми нашими телефонами, компьютерами и телепередачами на полную громкость. Я строго спрашиваю себя – хочу ли приезжать сюда на каждые каникулы и праздники. Папы здесь нет. Бабушки с дедушкой тоже. Станет ли этот дом местом отдыха или, скорее, тяжелой ношей?

Надо перекрасить фасад. А стоит ли перекрывать крышу? Как минимум ее покрасить. Заменить прогнившее крыльцо, перила и балконы. Поменять плиту, холодильник и морозилку. Определить, насколько пострадал от сырости подвал. Вода, возможно, содержит радон. Заняться живой изгородью и мелкими постройками. Моя любимая пекаренка разрушается на глазах, внутри все в мышином помете. Южная сторона изъедена муравьями. Притом что никто из нас не умеет держать в руках молоток или пилу. Наводить порядок, отмывать, копать – это я могу. Но в электричестве и канализации ничего не смыслю. Как и в водопроводе и отоплении.

Братьям и сестрам часто бывает трудно делить наследство. Приходится многое планировать, расписывать, устраивать. А получить во владение дом на двоих – особое испытание. Надо принимать совместные решения, договариваться, расставлять приоритеты. Наши дети любят Молиден, но не мечтают проводить там все время. Скоро все они войдут в переходный возраст, а там уже совсем другие интересы. Неужели мы будем возить бедного кота шестьсот километров туда, а потом столько же обратно? Кота, который ненавидит ездить на машине? Кто-нибудь, ответьте мне!

Мы смотрим на Молиден как будто с разных сторон. Грета больше думает о том, как дом выглядит сейчас и каким его можно сделать. Она хочет устроить в мастерской музыкальную студию или конюшню. Я хочу восстановить ту атмосферу, что была здесь при бабушке. Домотканые занавески, на веревках сохнут свежевыстиранные скатерти и простыни. Я понимаю, что реагирую как ребенок, но, когда Грета переставляет мебель, перевешивает картины и меняет шторы, дом становится все меньше и меньше похожим на тот Молиден, каким я его помню с ранних лет. Мы стараемся договориться – ведь компромисс можно найти всегда. Грета считает, что все, что мы делаем, пока ее там нет, совершенно не нужно. Занавески в клеточку, которые я выстирала, выгладила и повесила перед тем, как фотографировать дом, она находит страшненькими. Но они висели тут и раньше и прекрасно подходят к интерьеру, как мне кажется. Так было при бабушке.

Я бы покрасила оконные рамы в белый, и дом стал бы светлее. Хочется воссоздать ту послевоенную светлую мечту об идиллии, атмосферу оптимизма. Нежные обои в цветочек. Добротная сельская кухня, спальни. Сделать дощатые полы. Заплатить за ремонт ванных комнат, полностью их переделать. Им уже сорок лет, давно пора ими заняться. Я бы купила плиту, новый холодильник и морозильник. Переклеила бы обои или покрасила стены в темной гостиной в духе семидесятых, а второй этаж можно не трогать. Обои с медальонами в большой спальне, паркет в общей комнате.

Или поменять обои и перекрасить верхние комнаты тоже? Убрать коврик на лестнице, собирающий пыль и грязь. Да и панели из окрашенной сосны почти отошли.

Я не хочу конфликтовать с сестрой из-за дома. Тут была одна кружка, я всегда пила из нее, ничего особенного, но с цветочком земляники. Это была только моя кружка, когда я приезжала к бабушке, а потом к папе. В ней кофе подолгу не остывал, даже если я добавляла в него холодное молоко. Грета, похоже, ее выбросила, потому что у нее край немного отбит, откуда ей знать, какие предметы для меня памятны. А я не знаю, что ценно и дорого ей. Каких вещей из ныне пустых сараев ей теперь не хватает.

Если бы дом был поменьше. Но он огромный. Это не просто дача. Просторный подвал, чердак. Нет, не думаю, что мы это осилим. Я знаю, как трудно заниматься ремонтом, особенно крышей, даже когда ты все время на месте и контролируешь процесс, как тяжело найти мастеров, которые могут и хотят работать. Надо быть реалистами, если бы наши с Гретой дети были постарше, если бы мы могли больше времени проводить в Молидене, я бы с удовольствием жила тут и писала, ходила бы на горушку, в церковь, вниз к бурной речке.

* * *

Наверное, все объясняется просто: болезнь и ее последствия блокируют волю. Препятствие вполне конкретное – я уже не обладаю такой безудержной силой, как раньше. С двумя домами мне не справиться. И эти вечные поездки туда и обратно… Если бы нас было больше – если бы Эрик, Ларс и их дети тоже хотели сохранить дом, разделить ответственность…

Все, не могу больше писать. Как это, постой?! Напиши о медленном восхождении. О том, как шагаешь по дорожкам вокруг дома, по лесным тропинкам, твердя, что душа и тело жаждут исцеления. Когда накатывает страх, когда я вновь погружаюсь в долину, над которой нависла тень смерти, мне так хочется остаться в радости, в благодарности, в жизни, но достаточно какой-нибудь мелочи, чтобы столкнуть меня вниз, и вот я опять отяжелевшая, усталая, напуганная. Неужели я утратила способность мыслить? Могу ли я писать, думать, читать и рассуждать, как прежде, или внутри меня остался лишь страх перед новыми опухолями?

Эстрид падает в обморок, я едва успеваю ее поймать. Мы на кухне, печем профитроли, она сосредоточенно выдавливает тесто. Перед этим мы уже приготовили пирожные макарон по ее просьбе. У Эльсы в гостях друзья, выходной, Эстрид огибает икеевский кухонный островок. «Мама, – говорит она, – мне нехорошо». «Иди сюда, – отвечаю я, – присядь», – и вдруг она падает прямо ко мне в объятия. Я подтаскиваю ее к табуретке. Тяжелое безжизненное тело, закатившиеся глаза. «Эстрид!» – кричу я и зову Матса. Через несколько секунд она приходит в себя, по-прежнему вялая и заторможенная. Надо в больницу, мы едем в отделение неотложной помощи, как нам рекомендуют по телефону, но врачи ничего не находят, все анализы в порядке. В период бурного роста организма обморок может случиться из-за низкого давления. Затем повторный визит к любезнейшему врачу, который проверяет все, что можно, результаты обследования хорошие.

Апрель следующего года, мы все простужены, у меня была высокая температура. Теперь мне лучше, и я спускаюсь на кухню съесть йогурт. Матс находит меня на полу – видимо, падая, я врезалась в кухонный островок. «Ты меня слышишь???» – кричит он. Я отвечаю, он кладет мою голову себе на колени, а потом я снова уплываю, теряю сознание, прихожу в себя в объятиях Матса. «Что я делаю здесь, на полу?» Он звонит в скорую, рассказывает, что произошло, они предлагают прислать за мной машину. Я болела, два раза подряд теряла сознание. Приезжает скорая, но я уже пришла в себя. «Разве ты не помнишь, что дважды отключалась? – спрашивает Матс. – Ты очнулась, я начал с тобой разговаривать, а потом ты снова потеряла сознание». «Да, но теперь-то я знаю, кто я и где», – возражаю я, и все же парень из скорой настаивает на том, чтобы отвезти меня в больницу. Мне нельзя резко вставать, и надо взять анализы. Позднее Матс признался, что он думал, будто я умерла у него на руках. Мой взгляд вдруг потух, в точности каку его отца в минуту смерти.

* * *

Первый год после смерти свекра. Мы навещаем свекровь, приглашаем ее к нам. Не бросаем ее. Матс разговаривает с ней по телефону. Договаривается с социальными службами о помощнице по дому и о социальном такси, готовы помочь ей подыскать жилье поменьше, чтобы выходило дешевле. А если она хочет остаться в своей чудесной квартире, пусть живет, ей должно хватить сбережений. Мы поддержим любое ее решение. Наверное, было бы неплохо переехать в какой-нибудь пансионат для пожилых, там есть с кем пообщаться, но так трудно что-то найти, ведь она так требовательна. Матс звонит, пишет письма и часами висит на телефоне в очереди, чтобы устроить маму в подходящее заведение.

Рождество 2017-го она празднует с нами, Грета и мама в Молидене. Как бы мне хотелось поехать с ними, это ведь последнее Рождество в отцовском доме, но мы не можем оставить свекровь одну в Стокгольме. Матс едет за ней в Бромму и привозит к нам в Ханинге. Я чувствую жуткую слабость, последняя инъекция антител была в самом конце ноября. Я снова работаю в полную силу. И все равно устраиваю настоящий праздник, мне хочется, чтобы было красиво и уютно. Девочки заворачивают подарки, пекут печенье, украшают дом. Как символично – первое Рождество после химиотерапии. С восстановленными вкусовыми рецепторами, с короткой прической. Я делаю все, чтобы свекровь чувствовала, что мы ей рады. Она любит акварели, сама рисует. Я предлагаю весной отправиться в Даларну, посетить дом Карла и Карин Ларссонов, музей Цорна, о котором она только что говорила, может быть, еще дом Мунте и сад Хильдасхольм, вполне все успеем за один день, «Правда, было бы здорово?» – спрашиваю я свекровь.

Поздно вечером Матс отвозит ее домой, и она говорит: «Кристина выглядит вполне бодрой и здоровой». Он объясняет: «Так только кажется, на самом деле у нее по-прежнему страшная слабость, она засыпает днем, продолжает обследовать сердце, поэтому положение у нас все еще хрупкое». «Но она, должно быть, радуется успеху трилогии, – возражает свекровь, – значит, все не так уж и плохо».

* * *

Я не пишу. Не берусь за новый роман. Зато у меня много другой работы. Литературные салоны, беседы о кино, я читаю и пишу критические статьи. Сотрудничаю с выставкой в Музее северных стран, рассказываю о Джойс Кэрол Оутс в Гётеборге.

Делаю подкаст со Свеном Теглундом. Это игра, как я люблю. Когда не тянешь всю ношу на себе, а можешь разделить ответственность, трудиться вместе. Мы с Осой продолжаем встречаться по работе. Я знаю, что мне повезло, но все равно ощущаю себя беззащитной. Физически чувствую, как сжигаю энергию на работе, а потом лежу разбитая.

Пишу большое эссе для «Свенска Дагбладет» о «Скорбных дневниках» Ролана Барта[53]53
  Ролан Барт (1915–1980) – французский философ, литературовед.


[Закрыть]. Полные отчаяния строки, написанные после смерти обожаемой матери:

«31 июля 1978 года. Одного мне хочется – обжить свое горе».

И я горюю. Живу в замедленном скорбью времени. Невозможно стать веселой по заказу. Мне надо найти себя в этом «потом», ставшим моим новым, неузнаваемым «сейчас». Каждый день я чувствую страх – а вдруг я снова заболею, вдруг умру, что будет с детьми? Я не могу противостоять этой мысли, не могу отогнать ее. Только выжидать, позволять времени тянуться, минута за минутой. Утешать себя мантрой, что тело и душа обязательно исцелятся.

* * *

Доктор Эрика говорила, что надо постараться не набирать вес, который так быстро растет при приеме «Тамоксифена» и климаксе, потому что, когда прекращается овуляция, эстроген вырабатывается в жировой ткани. Ладно, не набирать вес, придумаю какую-нибудь диету, а то поесть я люблю, метод 5:2, когда страдаешь два дня в неделю, зато остальные дни наслаждаешься жизнью. Вместо того чтобы постоянно ограничивать себя – это слишком тяжело и скучно. Доктор Эрика одобряет мою идею. А еще лучше придерживаться средиземноморской диеты, сократить потребление красного мяса и плохих жиров, отказаться от мясных деликатесов, вместо этого обогатить рацион продуктами из цельного зерна и овощами, зеленью, рыбой, фруктами, ягодами и орехами. Да, можно сказать, что диета при болезни совпадает с экологичной едой. Мы должны перестроиться, я пока еще не веган. Стараюсь придерживаться вегетарианской пищи, но питаться, получая необходимые вещества, нужно всей семье. Я не всегда могу готовить себе отдельно.

«Хотите посетить четыре групповых занятия вместе с другими пациентками?» – спрашивает доктор Эрика. Там будут психолог, онколог, терапевт, диетолог и физиотерапевт. Не просто хочу, мне это необходимо. Самой мне не справиться. И с ближайшим окружением такое не разделишь. Прежде всего потому, что я пока не могу платить за возможность излить печаль и тревогу тем, чтобы выслушивать что-то подобное в ответ, как это было раньше. Я еще недостаточно окрепла. Не могу взваливать себе на плечи чужую боль, чужой страх. Не могу нести на вытянутых руках всех тех, кто вторгается в душу. Неважно, знаю я этих людей или это чужаки. Я не выдержу самоубийств, психических диагнозов, нервных срывов, как не выдержу и более мелких людских неприятностей. Сначала мне надо залечить собственные раны, расчистить место. Может, мне уже никогда не захочется расчищать место для других. Возможно, отныне я смогу поддерживать только свою семью, и большего от себя требовать не стоит. Все эти отчаявшиеся взрослые дети протягивают ко мне руки. «Помоги мне. Посмотри на меня. У тебя есть все – оглянись на тех, у кого нет ничего в этом мире».

* * *

В группе я – лишь одна из многих. Из тех, кого настигла болезнь. Тех, кто проходит более или менее хаотичный этап в жизни. Там я вижу, что мне было не так тяжело, как той, что не переносила цитостатики, или той, у которой совсем маленькие дети, или тех, кому пришлось подолгу лежать в больнице, или той, что развелась во время лечения, или той, у которой умер муж. Наше общее страдание, осознанность, «почувствуйте ступнями пол, подумайте о том, что пришлось пережить этим ногам за время химиотерапии». Ступни сухие, они горят, ногти ломаются или полностью отходят. Психотерапевт спрашивает, можем ли мы поблагодарить ноги, и тут я начинаю плакать, совершенно неожиданно. Чувствую, как же я благодарна своим ногам, измученным и усталым. Вечно больной ноге с артрозом, той, на которой была операция. Когда мне было двадцать семь, спортивный врач запретил мне нагружать ее, велел всегда носить обувь на пружинящей подошве, никогда не прыгать с жестким приземлением на прямые ноги, он даже не советовал мне ходить на большие расстояния, правда, новые исследования доказали, что разумная нагрузка при артрозе все же нужна. Я не могу бегать, зато хожу, хожу через боль, пронизывающую ногу от стопы и выше. Я горячо благодарна ногам за то, что они, несмотря ни на что, носили меня во время лечения и носят сейчас.

В группе никто не сомневается в существовании долгоиграющих побочных эффектов. Нам рассказывают о чувстве усталости и о том, с чем оно связано, о снижении когнитивных способностей, проблемах с памятью, симптомах депрессии. Там мы наконец осознаем, что получили ровно столько терапии, сколько могли выдержать наши тела. Это действенное лечение, но и опасное, мы находились на грани жизни и смерти, одна из нас поднимает руку и говорит: я старательно избегаю Интернета, но я слышала, читала, кто-то мне сказал, что нам вводили ядовитый газ, это ведь химическое оружие?.. Онколог кивает. Можно проработать это теперь, когда все позади, или обсудить, как мучительно медленно растут волосы. Мои уже год как растут, кудрявые и непослушные. Вырастут, говорю я, не успеете оглянуться, как они начнут расти. Хотя откуда мне знать? Может, и здесь все индивидуально.

Мозг работает в режиме повышенной готовности, настроен выявлять опасности. Разумеется, он подал сигнал тревоги, когда опасность действительно возникла. Но как теперь отключить эту сигнализацию?