Текст книги "Одинокое место"

* * *

Последний вечер выдался чудесным. Мы навестили могилу, и по дороге я собрала букет крошечных хрупких колокольчиков. Белая деревянная церквушка с бледно-розовыми наличниками, могилы над рекой, на песчаном берегу, круто спускающемся к коричневатой воде. Расчищенные граблями дорожки, ведущие к гранитным надгробиям: дядя Адольф, бабушка Карин, дедушка Гуннар, рядом бабушкины сестра и брат, Сигрид и Улле, тетя Кристина. Вон там могила бабушкиного деда-кузнеца, а тут лежит ее папа Франц с севера Вермланда. Но я присаживаюсь у свежей могилы папы Свена и ставлю колокольчики в вазу. Чтобы разглядеть выгравированный на плите ландыш, приходится присаживаться. Мы с Гретой выбрали ландыш, потому что фиалка – цветок Онгерманланда – уже красовалась на могиле бабушки с дедушкой.

На следующий день мы упаковываем последние вещи, которые отправим в Стокгольм грузовиком. Не знаю, поместится ли все. И вот мы уезжаем. Голова идет кругом. Мы правда продали папин дом детства. Имение с небольшой березовой аллеей, спускающейся с холма, с живой изгородью из сирени, с непривычным для огорода дубом и лиственницей, с кустами шиповника и смородины. С пионами и лилиями, жимолостью и девичьим виноградом, с растущими в ряд пышно цветущими дицентрами вдоль восточной границы участка. Яблони, которые папа посадил, выйдя на пенсию и вернувшись в Молиден, не прижились, хотя у бабушки с дедушкой яблони когда-то росли. Мы решили, что это из-за полевок. У нас в Ханинге они тоже есть, а звуковые отпугиватели, похоже, не всегда работают. А вот клубника папе удалась, как и томаты, сладкий перец и перчики чили, которые он выращивал в теплице. А также все летние цветы в горшках, вазонах, молочных бидонах и длинных деревянных ящиках. Поля вокруг дома и бывшего коровника, дровяного сарая и пекаренки – в прежние времена там выращивали зерно, картофель, морковь, цветную капусту и лук. Их только что скосили, и фермер из Бакке попросил разрешения забрать сено на корм скоту. Этим засушливым летом многим животным грозил забой из-за недостатка еды.

Над кладбищем смеркается. Синеют горы. В середине июля и сюда приходит ночная тьма. Надо же, я оказалась тем человеком, кто допустил утрату этого места. Молидена больше нет. Он потерян для нашей семьи, для всего рода, для предков и потомков. Я покидаю его.

Только что, стоя в гостиной, я снимала со стены портрет бабушкиных родителей, Анны и Франца, проводила ладонью по желтоватому от никотина стеклу на рисунке, изображающем хутор в Главе. Я срисовала его с фотографии к большой встрече родственников в 1987 году, когда мы, многочисленные потомки Франца, съехались на маленький хутор на севере Вермланда, где он родился. Тщательно прорисованное крыльцо, листики на кустах и деревьях – получилось больше похоже на лачугу, чем на жилой дом. Где теперь поселится эта картина? Помню лето 2014-го, когда мы с папой бродили тут среди могил. Стояли погожие летние дни, папа был в хорошей форме, рассказывал о местных жителях, о нашей родне и о том, как выглядела деревня в его детстве. О том, как он спас товарища, когда тот чуть не утонул в реке у моста, где течение особенно сильное. Теперь его уже ни о чем не расспросить, я больше не услышу эту историю. Как звали мальчишку, которого папа спас? Традиционные полдники в Рэттаргордене. Если погода позволяла, мы всегда сидели на улице. Ежегодные летние фотографии, которые делал Матс. В то последнее лето 2015 года папа с трудом ходил. Мы отправились в Чёпманхольмен, посмотрели выставку в новом парке, папа все время был с нами, но постоянно присаживался отдохнуть. Тем летом он ездил в Рэттаргорден на машине. «Идите вперед, я подъеду», – говорил он. Осенью ему должны были оперировать сустав, все должно было наладиться. После операции он собирался снова начать ходить пешком, каждый день до моста и обратно, а если будет тяжело дышать, то опираясь на палки.

Я поднимаюсь, не спуская глаз с надгробия. Ноги совсем затекли. Я вижу, как поднимается туман. Над могилами, над рекой, над долиной. От земли, в которой лежат дорогие мне люди. Они машут мне на прощание.

* * *

В тот год, когда Матс порвал со своей мамой, она продолжала общаться с его старшей сестрой. Я сказала Матсу, что ему все-таки стоит поговорить с мамой, несмотря на все ее безумства, потому что она не ведает, что творит, просто не понимает, никогда не понимала, а теперь ей уже много лет. Летом 2019 года она решила переехать в общежитие для одиноких женщин, поменяла свою огромную трехкомнатную квартиру с видом на море на однушку на первом этаже с кроватью за ширмой и окнами на гранитную стену. Матс помог с переездом, но общаться отказался наотрез. Он все еще сердился. Ждал, что она попросит прощения. Сказал мне, что, если сейчас не обозначит границы, она снова вторгнется в его пространство и продолжит оскорблять и его, и нас. У нее, вообще-то, есть еще и дочь, добавил он. Пусть бережет, холит и лелеет отношения с ней. «И заметь, весь этот спектакль устроил не я».

* * *

На Рождество 2019 года свекровь упала и сломала шейку бедра. Матс возобновил общение с ней, покупал продукты, несколько раз в день к ней приходила женщина – социальный работник.

В начале апреля Матс долго разговаривал с мамой по телефону, но никаких вразумительных объяснений не добился. Она сказала, что не стоило посылать то письмо после Мидсоммара, но при этом по-прежнему верила в то, что написала, была убеждена, что жизнь Матса не удалась, особенно семейная. Он снова вышел из себя, просил выслушать его и перестать над ним издеваться. Если бы только она могла осознать, что сама разрушает его жизнь. Своими подозрениями, своими безграничными потребностями, своими проекциями… Правда, если бы она все это поняла, то как жила бы дальше? С таким стыдом? Нет ничего нового в том, что происходит со свекровью после смерти отца Матса. Нет нового для нас как для семьи, но ситуация все время ухудшается, совершенно выходит из-под контроля. Хотя в 2014 году, прочитав «Жизнь любой ценой», свекровь впервые мне написала. Ей очень понравилась книга. О, как я тогда надеялась, что дверь приоткроется и мы сможем встретиться. Но сразу же после этого она написала Матсу, что история его рода важна не менее. Он должен ее написать, должен рассказать о прошлом ее семьи, не мог бы он подумать над этим, чтобы написать книгу? «Ведь не только Кристине есть чем похвастать, тебе тоже есть что сказать, Матс, милый!»

* * *

А потом пришел COVID-19. В марте 2020-го свекровь увезли на скорой с неопределенными симптомами, но в больнице оставлять не стали. Перелом еще не сросся, поэтому соцработник продолжал регулярно к ней приходить. Перед Пасхой боль в шее усилилась, ее снова отвезли на скорой в больницу Святого Йорана с подозрением на коронавирус, но ночью она упала с кровати. Матсу просто сообщили, что она упала, у нее кровоизлияние в мозг, никакого лечения она не получает, только уход. Из больницы позвонили, когда мы гуляли по заповеднику Тюреста в Страстную пятницу. Машина была припаркована далеко. Нам сказали, что свекровь может умереть в любую минуту, эпидемия ковида в самом разгаре. Мы несемся через лес, запыхавшись, подбегаем к парковке. Матс давит на газ, мы летим к больнице, с собой у нас только обычные маски из магазина низких цен. В больнице – никаких тестов, его сразу ведут к маме, она лежит без сознания и с трудом дышит. Он сидит с ней в палате долгие часы, дни, ночи. Нет, не плачет, но от мамы не отходит, разговаривает с ней, включает ее любимую музыку. В конце концов, уступив его просьбам, у нее берут тест на коронавирус. Он действительно положительный, она больна. На протяжении пяти суток она медленно задыхается, захлебывается в заполняющей легкие жидкости. И умирает накануне своего восьмидесятивосьмилетия.

* * *

Потом все уже не имеет смысла. Ее больше нет, мы убираем в ее квартире – Матс, Луиза и я. Обнаруживаем фотографии наших девочек в мешке в подвале. Наше свадебное фото куда-то пропало, самого красивого Эльсиного рисунка тоже нигде нет. В доме ничто не напоминает обо мне или девочках, зато много портретов ее внука, сына дочери. Так оно, собственно, и было, еще когда девочки были маленькие. Как неохотно она брала снимки девочек, когда мы приходили в гости в ту трехкомнатную квартиру. Она что-то вырезала, делала какие-то странные коллажи, зато фотографии их двоюродного брата висели в рамочках по всему дому. В мусорном пакете – разорванное на кусочки приглашение на нашу свадьбу, вперемешку со скомканными снимками ее мужа. На стенах висят изображения Мадонны с младенцем. Мы все убираем и убираем. Отмываем липкую грязь. Большую гипсовую Мадонну не захотели забирать ни Матс, ни я, ни Луиза. А наш дом полон вещичек, которые свекровь все эти годы дарила Матсу. Я сохранила их все, регулярно пересматриваю, вытираю с них пыль. Вешаю написанные ею картины, глажу скатерти. Когда она приходила в гости, я доставала посуду, которую она купила для нас на благотворительной ярмарке. Там можно найти очень красивые старые тарелки. Я все время пытаюсь наводить мосты, постоянно говорю, как мне нравятся ее кофейные чашечки, будет здорово, если попадутся еще такие круглые, из тонкого синего фарфора. Но все разбивается, как изящный фарфоровый сервиз о мраморный пол в подъезде свекрови. Никаких шагов навстречу, дверь закрыта наглухо, не помогли даже посаженные мною розы, а ведь мы обе их так любим. Когда в начале двухтысячных они переезжали из виллы в квартиру, свекровь отдала мне свою любимую «Louise Odier», я столько всего прочитала об этом сорте, сейчас его не рекомендуют разводить, потому что, несмотря на красоту, эти розы очень подвержены болезням. Каждый год на ней появляются какие-то черные пятна, но я все равно удобряю ее и поливаю. Она живет у нас уже семнадцать долгих лет, а летом после смерти свекрови цветет особенно пышно, и черных пятен на листьях меньше. Я срезаю цветочек и ставлю рядом с ее фотографией.

Я помогаю Матсу и Луизе перемыть посуду в последней квартире их мамы, стираю скатерти. Почему ты не воспользовалась шансом, почему не смогла сберечь и преумножить то, что у тебя было? Мы всегда были тут, рядом, мы твоя семья, мы терпели все твои сумасбродные выходки, и хоть бы раз ты сказала: «Как хорошо, что вы у меня есть, и как все-таки чудесно мы прожили нашу непростую, хрупкую, единственную жизнь».

* * *

Потом, по прошествии времени. Я пытаюсь выразить словами тот страх, что умру и дети останутся без меня. Пока болеешь, он нем, как камень, и лишь откликается внутри рвотным позывом. Это чувство возвращается всякий раз, когда меня охватывает паника по поводу возможного рецидива. Но теперь-то тебя вылечили, ты здорова?

Это случается в августе. Каждый год одно и то же. Мне бы понять и быть начеку. Но только когда Хоп утешал Джойса в сериале «Очень странные дела», который мы смотрели вместе с девочками, только когда он сказал Джойсу: «В годовщину твое тело вспоминает травму, это посттравматическое стрессовое расстройство», – вот тогда я осознала, что да, это была травма. Те осенние месяцы 2016 года, когда я ждала диагноза, страдала от неизвестности, когда все казалось таким зыбким и запутанным. И теперь ничего не поделаешь с тем, что тело помнит и реагирует, а мозг охватывает паника. Надо просто принять, что это происходит со мной и теперь, когда все позади.

Когда я наконец осмелилась выразить свой страх умереть и оставить детей, сказать о нем вслух, описать страх перед возможным новым эпизодом болезни, кто-то сказал: «И все же нет болезни хуже депрессии, когда теряешь волю к жизни и хочешь умереть».

Не знаю. Но могу точно сказать, что для меня самое страшное – это страх навсегда покинуть детей. Мне доводилось наблюдать глубокую депрессию обоих родителей, и я знаю – жизнь состоит из темных и светлых полос. Но это жизнь. Для меня нет ничего ужаснее предательства со стороны тела. Депрессию можно снять, вылечить лекарствами или электрошоком. Тут, конечно, существует риск побочных действий, но и химиотерапия, и «Тамоксифен» дают сильнейшие побочные эффекты. Однако мы идем на это, чтобы спасти свою единственную и такую хрупкую жизнь.

Я бесконечно благодарна внимательной женщине-врачу, которая проводила маммографию в 2018 году. Она мне все показала и объяснила. Я призналась, что боюсь что-нибудь пропустить, как уже случилось однажды. Она ответила, что на моем месте нервничала бы еще больше. Она прекрасно меня понимает, и единственное, что я могу сделать – это не решать самостоятельно, что «опасно», что нет, а сразу идти к доктору. Мне просто необходимо услышать, что я могу к ним обратиться. Это правильно, я не перегружаю систему, мне удается почти целый год держать беспокойство в узде, но, когда приближается годовщина, ноги подкашиваются, я падаю и мир рушится. То же происходит осенью 2019-го, маммографию перенесли на более ранний срок, я тогда уже прочла Гримсруд и Хирдман, но это было до смерти Сары Даниус. О, сколько я о ней думала в связи с перипетиями в Шведской академии[55]55
  В 2017 году мужа члена Шведской академии Катарины Фростенссон, фотографа Жана-Клода Арно, обвинили в сексуальных домогательствах сразу восемнадцать женщин. Обвинения поддержала и постоянный секретарь Академии, профессор Сара Даниус.


[Закрыть]. Как можно со всем этим справиться, когда у тебя рак груди с осложнениями? Врач сказала мне, что время на моей стороне, и я думаю, что речь идет о времени после болезни и его связи с риском рецидива. Конечно, плохо, когда рецидив происходит почти сразу. Раньше говорили так: пять лет наблюдаешься, а потом считаешься здоровой, но теперь уже так не говорят. Во время повторного визита в 2018 году я спрашиваю доктора Эрику, что отвечать, когда люди задают вопрос, здорова ли я теперь. Она говорит: «Отвечайте, что вас вылечили».

В Интернете мне попадается сайт, где рассказывается о поздних рецидивах. Можно снова заболеть через пятнадцать лет, и тогда рак распространится на другие органы. Женщинам, у которых высок риск рецидивов, рекомендуют принимать «Тамоксифен» в течение десяти лет, а мне кто-то давал однозначные рекомендации. Вхожу ли я в группу риска? Наблюдения показали, что прием «Тамоксифена» более пяти лет может защитить от рецидива. Я принимаю таблетки каждый вечер. Делайте со мной что хотите, я подстроюсь под любое лечение.

* * *

После смерти папы я нашла его чудесные фотографии. Где он с еще маленькими девочками. В зоопарке Юнселе, в краеведческом музее. В папин день рождения я зажигаю свечу и вставляю ее в подсвечник, который он сделал сам. Черт возьми, ведь нельзя же оставаться во тьме. Прошлого не вернешь. Папа так гордился внуками, так их любил. Хотя разговор между ними обычно не клеился.

Конец ноября 2019-го. После тяжелой осени, пережитого посттравматического расстройства, когда читаешь книги о раке груди, проникаешься страхом, который испытывает Оса. И, наконец, облегчение оттого, что последняя подозрительная точка тоже оказалась не опухолью – мои многочисленные симптомы и знаки со стороны тела. И все-таки я обретаю относительный покой. Я принимаю лекарство, не пропускаю ни дня, научилась жить с побочными эффектами, сдерживаю депрессивные проявления с помощью долгих прогулок, и энергия возвращается. Как и радость творчества, я снова могу писать.

* * *

Документальный фильм о Сильвии Плат[56]56
  Сильвия Плат (1932–1963) – американская поэтесса и писательница, считается одной из основательниц жанра «исповедальной поэзии» в англоязычной литературе. Умерла в возрасте 30 лет, отравившись газом из духовки.


[Закрыть]. Общепринятый подход – умерший художник был Особенным, я думаю, она не смогла пережить унижений со стороны нарцисса, ей хотелось писать, она приехала в Нью-Йорк, но, по существу, это ничего не изменило, к тому же она вернулась домой и не могла писать. Ее теперь уже взрослая дочь, которой довелось пережить самоубийство матери, говорит о творчестве Сильвии Плат, о ее романе «Под стеклянным колпаком», о том, что Сильвия вынуждена была рассказать о пережитом. Чтобы отпустить и идти дальше, знать, что ты засвидетельствовала, так было и со мной, погружение в отчаяние и глубокую депрессию, утрата веры в свое словесное творчество, трое суток в подвале, таблетки, которые чуть не довели до смерти. Дочь Сильвии говорит о воспоминаниях как о воздушных шариках. Держишь их крепко, судорожно хватаешься за них, постоянно думаешь о них, потому что они всегда рядом. А можно записать их и отпустить ниточку, выпустить шарики воспоминаний на свободу и смотреть, как они медленно поднимаются и улетают. Они где-то там, но за них необязательно держаться, а если захочется, их всегда можно отыскать в пространстве. Потому что все они о пережитом.