Текст книги "Одинокое место"

Может ли постоянное воспаление сустава быть опасным для всего тела? Я спрашиваю доктора Эрику, она качает головой, но направляет меня к ортопеду, можно сделать рентген. У Боба Марли рак скелета начался с пальцев ног. Ведь так? Может, доктор Эрика хочет исключить новообразование в больной ноге? Декабрь, ортопед показывает, как выглядит на снимках больная нога, все указывает на артроз. При сильных болях можно рекомендовать уколы кортизона, операции помогут облегчить состояние, но прогноз неясный и есть свои риски. Еще он добавляет, что ходить можно сколько угодно, благословляет мои прогулки, но я должна прислушиваться к себе. Боль не должна становиться нестерпимой, хотя мне кажется, что движение только на пользу. Это то, во что мы все учимся верить: что движение – своего рода лекарство, это как новая религия, как спасение. Журналист Лассе Берг советует каждый день проходить шесть километров и иногда бегать. Вполне разумный совет. Это ведь не истеричные марафоны, в них я не верю. Когда стирается надкостница, страдают колени и голеностоп. В меру, все хорошо в меру. Я слушаю физиотерапевта: «Тамоксифен» высушивает межсуставную жидкость, усиливая боль в суставах, а движение способствует образованию этой самой жидкости, как бы смазывает суставы, делает их более гибкими. В этом и приговор, и спасение. Для того, чтобы справиться с болью, я должна двигаться. Каждый день. Всегда.

На последней встрече группы И. благодарит меня за книги о Май. А я испытываю бесконечную благодарность, когда она рассказывает, что сразу меня узнала, но подумала, что мне захочется анонимности, быть просто одним из членов группы. Поэтому она молчала до самого конца.

Мы расходимся, у каждой в руках список имен с электронными адресами. Возможно, когда-нибудь группа соберется снова. А может, нам нужны были именно эти встречи, понимание, что есть сестры по несчастью, каждой из которых приходится искать ориентиры в мире «после», не имеющем ничего общего с миром «до».

* * *

Наверное, пора заканчивать. Всего не напишешь. Радость от подкаста, от того, сколько он собрал откликов, вдохновляющее общение со Свеном, Андерсом и Юнасом, которые так бережно относятся к материалу, варят кофе, заказывают обед, Свен тоже серьезно болен, он знает, как это, а с теми, кто знает, отдыхаешь душой. Не приходится защищаться, не надо ничего объяснять. Моя совместная работа на ближайшие годы как раз с людьми, которые все прекрасно понимают, и дело не в том, что мы постоянно обсуждаем болезнь, вовсе нет. Но мы чувствуем друг друга, ловим знаки, знаем, что болезнь делает с нами и с нашими близкими, какой страх и какие защитные механизмы она запускает в людях.

Как же мне спокойно с Осой, когда я вижу ее неуемную энергию и драйв и в то же время открытость, восприимчивость к тому, что мы вместе переживаем здесь и сейчас. Мы говорим о том, каково это – быть отверженными, о табуированности онкологических диагнозов, о том, что тебя избегают как чумного, о презрительном отношении к слабости и болезни. Надо ли обсуждать болезнь? Меня всегда тянуло к темам, о которых не принято говорить. Я считаю, что для искусства нет ничего стыдного, искусство должно затрагивать самые сложные струны как внутри нас, так и внутри других. Оса делает свой фотопроект, автопортрет с обнаженной грудью, грудь только одна. Придать форму и выражение такому опыту – сильный поступок. Если говорить открыто о своей болезни рискованно, разве мы не должны идти на этот риск? Если я сама чувствую презрение к своей слабости, значит, здесь и надо копать. А все эти мысли о том, что надо щадить чувства других и не рассказывать о болезни… Но другие-то меня не щадят. Сваливают на меня свои страхи, разводы, перипетии на личном фронте, финансовые проблемы, карьерные трудности. Родительский протест, детские кризисы.

Матс публикует свой роман «Море» и вместе с Марией, руководительницей нашего хора, ставит спектакль в театре «Рефлекс» в Черрторпе; в романе отец Сэнди Денни, Нейл, переживает потерю за потерей, в том числе главную травму, худшее, что может произойти, – смерть своего ребенка. Мария играет на фортепиано, поет песни Сэнди Денни, Матс читает фрагменты из романа, текст переплетается с музыкой, получается здорово. Оса помогает с постановкой, они репетируют, Матс работает, мы движемся вперед, жизнь возвращается, но мы по-прежнему осторожно перемещаемся внутри пространства болезни и смерти, хотя так хочется, чтобы все было стабильно и хорошо.

Интервью в честь выпуска подкаста. Бездумно с моей стороны – но я списываю это на свою тонкокожесть и на усталость, размывающую границы. Приятное интервью на потрясающей выставке художницы Петры Хультман в художественной галерее на бывшем лакокрасочном заводе, бабушкины скатерти, связанные крючком, дедушкин шкафчик для ключей. В семье никогда не сидели без дела, руки всегда были заняты, это наследственное. Как хорошо, что мы с журналисткой встретились именно там, среди декораций к фильмам пятидесятых для домохозяек. Реквизит занимает огромную стену: пылесос, особо эффективные тряпки, фрагменты пленки, где женщины бесконечно готовят, готовят и улыбаются. Мы с журналисткой оставляем кинофрагменты и отправляемся в ресторан, заказываем кофе. «Вы работаете над новой книгой?» – спрашивает она. Секунду я колеблюсь, думаю – ведь это небольшая газета, я уже писала о своей болезни в журнале «Мы», поэтому отвечаю: «У меня умер отец, а я сама серьезно болела, поэтому нет, нового романа пока не будет». Обтекаемо отвечаю на вопросы о том, как чувствую себя теперь, я ведь «здорова». Говорю, что прошла лечение, организм откликнулся, еще рассказываю, что пропустила маммографию в 2015 году, потому что с головой ушла в работу. Журналистку на маммографию еще не вызывали, она слишком молода. «Когда позовут, обязательно сходите, – советую я ей, – не пропускайте маммографию».

Февральские каникулы, мы у мамы в Сундсвалле, журналистка присылает текст интервью. Она пишет о моей болезни – небольшой фрагмент в довольно объемной статье, где речь идет о домохозяйках, о Май и Сири, маме Свена Теглунда, о нашем подкасте «Домохозяйка». Я спрашиваю маму, как она считает, можно ли опубликовать этот отрывок о болезни. Двойственные чувства – мне не стыдно, к тому же это объясняет, почему я не пишу. Почему в ближайшее время новых романов не будет.

Кажется, от мамы мы едем дальше, в Молиден? Да, потому что той снежной зимой обрушился балкон на втором этаже. А еще в самые морозные дни вдруг отключился свет. Компания не пересылала счета на адрес моей сестры, а поскольку мы их не получали и не оплачивали, нам отключили электричество. Посреди зимы. Если бы Найма не заметила, что в папиной спальне погасла лампа, трубы наверняка бы замерзли и лопнули, заполнив дом водой. Грета связалась с компанией, Найма – с дядей Эриком. Нам помогли, и этот вопрос решили, но тут рухнул балкон. Прямо в сугроб – перила не выдержали снежных пластов. Мы приехали в самый мороз, я даю интервью в городе, рассказываю о подкасте, полчаса жду, пока кто-нибудь пустит меня в радиостудию в Эрншёльдсвике, на улице минус восемнадцать, телефон разрядился и выключился, а может, тогда было еще холоднее, я уже готова сдаться… Грета со своими детьми тоже в Молидене, они с Иваном катаются на лыжах. Такое приятное зрелище, их лыжные прогулки на фоне белейшего снега. Наверное, Молиден красивее всего зимой. Изморозь на березах, звездное небо. Мы начинаем постепенно делить вещи, по-прежнему сомневаемся, колеблемся, правильно ли будет продать дом. Так здорово приезжать сюда, когда снег хрустит под ногами, любоваться речкой, лунной дорожкой, слушать робкий звон церковного колокола, каждый целый час и еще в половину. На февральские каникулы мы всегда приезжали навестить папу, он доставал финские сани, расчищал трактором дорожки, девочки устраивали пещеры в сугробах. А дня через три он начинал нервничать. Мне кажется, ему хотелось продолжать выпивать, как он привык. Он ждал, когда мы уедем, но три дня папа держался молодцом, я мыла посуду и готовила, мы ездили в магазин. Иногда папа пек вафли, и кофе всегда варил он, а еще он заранее закупал еду на завтрак, спрашивал, хотят ли девочки «йогарт» – он говорил именно так, через «а». Мы с Гретой обычно очищали холодильник от всего, что там залежалось. И вот наша последняя зимняя неделя в Молидене. Теперь мне страшновато гулять вокруг Холма в темноте. Они так быстро несутся, эти легковушки и грузовики с тяжелыми прицепами, а обочина такая узкая. Даже если на тебе светоотражающий жилет, удовольствие уже не то, что прежде. Теперь, бывая здесь чаще, я понимаю – вот так папа жил последние четырнадцать лет, ездил в Шелавед, в город, в большой гипермаркет в соседнем городке – тот самый, где я умирала от страха смерти, повиснув на тележке. Моя бабушка, мамина мама… город полон воспоминаний о ней, когда я только завершила лечение и приехала в Эрншёльдсвик по работе, ждала обратного поезда в Стокгольм и дошла до дома, где жили мамины родители, когда я была маленькая, где выросла моя мама. Никого уже не осталось, ни папы, ни бабушек, ни дедушек. А как буду умирать я? Не знаю когда, но, стоя в одиночестве у старого многоквартирного дома, я думаю, что, наверное, уже не вернусь в это место, а если и вернусь, то как чужая, с коротким визитом.

Долгая дорога домой, в Ханинге, часть пути в полной темноте. Я предпочла бы ехать при дневном свете, все эти снежные заносы на дорогах, дальний свет в глаза, но путь неблизкий, и за световой день не успеть. Мы приезжаем домой поздно, я открываю почту. Какая-то журналистка из вечерней газеты интересуется, можно ли задать мне пару вопросов. Она пишет статью о раке груди, который пережила сама, и ей попалось интервью со мной. Я отвечаю не сразу, просто нет сил, есть и другие письма, ждущие ответа. Уставшие, мы разбираем вещи, и уже почти ночью я отвечаю, что мне очень жаль, но я вынуждена отказаться от участия в интервью.

На следующее утро Матс общается с коллегой, та интересуется: мы уже видели первые полосы «Экспрессен» и «Афтонбладет»? «Там про Кристинину болезнь, – говорит она, – вы не знали?»

Ох, как же я расстроилась и рассердилась! Главные страницы крупнейших ежевечерних газет, фотография крупным планом, заголовки. Какая грязь, все это совершенно неправильно. Мне ужасно стыдно, потому что самое поразительное в тяжелой болезни то, что ты ощущаешь зависть. Люди завидуют – «ага, значит она хочет еще внимания, недостаточно ей славы с этой чертовой домохозяйкой, с подкастом, теперь еще и рак, наверняка она позвонила в редакцию, чтобы рассказать о себе». Я этого не делала, честно. Могу поклясться, что, если бы мне предложили выбрать между приобретением опыта онкологического заболевания или его отсутствием, я, нисколько не сомневаясь, выбрала бы второе.

Да, это тоже опыт. Опыт дает знание. Просвещает. Но поверьте мне, нет ничего привлекательного в том, чтобы попасть на первые полосы со своим проклятым раком.

Болезнь и папа. Так я назвала документ. И начала писать. Долгие месяцы не трогала написанное, когда не могла писать дальше. Работала над другими проектами, падала и поднималась вновь, залечивала раны, пыталась вернуть доверие к собственному телу.

Мы все равно будем продавать дом к лету. Наводить порядок, показывать покупателям. Фотографировать, размещать объявления.

Чего был попросила, если бы можно было повернуть время вспять? Всего несколько дней в доме. Без грубой работы. Просто побыть там в тишине и покое, походить по комнатам. Спуститься к речке. Испечь хлеб в пекаренке. А потом созвать родных на праздник и вместе проститься с Молиденом. Большой кухонный стол, диванчик, стулья, бабушкина, дедушкина и папина посуда.

Невольно думаю об усадьбе Сельмы Лагерлёф Морбакка[54]54
  Став известной, шведская писательница Сельма Лагерлёф выкупила дом, в котором провела детство.


[Закрыть]. Я вот не выкупаю дом детства, а, наоборот, продаю. Мы добровольно избавляемся от отеческого дома.

Так много поставлено на карту, и это очень гадкое чувство. Если мы продадим дом, то он уже никогда не будет нашим.

* * *

В самом начале лета 2018 год а Молиден выглядит как конфетка. Долгая дорога туда, потом обратно, домой. Два раза мы устраиваем генеральную уборку – сначала перед тем, как фотографировать, потом перед встречей с потенциальными покупателями. Каждый раз по три-четыре дня наводим лоск. Внутри, на улице. Сирень, ландыши. Чудесное имение, чудесное место. Обычный старый дом, но в нем есть все необходимое. Самое очарование – в несовершенстве. В следах жизни. «Но сколько же насекомых здесь, вдали от моря», – говорит мама. Да, комары и слепни летом, но также бабочки и пчелы, Ингер ведь держит пасеку. Конечно, маме не очень приятно убираться в родительском доме бывшего мужа, в доме, который теперь принадлежит ее дочерям. Находился бы он хотя бы в паре сотен километров от Стокгольма! Но целых шесть сотен – это уже слишком. Это очень, очень далеко.

Матс устраняет засоры в ванных комнатах. Интересно, когда это делали в последний раз… Папа, наверное, не делал ни разу. Бабушка к концу жизни уже тоже не могла. Значит, пятнадцать лет назад или больше? Мы с мамой моем все окна, в том числе между рамами. Сколько дохлых мух! Паутина, какие-то коконы в щелях. Я протираю жалюзи… Мы гладим скатерти и занавески. Оттираем грязь с деревянных панелей, моем полы. Я снова ощущаю запах бабушкиного дома. Думаю, папе бы тоже понравилось, как мы отмываем стеклянные статуэтки, подарки от клиентов на юбилеи, как вытираем пыль с литографий и гравюр, снимаем, чтобы выстирать и погладить, пропахшие дымом шторы с графическим узором в комнате, которая была его спальней. Вновь вешаем их на старые карнизы. Теперь там стоит телевизор. Да, это опять кабинет, как было при дедушке, только с маминым и папиным засиженным диваном из виллы, где я прожила с четырех до десяти лет. Из той самой виллы, которую они ремонтировали по вечерам и выходным, где они постоянно ругались, пока наконец не развелись и не продали дом. То единственное Рождество, что мы праздновали дома, а не у папиных родителей и не у маминой мамы в Эрншёльдсвике. Наверное, мама тогда только выписалась из больницы. Зазвонил телефон, я ответила, сколько мне было, восемь? На том конце провода – бабушкин брат. Он спросил, как дела у мамы с папой. Я ответила, что они, как всегда, ссорятся. Папа услышал и выхватил у меня трубку – или это была мама? Потом папа мне устроил: «Не смей больше такое говорить!» – но я ведь знала, что это правда. Наверное, я сказала это бабушкиному брату из мести родителям за то, что даже в сочельник они не могут удержаться от ссоры. Папа потом забудет, как много они ругались. Когда на семейной терапии мама с папой рассказали обо всех своих конфликтах, неделя за неделей, психолог спросила: «А вы помните, что у вас двое маленьких детей?» Мне по-прежнему снится, как я возвращаюсь в дом, где прошло мое детство. Часто меня там застают новые хозяева. Они спрашивают, что я здесь делаю, это ведь их дом, но, если мне так уж хочется, я могу зайти посмотреть.

* * *

Мама всегда хорошо ладила со своей свекровью. Сама она считает, это все потому, что в первый раз, когда она приехала в Молиден, бабушка испекла вкуснейший торт со свежей малиной и сливками. Мама похвалила торт и взяла еще кусочек – хотя на самом деле ей самой на кухне не было равных. Мы с Наймой пьем кофе, она рассказывает, что Карин, моя бабушка, ужасно расстроилась, когда мама с папой развелись. Найма и Карин пекли тонкие лепешки в пекаренке, и бабушка сказала: «Неужели они не попытаются сохранить семью?» Найма утешала бабушку, говорила, что они наверняка старались как могли, но если не получается жить вместе, то лучше все-таки разойтись.

А еще Найма вспомнила, что, когда мои родители только обручились, кто-то сказал о маме: «Надо же, какая у Свена хорошенькая девушка». А бабушка огрызнулась в ответ: «Что тут такого странного? Как будто Свен не может познакомиться с хорошенькой девушкой!»

* * *

Я совсем забыла написать, как еще через пару лет после химиотерапии, а может, и больше, как только мне становилось жарко, все тело начинало нестерпимо зудеть. Меня это беспокоило – двигаться полезно, но чуть вспотеешь, сразу все чешется и гудит. Я знаю, что некоторые мучаются невыносимыми невралгическими болями. На первом этапе «новой» жизни я еще не знаю, какие симптомы останутся со мной навсегда, а какие проблемы постепенно сойдут на нет.

Наверное, все это можно выразить в одной фразе: кризис не дает точных предсказаний. Кризис – это неопределенность. Кризис после тяжелой болезни заключается в том, что ты не знаешь, чем все закончится. Кризис делит всю жизнь на два списка. В одном – потеря, боль, физические и психические страдания, но в другом – огромная благодарность за то, что у меня пока есть, и за то, что я все еще могу. Но есть и утрата доверия к своему телу. К самой способности жить и выживать.

Разумеется, иногда я думаю, почему не я должна быть тем человеком, которому не повезло заболеть относительно молодым? Почему именная должна прожить долгую и предсказуемую жизнь до самой старости? Сколько несчастий происходит с людьми. Кризисы, катастрофы, смертельные болезни. «Вам просто не повезло», как говорят врачи.

* * *

В начале июня у нас очередь из желающих посмотреть дом. Риелтор присылает сообщение, он встречает их на машине, показывает дорогу. «Рекорд сезона», – говорит он. Это место с богатыми возможностями. О – я хочу здесь остаться, разводить овец. «Почему бы и нет», – отвечает Матс. Как овцы влияют на изменение климата? Уравновешивает ли поддержание биологического разнообразия видов вредные выбросы в окружающую среду? Если держишь овец для того, чтобы сохранить местность в окружении елового леса частично открытой? Можно выращивать овощи и картофель. Разводить кур. Наши дочери точно не захотят переезжать в Эрншёльд-свик и оканчивать там школу. К тому же я понимаю, что мы не можем вот так взять и стать фермерами. Хотя почти всему можно научиться! К труду я привыкла. Меня вполне можно назвать рабочей лошадкой.

В мастерской/бывшем коровнике можно устроить оранжерею с окнами на речку, там уже есть прекрасные окна в голландском стиле, выходящие на юг. Овцы спокойно паслись бы на поле. А жить они будут, разумеется, в коровнике. Ведь можно же разводить овец только ради шерсти? Ингер могла бы научить меня обращаться с пчелами. Она все равно держит часть ульев у нас.

«Вы показываете дом, потому что собираетесь его продавать». Да. Точно. Овцеводом мне не быть.

Я знаю, что моя сестра тоже взвешивает разные варианты. Не переехать ли сюда? Если Андреас, отец ее детей, тоже согласится перебраться поближе и найдет работу психологом здесь, на севере. Надо додумать эту мысль до конца, всерьез. Не так уж далеко от Умео. Но и не близко. Километров сто?

Мне бы очень хотелось, чтобы кто-нибудь поселился в доме на постоянной основе. «Здесь должна жить семья», – говорил папа. В деревне и так много одиноких людей. Каждый занимает огромный дом. Деревне нужны дети, а не только лыжники, которые приезжают на пару дней в феврале.

* * *

Со мной что-то происходит. Когда я стою на Центральном вокзале Стокгольма, жду поезда, чтобы отправиться читать лекции в других городах, работать, меня внезапно сковывает страх. Вдруг я выйду на сцену и не смогу подобрать нужные слова? Вдруг я разучилась мыслить быстро и ассоциативно? Но я действительно хочу работать дальше и принимать предложения.

Хотя больше всего я хочу снова начать писать.

В начале июня мы с Линдой едем в Данию, на литературный фестиваль в Орхусе, на встречу с датским издательством «Модтрюкк», которое так много делает для продвижения моей трилогии. Я увижусь с переводчицей, Анн-Мари Бьерг, мы немного переписывались. Я знаю, как тщательно и бережно она работала, с ритмом, звуком, смыслами. В Орхусе все проходит прекрасно, я отдыхаю под защитой Линды, которая все устраивает и договаривается, и знакомлюсь с женщинами из «Модтрюкк». Они продумали все до мелочей: гостиничные номера и обеды, перерывы в программе, чтобы мы успели сходить в художественный музей. В музее женской истории угощают кофе и свежевыпеченным хлебом с джемом, а мы с датской писательницей Мерете Прюдс беседуем о бабушках. Осенью я одна поеду на книжную ярмарку в Копенгаген. Возможно, сил уже не так много, как прежде, но я справляюсь, у меня получается.

* * *

Надо организовать переезд из Молидена, но без конфликтов не обходится. Процесс продажи сам по себе драматичен, Йенс очень хочет купить дом, он предлагает цену несколько ниже, зато готов позволить нам оставить все как есть. Еще не все вывезено и очищено, еще много работы. Я готова возместить сестре разницу, но тут другие клиенты повышают цену. Теперь у меня нет аргументов, почему надо продать дом именно Йенсу. Он разочарован и зол, в отчаянии посылает мне гневные эсэмэски. Сестра не понимает, почему я так настаиваю на том, чтобы покупателем стал Йенс. У пары, предлагающей хорошие деньги, здесь живут родственники, у них есть все возможности заботиться о доме, конечно, они все переделают. Тогда я не хочу его больше видеть, перестроенный дом, измененный до неузнаваемости, с новой планировкой. Я знаю, что так оно обычно и происходит, когда покидаешь какое-то место, Найма поговаривает о том, что и ей пора уезжать – грядут новые времена, смена поколений. Если бы папа не переехал в родительский дом, мы бы потеряли Молиден уже в 2003 году.

* * *

Мидсоммар у нас в Ханинге: Грета, Адам, Диса, Иван и сын Адама Исак, мама, свекровь и наша семья. Получилось довольно шумно и сумбурно. Младшие дети играли, потом решили посмотреть мультфильмы, мама со свекровью сидели с ними на диване, свекровь прикрикнула, чтобы они сделали потише. «Убавьте звук», – повторила она. Мама начала задавать ей вопросы, интересоваться здоровьем, свекровь принялась подробно рассказывать. Дул холодный ветер, сидеть на улице было не очень приятно, на полдник мы пили кофе с клубничным тортом, а на ужин ели селедку и лосось с молодой картошкой. Вечером Матс отвез свою маму домой в Бромму, и она настояла, чтобы он поднялся с ней в квартиру. Начала расспрашивать, что он пишет, но для Матса творчество – процесс личный. Он не ответил, и его мама принялась жаловаться: как она расстроена, что Матса не включили в антологию, где ему самое место. Он возразил, что ему все равно, в этой сфере все вот так. Я уже неоднократно говорила об этом со свекровью, объясняла ей, что мы привыкли. Мы все знаем, просто надо найти способ защититься, чтобы творчество оставалось независимым, чтобы можно было писать то, что считаешь нужным, невзирая на тренды, строгих судей, манифесты и литературные волны. Матс сказал ей, чтобы она вела себя как взрослый человек, перестала причитать и послушала его. Она не поняла. Начала расспрашивать, как у него дела вообще. «Матс, как ты на самом деле себя чувствуешь?» «Ну, знаешь, нас довольно-таки вымотало то, что произошло, но мы справились, прошли этот сложный период, и теперь у нас с Кристиной и детьми все хорошо». И тут она как заорет: «Ты что, не понимаешь своего унижения???» Она выкрикивала это снова и снова: «Ты унижен! Ты унижен!» «Хватит, – крикнул он в ответ. – Перестань!»

Пару дней спустя на мое имя пришла открытка с цветами и благодарностью – «спасибо за приятный праздничный вечер!» И письмо Матсу. «Ты должна это прочитать, – говорит он, – о чем она вообще?» Письмо содержит скрытые призывы бросить меня и девочек, потому что мы, по ее мнению, высасываем из него все соки. А еще она советует ему немедленно обратиться за помощью. В последующие дни Матс продолжает получать все более немыслимые письма и просит меня их прочесть. Что она творит? Матс не может думать ни о чем другом, пытается как-то истолковать ее поведение, ее намерения, намеки. Ничего нового, это не деменция, так было всегда, но после смерти мужа усилилось, вышло из-под контроля. Как относиться к тому, что она пытается убедить окружающих в том, что Матс убивает себя, лишает жизни? Письма очень странные, но не психотические, а скорее загадочные: сплошные намеки, перечеркнутые фразы, исправления. «Напиши об этом, – говорит Матс. – Иначе останется недоумение. Я не хочу об этом писать, – добавляет он, – но ты ведь свидетель, напиши ты».

Я пишу и все зачеркиваю. Потом снова пишу, перефразирую. Вырезаю, создаю отдельный документ. Удаляю.

После ссоры и письма Матс окончательно разорвал отношения с мамой. Я сразу сказала, что приму любое его решение. Это его семья, ему и решать, будет он общаться с матерью или нет. Ему продолжали приходить письма, но искренних извинений он так и не дождался. В жизни иногда настает миг, когда пора признать – я так больше не могу. Все, достаточно. Это моя жизнь, мои земные дни.

Разумеется, свекровь в отчаянии и пытается восстановить отношения с Матсом. Я ее понимаю. Но понимаю и желание Матса поставить точку. Продолжить общаться – значит принять оскорбления. Порой приходится выбирать самозащиту. Я тоже ужасно зла на нее. За полгода мы с Матсом оба потеряли отцов, к тому же я прошла изнурительное лечение от рака. Мы занимались похоронами и наследством, убирали за умершими. Матс раздавлен, обессилен, и то же самое происходит, когда он пытается что-то объяснить. В его окружении у всех более или менее токсичные мамы, можно и потерпеть. Но как быть с мамой, которая норовит обидеть и все разрушить, чтобы вернуть себе власть над взрослым ребенком? И которая, похоже, несмотря ни на что, считает ребенка своей собственностью, а вмешательство в его жизнь – своим правом. Она пишет: «Я единственная, кто тебя понимает! Я твоя единственная поддержка!»

Будучи родителем, ты должен сам строить свою жизнь. Воплощать собственные мечты. Мы не обязаны любить своих родителей.

В молодости Матс не раз пытался порвать отношения с мамой. Он просто не может постоянно сопротивляться маминым вторжениям в его жизнь. Когда он еще жил с родителями, она читала его дневники и каждый день рылась в его вещах. В детстве его пичкали какой-то гомеопатией, чтобы защитить от болезней. При этом свекровь оживлялась всякий раз, когда находила у него какие-нибудь симптомы. Аллергии. Не пускала его в школу. У нее невероятная потребность в контроле, поэтому сестра Матса очень рано начала жить самостоятельно. Матс пытался найти способ освободиться, не утратив контакта с отцом. За каждый конфликт мама наказывала Матса угрозой умереть. Папа звонил Матсу и отчитывал его за то, что тот опять «расстроил маму». Она всегда была «при смерти». Постоянно этим угрожала. Все эти надуманные инфаркты, инсульты и завороты кишок. Бесконечные визиты к врачам, откуда она возвращалась без диагноза, потому что доктора ничего не находили. Сколько раз она спотыкалась, падала, ударялась, что-нибудь вывихивала или ломала. Она боится болезней, нападений, метро, пригородов, сидячего образа жизни, облучения, стресса, недостатка антиоксидантов и омега-3. Ее старший брат трагически погиб – утонул на судне «Ханса», когда ему было двадцать пять, а ей двенадцать. Ее отец бывал агрессивным, когда выпивал. Сама она многое в своей жизни объясняла этой детской травмой. Но моя бабушка потеряла обоих родителей, когда ей не исполнилось и двенадцати, а еще пережила двенадцать братьев и сестер.

С моей стороны глупо все это писать. Пытаться сравнивать страдания. Детские травмы. Просто я хочу сказать, что, пока мы с Матсом и детьми переживаем самый сложный кризис в жизни нашей семьи, бабушка этих детей поступает с нами вот так. Неужели ей все равно, что чувствуют девочки и через что им приходится пройти?

Люди бывают такими мелкими. Все мы бываем мелкими. И мелочными. Словно сидим в песочнице. Но у меня нет лишних сил на то, чтобы проявлять понимание и эмпатию. По крайней мере, сейчас, когда сама я двигаюсь на ощупь и рискую провалиться обратно в черную дыру.

* * *

Ничего не меняется. Люди переживают кризис, завидуют, негодуют. Есть те, кто очень сочувствует Матсу в эти годы. Как ему, должно быть, тяжело находиться в моей тени, когда я забираю весь кислород со своей трилогией о Май. Он смеется и говорит: «Женщины жалеют меня, а мужчины презирают за то, что у меня успешная жена». А если бы было наоборот, разве кто-нибудь бы заметил? Мужчина совершает «прорыв», зарабатывает деньги, а рядом с ним жена, которая тоже пишет и издает книги, но продаются они хуже? Мы живем вместе и пытаемся сделать так, чтобы у каждого была возможность писать то, что хочется. И это нам удается.

Мы начинали отношения на равных. Каждый из нас писал тогда свою вторую книгу. Матс учился на литератора, а я преодолела экватор на факультете психологии. Мы давали друг другу читать свои рукописи. Говорили о литературном творчестве и книгах. За эти годы наши литературные «карьеры» претерпевали взлеты и падения. Мы часто отвлекались, обращались к другим сторонам жизни, когда литературная сфера начинала казаться слишком деструктивной ареной. Снова открывали для себя радость творчества. Возможно, у нас получается жить вместе как раз потому, что мы не соревнуемся друг с другом. Потому что успех одного означает возможность писать для другого. Я прекрасно осознаю, что от мужчины требуется особая личностная зрелость, чтобы пережить то, что у второй половины дела идут лучше. Черт бы побрал этот успех, престиж, статус. Что он творит с людьми. Когда я сталкиваюсь с подобным, мне хочется лишь одного – возвести стену и остаться одной в саду. Ухаживать за растениями, наблюдать за зверями и птицами, готовить еду из овощей с собственной грядки. Это не показательный сад, чтобы блеснуть перед другими, а просто сад, обнимающий со всех сторон, заключающий тебя в объятия. Дарующий радость и силы. А главное – покой.

* * *

Мы должны быть в Молидене 31 июля, в этот день новые хозяева вступают в права. Мы и до этого ездили туда не раз. Я с трудом все это выдерживаю. Мы обсуждаем маму Матса. Как она может так с нами поступать? Матс очень зол. И я зла. «Давай закончим с Молиденом?» Мы трудимся не покладая рук и в доме, и на участке вместе с Гретой, Адамом и детьми. Сухо, душно, над всей страной повисла невыносимая жара. Оставляем на время коробки, купаемся в реке, в бурной воде. Она так редко прогревается, но в этом году это нечто волшебное, можно плавать, долго плескаться.

Я фотографирую все – а иначе вдруг забуду ковер в бывшей бабушкиной спальне? Или обои в большой гостиной? Вид из комнаты Гуннара на поле, мастерскую и сарай? Осталось упаковать то, что мы хотим сохранить, перевезти в Стокгольм. Невозможно взять все. Мы с сестрой обсуждаем и взвешиваем каждую дорогую сердцу вещь. «Если ты возьмешь угловой шкафчик, можно мне забрать кухонный диван? Давай ты возьмешь сервиз, а я синие десертные пиалы?» Мы собираем отдельную коробку для мамы. Там все, что она любит: стеклянные статуэтки, подсвечники, керамические блюда. Какие выбрать картины, какие скатерти, какую посуду? Какую мебель? В моей «кучке» очень много от бабушки и мало от папы. Хотя я забираю почти всю его библиотеку. Книги о технике и механике. Сохранившиеся учебные материалы. Поваренные книги, семена. Я увековечиваю на снимке его стеллаж с художественной литературой. Все я взять не могу: многое дублирует то, что уже есть у меня дома. Кувшин из Хёганеса, медные фигурки от бабушки. Папин парадный сервиз с золотой каемкой – тот, что мы подарили ему на день рождения, когда были совсем юные. После развода белые кофейные чашечки и блюдца с тонкой позолоченной каймой достались ему, а когда мы стали постарше, то докупили тарелки в том же стиле. Фотографии. И подсвечники, которые он выковал сам на кузнечных курсах.