Текст книги "Одинокое место"

Нет, черт возьми! Узнав, что у меня агрессивный рак груди, я не уселась писать. Я все время с детьми. С Матсом. Я готовлю, убираю, смотрю с девочками телевизор. Гуляю, чтобы снизить побочные эффекты от химиотерапии, делаю все, что могу, чтобы выздороветь. При этом я знаю, что не могу излечиться позитивными мыслями, правильной едой и сном. Я могу только позволить врачам выполнять свою работу и благодарить судьбу за то, что в Швеции так хорошо развита система здравоохранения. За то, что я не живу в США. И не оплачиваю химиотерапию из собственного кармана. И что у нас другая система распределения благ. Потому что подобная терапия требует больших затрат и в Швеции тоже.

По вечерам мы лениво переключаем каналы, лежа в постели, и каждый раз меня посещает мысль: «Если бы, если бы, если бы меня тут не было, если бы я не могла смотреть с ними, что им хочется, быть с ними, когда им это нужно». Разве я могу сказать: «Нет, я лучше пойду писать книгу»?

Внутри меня пульсирует агрессивная мысль о том, как было бы здорово просто сказать: «Как вы можете думать, будто я пишу, когда я серьезно больна, а дети еще такие маленькие?»

На празднике в честь Бергмана К. понижает голос.

«Подумай о тех, кому так полюбились твои книги, обо всех нас».

О, я думаю о них, о вас. Очень радуюсь. И не хочу вас разочаровать.

* * *

Меня спасают беседы с Викторией. Если не проговаривать печаль, она будет быстро расти. В словах Виктории нет волшебства, зато они настоящие. Они выводят на поверхность мой примитивный мир магического мышления, объясняют, что такого рода страх и мысли совершенно нормальны. Она не говорит, что я веду себя нелепо. Что я должна быть благодарна за то, что меня вылечили. Что мне не следует ныть и жаловаться. Ей кажется, я на грани выгорания. Верным признаком этого она считает мою злость, попытки защититься. Позвольте объяснить. У Виктории я чувствую, что мне верят. Она верит в меня и в то, что я рассказываю. Мой страх становится вполне конкретным. Как часто вы думаете о рецидиве? Мы проговариваем различные стратегии. Она хвалит меня – мои стратегии прекрасны! Вы не можете знать заранее. Придется продираться вперед на ощупь. Понять, за чем надо следить, а что можно отпустить. Виктория ни разу не сказала, что я могу убрать из жизни беспокойство, избежать его. Она говорит: «Да, вам тревожно». Что можно предпринять?

Она говорит: «Вы много рассказываете о том, как важно видеть и удовлетворять потребности детей. А как же ваши собственные потребности? Куда они подевались?»

Когда я в сотый раз повторяю одно и то же, она не сидит молча с удрученным видом.

Мои потребности? Я хочу отдохнуть. Хочу печь хлеб. Копаться в земле. Еще хочу навести порядок и чистоту. Точнее, хочу, чтобы за меня это сделал кто-то другой. Я не хочу принимать решение по поводу Молидена, не хочу убирать и разбирать там вещи. Я хочу быть с семьей. Я пока не хочу работать. Все еще хочу защитить себя. Хочу ли я писать? Да, но без всяких мыслей о будущей книге, о возможной публикации. Просто писать то, что приходит в голову. Что удается сформулировать.

* * *

Весна 2017 года, положение шаткое. Краткое радостное головокружение после окончания химиотерапии и успешной операции быстро сменяется постоянным страхом. И требованиями. Я должна быть бодрой и веселой. И я чувствую, что окружающие чего-то настойчиво от меня требуют. Чтобы я жила как раньше. Работала, общалась. Выходит из рук вон плохо. Работа, которую я на себя взваливаю, не получается, с общением тоже непросто. Я не ощущаю себя исцелившейся. Словно внутрь меня ворвалась смерть.

И все же я соглашаюсь поехать в Вермонт и взять интервью у Джамайки Кинкейд. Дорогу мне оплачивают лишь частично, за жилье нужно платить самой, к тому же я сейчас не могу себе даже представить, как уеду в США одна, без семьи. Все те годы, что я провела вдали от них, – как незаживающая рана. Болезнь заставила меня перечертить карту. Пересмотреть список дел. Мне больше не хочется покорять горные вершины или совершать кругосветное путешествие. Я хочу проводить спокойные будничные дни с детьми и Матсом. Хочу изредка встречаться с друзьям и близкими, только чтобы потом была возможность отдохнуть. Долгие перелеты и тромбы. И все-таки мне так хочется захотеть поехать в Вермонт к Джамайке Кинкейд. Снова с ней встретиться. Увидеть ее сад и дом. Джамайка прислала мне фотографии дома и сада. На снимках она сидит в окружении тысячи нарциссов, желтых – таких, на которые в гневе смотрит Люси, героиня одноименного романа, когда ее работодательница Мария показывает красоту весеннего цветения в США. Люси, которую заставляли учить стихи Вордсворта в школе в Антигуа, британской колонии, в климате, где не растут нарциссы. Но Джамайка Кинкейд обожает желтый цвет, а четкая смена времен года в Вермонте идеально подходит для луковичных растений – холодная зима, жаркое лето. Она пишет, мы можем остановиться у нее. Мы вежливо отвечаем, что с удовольствием приедем взять у нее интервью и пофотографировать, но поскольку мы будем всей семьей, разумеется, сами найдем себе жилье неподалеку. Джамайка настаивает, пишет, что у нее достаточно большой дом, чтобы принять много гостей.

А Молиден так и стоит заброшенный. Мы ведь собирались его продавать. Летом 2017-го надо все вычистить и убрать до конца, чтобы можно было фотографировать и показывать потенциальным покупателям. Что, если я не справлюсь? Не осилю и Молиден, и США? Если у меня не останется сил? И раз уж моя семья впервые едет в Штаты (сама я уже была в Нью-Йорке в 1993 году), то, наверное, надо как можно больше всего посмотреть?

Взять напрокат машину, съездить в Мэн, Нью-Гэмпшир, Массачусетс, Вермонт, штат Нью-Йорк, по местам Джойс Кэрол Оутс? Посмотреть Ниагарский водопад? Деньги тают, все очень дорого, и вдруг совершенно неожиданно эта литературная премия! Теперь у нас хватает средств, теперь мы можем осуществить это долгое путешествие в июле 2017 года. Только вот сил у меня совсем нет. Если быть честной с самой собой, то я устала, мой мозг полностью истощен, глаза сами закрываются, засыпаю на ходу… но ничто меня так не утомляет, как нахождение среди людей. Их потребности будто наползают на меня, залезают внутрь моего тела, я превращаюсь в животное, в кошку, которая отправляется в одинокое место. Но самое одинокое место – среди других. И это ужасно, что самое одинокое место – это когда я вместе с другими, с теми, кто меня не понимает.

* * *

Две кошки, Лучик и Клёпа, появились у нас в 2012 году. Лучику дал имя двоюродный брат девочек. Лучик рыжий с белым, диковатый и пугливый, как-то раз он заблудился, мы шли вдоль дороги под дождем и звали «Лучик! Лучик!» Нашли его мяукающим в канаве, принесли домой. Его сестра Клёпа, которую на самом деле зовут Клеопатра, гораздо увереннее в себе. Она настоящая Клеопатра, но мы решили, что для котенка нужно имя попроще и помягче, так она стала Клёпой. Эта кошка черепаховой расцветки. А вот их черный брат-красавчик попал к моей сестре, и ему поменяли кличку с Арна на Кусю. Мы быстро подметили, что Клёпа у нас дома главная, она командует Лучиком. Нас они поделили между собой: Клёпа выбрала меня, Лучик – Матса, а к девочкам они отнеслись одинаково. У Клёпы ежевечерний ритуал – она лижет мою руку, мурлычет, привалившись ко мне. По вечерам она любит умывать мордочку, я много читала о поведении кошек, они лижут руки, когда хотят продемонстрировать свою преданность, но главное – обозначить свое превосходство, показать свое высшее место в иерархии. Да, она маленькая королева – они с Матсом ссорятся, он считает, что она слишком жестока со своим братом. Клёпа еще и чрезвычайно умна и ужасная хитрюга: забирается на стол, когда думает, что мы не видим, по утрам выпрашивает ломтики копченой индейки (когда мы еще едим мясные деликатесы), а Лучик ест только сухой корм, ему в голову не приходит клянчить еду на кухне или возле обеденного стола. Он довольствуется тем, что кладут в миску. Клёпа с веранды забирается на верхний балкон – в душе она охотник, как и ее мама Моррис, – ловит грызунов и оставляет их на коврике под дверью, а Лучик их съедает.

Клёпу не волнует, что я осталась без волос. Она спит рядом со мной, лижет мне руку. Кажется, я пытаюсь ее отстранить? Боюсь, что яд от химиотерапии может попасть к ней в организм?

Как мы это заметили? В том-то все и дело, что не заметили. Точнее, заметили, но поздно. Она стала спать в необычных местах. За книгами на полках. И замолчала. Кошка, которая всегда так много мяукала, перестала с нами разговаривать. Но есть и пить продолжала как обычно. А вскоре свернулась клубочком на задвинутом под стол кухонном стуле, там мы ее и нашли. От индейки она отказалась. Как и от другой еды.

Мы отвезли ее к ветеринару, а дальше все происходило быстро. Она оказалась истощена и обезвожена, ей нужно было срочно вводить питание и восполнять жидкость. По несколько раз в день мы пытались влить ей хоть что-то в рот шприцем, нашей гордой кошке-королеве, но получалось ли?

Разумеется, она была не застрахована. Почему мы не купили страховку? Ей четыре года, в июле должно исполниться пять. Мы ищем признаки улучшения – разве сегодня ей не лучше? Нет, только хуже. Снова едем к ветеринару.

Стоят теплые майские деньки. Мы оставили кошку на ночь в ветеринарной лечебнице, это стоит огромных денег, но у нас не получается ни напоить, ни накормить ее, нам должны помочь специалисты. Когда Матс позвонил, я была не дома, встречалась в городе с Катариной, мы обменивались впечатлениями о тяжелой болезни, гуляли по Юргордену. Мы обе еще чувствуем себя разбитыми, без сил. По моей спине струится пот, когда Матс рассказывает: ветеринар считает, что шансов нет, последний анализ мочи показал, что почки почти не работают. Сегодня пятница, они могут подержать ее на выходных, чтобы в понедельник мы могли ее усыпить… Нет! Клёпа не может умереть! Только не сейчас. Я спешу домой, но это не помогает, люди делятся на любителей животных и на тех, кто животных не любит. На тех, кто понимает всю тяжесть смерти домашнего питомца, и тех, кто считает, что это смешно и даже противно – так любить зверушку.

Наш кот Свен, которого мы взяли у соседей, потому что он не выдержал борьбы за территорию со своим братом Тайсоном, заболел, когда ему было одиннадцать лет, и нам пришлось его усыпить. Такое горе… У него во рту был нарыв. Помню, как Свен лежал у меня на коленях, а я кормила его креветками. Под конец он уже не мог жевать, и мне приходилось смотреть на его страдания. Ветеринары сказали, что он слишком слаб для наркоза и операции, а если гнойник и убрать, то нет никаких гарантий, что он не появится снова… Тогда тоже был теплый, ласковый май. Помню, как Свен караулил мышей возле норы, даже когда был уже совсем больной. Вокруг него летали бабочки-лимонницы, а мне пришлось принять решение закончить его жизнь. Как же мы все любили Свена, как он нянчился с детьми, когда те были маленькие! Такой преданный, веселый кот, он обожал кататься на тачке, когда Матс возвращался с работы, Свен запрыгивал в тачку, и Матс бегал по двору, а Свен стоял в тачке на задних лапах как капитан, потом выскакивал, карабкался на дуб, слезал и снова запрыгивал в тачку…

Когда мы его усыпляли, Эльса, которая больше всех его любила, не захотела присутствовать, а мы с Эстрид и Матсом просто рыдали. Свен лежал у меня на коленях, и я вспоминала его котенком. Как-то раз я копалась на грядках, и вдруг рядом появился маленький котик, который принялся рыть землю лапками. Я с ним заговорила, он не хотел уходить, весь вечер провел со мной в саду, потом пробрался в дом, улегся на диван и заснул, потом я пошла обходить всех соседей на нашей улице, спрашивая, не потерял ли кто котенка, и да, оказалось, у соседей через дорогу пропал котик. Позднее мы узнали, что они нашли двух брошенных котят-братьев в дровах на соседнем участке.

Свен продолжал приходить каждый день. Когда мы играли свадьбу у нас в саду, котик участвовал в процессии – первой шла Керстин и играла на скрипке, за ней – мы с Матсом, а за нами – Свен. В конце концов мы спросили соседей, что нам делать, и отец семейства сказал, что мы можем оставить Свена себе. Уже позднее мы поняли, какая это была драма для остальных членов семьи. Свен действительно не хотел делить территорию со своим задиристым братцем, хотя оказался вполне себе уличным котом – на нашем участке он чувствовал себя полноправным хозяином. Со временем он все же научился драться и стал гонять других котов с нашей улицы.

Ветеринар сказал, что Свен прожил хорошую жизнь, был всеобщим любимцем в семье, а мы попытались объяснить, что это такое существо, которое умеет отдавать. Когда девочки ходили в садик, к ним на день рождения пришли приятели, а Свен улегся на дорожке в саду и позволил каждому, даже самым непоседам, погладить свое пятнистое брюшко, словно понимал свою задачу. А потом поднялся и медленно удалился. Когда к нам в гости приезжал папа, Свен забирался на его большущий живот и лежал, мурлыча. Часто так и засыпал у него на руках, и у мамы на коленях тоже. Он обладал удивительной способностью определять, кто нуждается в его любви и ласке.

Тяжело с людьми, которые не любят животных. Тут ведь необязательно противопоставлять: либо я люблю людей, либо зверей, но как не восхититься тем, как существа другого рода выбирают нас своими хозяевами, хотят у нас жить: кошки, собаки. Лошади. Птички, которых мы подкармливаем.

Я тороплюсь домой, мы поедем в ветеринарную клинику вместе. Девочки заметили, что Клёпа совсем плоха, но мы должны встретиться с ветеринаром, чтобы услышать от нее диагноз и прогноз. Ветеринар говорит, что единственный шанс – трансплантация почки, но гарантий никаких, Клёпа слишком ослаблена. В клинике она постоянно получает жидкость, но состояние не улучшается, скорее наоборот. Вероятность, что она выдержит операцию, стремится к нулю. У Клёны совершенно отсутствующий взгляд, она молчит. А ведь постоянно мяукала! Все время с нами общалась. Такой я и запомню ее болезнь – как она внезапно замолчала.

«На нашу семью столько всего свалилось», – беспомощно объясняю я ветеринару, которая считает, что милосерднее всего сейчас будет усыпить Клёпу. Я лечилась от рака груди, умер папа, потом отец Матса, а теперь умрет и Клёпа…

Мы похоронили ее рядом со Свеном, в их охотничьих угодьях, на лужайке под яблоней.

* * *

На самом деле в то время происходит немало интересного. Такого, что, по идее, должно мне нравиться. Поездка в Барселону, посещение только что открывшегося каталонского издательства «Les Hores» – по названию романа Майкла Каннингема «Часы». По какой-то непонятной причине они вдруг решили издать «Жизнь любой ценой» на каталонском – одни расходы на перевод чего стоят… и вот в мае меня приглашают в Барселону на торжественное открытие издательства. Но за несколько дней до поездки умирает Клёпа. Семья едет со мной, никто из нас никогда не был в Барселоне, за дорогу и проживание я плачу сама. Airbnb в мае. Я и за них переживаю. Мария и Манель, у них такой скромный бюджет. Любители литературы. Мы долго переписываемся, мешает языковой барьер, интервью на английском, которое надо заранее перевести на каталонский, развернутые вопросы и не менее развернутые ответы. Я замечаю, что они чувствуют себя неуверенно, хотят все сделать идеально. С их стороны так смело и дерзко начать с издания переводной «качественной» литературы, а не своих каталонских авторов. Я попала в эпицентр каталонской политики сепаратизма, стараюсь разобраться в этом вопросе. Мария и Манель кажутся мне разумными людьми. В жизни всегда приходится выбирать сторону, нельзя все время увиливать, надо искать ответы, узнавать.

В Барселоне все прошло хорошо, но я ужасно устала. Никак не привыкну к новому состоянию – когда мозг, кажется, вот-вот закипит. Энергия заканчивается, а запасов совсем нет. Нечем остудить горячую кастрюлю, внутри все выжжено и опустошено. Праздник по случаю открытия издательства действительно удался. Теплый майский вечер, уютное помещение, мы с Манелем будем говорить по-английски. Родители Марии, ее братья и сестры, дети и муж, друзья. И друзья Манеля. Журналисты, блогеры, книголюбы. Все они читали о «La Maj» (произносят как «La Marsch») на каталонском – это ведь первая книга издательства. Мы с папой Марии говорим по-французски, о Фуко и о еде, он высокий, полноватый, обожает готовить, мы жестикулируем, веселимся. Меня угощают икеевским печеньем и шампанским. На стене висят фотографии разных «La Marsch» из Каталонии, остальной Испании, Франции, Греции – бабушек и мам присутствующих – хоть бы роман хорошо продавался, какой смелый проект. «Рассказ о браке» Гейра Гулликсена и «Жизнь любой ценой», а еще мы посоветовали обратить внимание на Джамайку Кинкейд, и они почти сразу купили права на «Люси». Я участвую в интервью на радио, встречаюсь со своим переводчиком, Понтусом Санчесом. У него маленькая пекарня где-то в деревне в каталонских горах, где он полдня печет органический хлеб, а в остальное время занимается переводами. Я так волновалась из-за того, что он не задал мне ни одного вопроса, пока работал над переводом, обычно это плохой знак, диалектальные онгерманландские выражения, устаревшие слова, откуда каталонскому парню все это знать? Но, оказывается, он родился в Швеции, ему лет тридцать пять, его родня так и живет на Вермдё, а сам он переехал в Барселону, когда ему было десять. Родители заставляли его продолжать учить шведский, хотели, чтобы он был билингвом, и шведским он владеет в совершенстве. Мы говорим о хлебе на закваске и о том, как лучше печь печенье. Я объясняю ему, почему Май такая, какая есть, мы чудесно проводим время. Прежде чем вернуться в горы, к пекарне и беременной жене, которая работает детским психологом, он говорит, что я должна беречь себя и что он очень рад был работать над моим романом. Он никогда не переводил ничего подобного и сердечно меня благодарит, а я благодарю его за перевод. Какую огромную работу он проделал! Я обещаю заехать к нему, если мы отправимся в горы. Он сразу понимает, что этого мне хочется больше всего – совершить с семьей путешествие в горы и купить органический хлеб в его пекарне. Так удивительно, что он видит и принимает мою болезнь, бережно одобряет мою суперкороткую стрижку, а может быть, мы просто разделяем счастливый опыт держать руки на теплом тесте, отправлять в разогретую печь буханки хлеба на закваске, создавая жизнь, то, что так необходимо для тела и души. Нет, я не считаю, что углеводы в хлебе опасны для жизни, у меня просто нет сил так считать. Остается верить, что хлеб – это жизнь.

А можно взглянуть на это иначе. Есть люди, которые не хотят, чтобы я страдала от побочных эффектов «Тамоксифена» и химиотерапии. Люди, не готовые выслушивать, как я устала, как подавлена, как надомной висит Молиден. Они хотят, чтобы в их присутствии я была сильной. Я нужна им. Им нужна подруга, но не слабая, а сильная. Которая рядом, которая поддержит, которая их видит. Взрослый человек, а не требовательный капризный ребенок.

Но ситуацию нельзя изменить усилием воли. Нужно время.

Удар за ударом из-за моей наивности, по незнанию. Держись подальше. Скажи «нет». Спрячься.

И все же я говорю «да». Снова. Разумеется, я приду. Конечно, помогу.

Почему я никак не могу понять: у меня уже нет того количества ресурсов, что было до болезни? И не учитываю, что мне теперь необходимы перерывы? Поскольку я не пишу сейчас художественного текста, я не осмеливаюсь отказываться от работы. Разовые подработки, литературная критика. Этот непредсказуемый мир, изменчивая сфера. Цена, которую приходится платить за то, что пишешь. Д. волнуется перед выходом книги, и я пишу ей: «Это цена, которую ты платишь за возможность писать». Удивительный парадокс – чтобы писать, ты должен хорошо переносить одиночество и долгие периоды самодисциплины. Когда никто тебя не видит, никто не хвалит. А потом ты вдруг должен стать артистом – выступать, демонстрировать себя. На сцене, в интервью и дебатах. Быть толстокожим, готовым к любому удару. Пока создаешь текст, все наоборот: прозрачность, тонкая кожа, полная откровенность.

На литературном фестивале одна коллега говорит: «Почему бы просто не сказать “нет”? Тебе ведь необязательно на все соглашаться? Почему ты не откажешься?» Она добавляет, что перед выступлениями ее часто охватывает паника. И теперь она стала отменять мероприятия. Причем не только заранее, но и прямо накануне.

Но это трудно. Я так воспитана. Согласно моим представлениям о морали, надо выполнять те обязательства, что ты на себя берешь. В моей системе координаты успеха не даются раз и навсегда, их можно легко лишиться.

По-моему, в Молиден я приехала только на захоронение урны? Я говорила с церковным сторожем, мы заказали новую гранитную плиту. На старой папино имя не поместилось, там уже значились дедушка, бабушка и дядя Гуннар. А теперь – одинокое имя на одиноком камне в земле.

Была Троица. Июнь. Но холодно и дождливо. Грета, Адам, Диса, Иван и я. Дядя Эрик и тетя Инга тоже пришли. Я ведь тогда набрала ландышей? Когда все заторопились к могиле, я не нашла достаточного количества зонтиков и дождевиков, Грета с Адамом вступили в ожесточенную перепалку. Дождь лил как из ведра.

Я по-прежнему не могу сосредоточиться. Не то что раньше. Надо ли вмешиваться в ссору, занимать чью-то сторону? Разве нельзя настроиться на то, что мы пришли прощаться? Я должна… осознать, что папа там, в урне. Его материя. Остатки материи. Мне кажется, мы присутствуем на собственных похоронах. Папа, который так боялся похорон… по-моему, мы все делаем не так. Кремировали его, хотя он, возможно, этого не хотел. Да нет, наверное, все-таки хотел. Он ведь был тут с нами в церкви в июле прошлого года?

На самом деле все, конечно, конкретно и лишено сентиментальности. Проливной дождь, бьющий по гравийной кладбищенской дорожке. Церковный сторож, который знает все, потому что много раз это проходил. Он выкопал яму в земле, куда мы должны опустить урну. Все-таки я испытываю облегчение – теперь папа будет тут с бабушкой, дедушкой и Гуннаром. В земле, на песчаном холме.

Потом мы встречаемся с риелтором. Для него наша усадьба ничем не отличается от других таких же в округе. Объект. Хороший объект, с потенциалом, но радоваться рано. Цены здесь не городские, да и дом требует вложений. Хотя в последние годы рынок недвижимости в Эрншёльдсвике переживает расцвет. И тут конкретика – карты, обозначения построек, обременения. Нет, на первой встрече у нас чисто практический разговор. До показов надо вывезти вещи. Но можно пойти и другим путем, говорит риелтор, – продать все как есть вместе с инвентарем. Забрать только личные вещи, то, что нравится, а покупатель пусть делает, что хочет. Есть клининговые компании, у которых можно заказать уборку как перед продажей, так и после переезда. «Ну, перед продажей мы и сами можем навести порядок», – замечает Грета. В начале лета или ранней осенью. Для такого места это лучшее время. Показы. Река, хозяйственные постройки. Мы заходим в сарай, в мастерскую. Риелтор говорит, что надо расчистить проходы, чтобы можно было заглянуть внутрь больших помещений, заваленных хламом.

Трава на участке должна быть скошена. Если мы сейчас вывезем личные вещи и сделаем генеральную уборку, то можно ли будет фотографировать в конце лета? И продавать дом в сентябре?

Позднее риелтор скажет, что запах табака – большая проблема. Пока мы жили в доме, готовили еду и проветривали, он ощущался не так сильно, но когда заходишь в пустой дом, вонь сразу ударяет в нос. Поэтому перед тем, как показывать дом потенциальным покупателям, лучше в нем немного пожить, чтобы запах дыма хоть чуть-чуть выветрился.

Я не хочу продавать дом! Это для меня непосильная ноша. Голова идет кругом. Мы точно не можем оставить его себе? Ты не была здесь с августа прошлого года. Не была, но лечилась от рака, проходила реабилитацию после операции. У Матса умер папа, мы его хоронили. Но в жизни всегда что-то будет, какие-нибудь мероприятия, работа, ты готова приезжать сюда за шестьсот километров и бесконечно заниматься бытовыми вопросами? Ремонтировать, убирать, стричь траву на участке в гектар, а потом ехать шестьсот километров обратно.

Мухи, паутина. Я смотрю на прогнившие перила, на балкон, куда страшно выходить, на ванные комнаты, где с семидесятых годов не было ремонта. Я вижу все.

Но папа подвел геотермальное отопление, у нормальных людей есть родовое гнездо, они сохраняют отцовские усадьбы… Но сколько стоит один только обогрев такого огромного дома? Несмотря на геотермальное отопление. Как часто мы сможем приезжать, если будем чередоваться с Гретой?

Жизнь – это постоянное движение, постоянные перемены.

Наш собственный дом стоит и вздыхает. Вздыхает из-за покосившейся пристройки, из-за шаткого балкона. И из-за веранды с дырявой крышей, где капает с потолка и на стенах проступают влажные пятна. Мы обнаружили протечку, когда влага стала собираться между окнами гостиной. В качестве временного решения плотник установил на верхний фасад и балкон стальной лист, чтобы сохранить окна и рамы в гостиной, но теперь с этим надо что-то делать, возможно, полностью убирать. У нас есть чертежи, мы знаем как надо. Пол балкона должен быть и крышей над верандой, настоящей крышей, которая защищает, для которой непогода нипочем. Не кусками железа со щелями, заделанными какой-то черной замазкой, пропускающими влагу. Кап-кап. Приходят рабочие, смотрят, не хотят за это браться, слишком уж все сложно и непредсказуемо. Зато этой зимой нам переделали крышу. Она тоже была изначально положена неправильно. Мы наняли кровельщиков, они приехали и все сделали. Изоляцию, правильные водостоки. Дом в Молидене ремонтировался в семидесятые. За домом надо следить. Может отключиться электричество, вода может замерзнуть. Дядя Эрик… нет, нельзя все взваливать на него. Он и так нам помогает, но тоже моложе не становится. У него свой дом, дети и внуки.

Как я люблю это место. Надежное, тяжелое, уже несущее в себе мою будущую измену. Я предаю его, бросаю, продаю. Я предательница.

Буду бродить по дому в поисках ответов. Скажите мне, бабушка, дедушка, папа, Митси, Гуннар, благословляете ли вы меня, позволяете ли покинуть это место, бросить, оставить его. Я не одна, со мной Грета, и мы вместе должны принять решение. Она тоже колеблется, как и я. Недавно овдовевшая соседка Найма всю осень, зиму и весну глядит на наш темный заброшенный участок – Аллан, ее сосед с другой стороны, тоже продал свой дом у моста (моя бабушка жила там ребенком) и переехал в пансионат для пожилых. Найме нужен сосед, который поможет расчистить снег, присмотрит. Сосед, который будет рядом, случись что, и желательно такой, с которым можно время от времени испечь хлеб и выпить кофе, когда неохота работать. Это ужасно – утратить желание поработать, радость труда, способность к игре. Я знаю, что это такое.

Каждую неделю Найма поливает растения в горшках и кливии в холодном соседском доме, у Сандбергов, которых она знает с детства. И пеларгонии тоже? Как я смогу уехать в Америку, зная, что дом нуждается во мне? Газоны, живая изгородь, грядки и кусты, грязные окна и комнаты, и одежда, и бумаги, и шторы… Все, что когда-то было живым. Как мне осилить другие истории, когда все здесь проникает в душу, воспоминания, запахи, печали и радости?

И вот я провожу июньские дни в Молидене. Грета приедет позднее, в июле, и останется здесь, пока мы будем в Америке. Мама с нами, она настоящий мастер уборки. Сколько всего нам довелось убрать за долгие годы. Очищали, раскладывали, переставляли. Но вещей так много. Они копились всю жизнь. Как-то летом, когда моя сестра писала дипломную работу, мама с бабушкой приехали с ней в Молиден и помогали убирать. Помогали папе. Убирать после смерти его матери. Бабушка, мамина мама, чистила люстры и гладила.

Я тоже утратила желание работать. И все же заставляю себя трудиться, разбирать все тут.

Мама сердится на папу за то, что он оставил после себя столько добра, с которым нужно что-то делать. «Мог и сам что-нибудь повыкидывать», – ворчит она. После меня вам не придется так мучиться. Можно что-то убрать и самому. Стереть из памяти. Или же оставить все следы потомкам. В первое лето мы убирали, чтобы в доме можно было находиться. Столько всего тогда навалилось. Похороны, стрижка кустов, поиски исправной газонокосилки, так как большой райдер оказался сломан.

Я пытаюсь определить объем работы. Нас двое, мы с Гретой должны договориться, что будем делать. И когда. Адам хочет пересмотреть одежду в большом гардеробе, когда они приедут в июле, а сейчас июнь, и я не знаю, за что хвататься. Надо начать выбрасывать, съездить на блошиный рынок в город, только вот текстиль в комоде, в огромной гардеробной, весь засаленный и пропахший никотином. Помню, как папа пытался бросить курить. Упаковки никотиновой жвачки и пачки сигарет «Glenn». Это ведь его дом – конечно, он мог курить, где хочется. Как я боялась, что он закурит в постели и уснет с непотушенной сигаретой. Правда, он серьезно относился к пожарной безопасности: поставил везде датчики, огнетушители. Это из-за пожара, пережитого в детстве.

Слой за слоем. Ящик, коробка, шкаф. Я знаю, папа хотел разобрать хлам. Но руки не доходили. Сколько у него тут старых компьютеров, телевизоров, колонок? Места много, можно задвинуть и забыть. И снова я чувствую, что мне не верят. Когда я высказываю отчаяние и панику, спрашиваю, как со всем этим быть. «Ну, у моих родителей тоже добра хватает». Да, но они живы, они переезжают в течение жизни и сами избавляются от ненужных вещей. И потом, речь идет не о двухкомнатной квартире с подвальным или чердачным помещением в придачу. Это целый хутор. Хозяйственные постройки – храни, что хочешь, все поместится. И большое, и маленькое. Сеялки, разобранные мопеды, бензопилы, рыболовные снасти, тракторы… Инструменты, железные банки из-под кофе, утварь для выпекания хлеба, банки с краской, провода, шланги, остатки бензина, обогреватели, флаги, подушки для старого гамака. Все, что осталось после бабушки, дедушки, дяди Гуннара. Папа захотел все взять на себя, стать единоличным хозяином дома. Без дяди Эрика и дяди Ларса. «Надо бы разобрать хлам, – говорил он, – надо бы продать ненужные железки, когда вы приедете, начнем со скатертей в большой гардеробной».

В этом году и я, и Грета не раз приезжаем в Молиден с детьми, чтобы навести порядок. Пару летних недель Грета проводит там без детей, пока они у Андреаса, их отца. У детей каникулы. Мы не можем непрерывно что-то драить и разбирать вещи, несколько раз в день надо всех кормить и мыть посуду. Восемь человек, и все любители перекусить между основными приемами пищи. И попить воды. Бесконечные стаканы, кофейные чашки, ножи. Июнь 2017 года – только начало. Я стираю. Загружаю машину за машиной. Развешиваю белье. Потом льют дожди. Холодный, дождливый июнь. Устраиваю временную сушилку в доме. Грета небольшая любительница текстиля, но я кое-что откладываю.