Текст книги "Одинокое место"

* * *

Перед введением новых цитостатиков, которыми мне предстоит лечиться после трех курсов FEC, тон доктора Эрики меняется, становится строже. Она говорит, что скоро я, по всей видимости, почувствую совсем иную усталость. Будет трудно подняться даже на пологие горки, хотя я занималась ходьбой всю осень. Новые препараты еще более токсичны, и поскольку тис (она, конечно, называет его не так, а употребляет правильное название цитостатиков – «Доцетаксел»? А еще «Перьета» и уколы «Герцептина») может разъедать кишечник, то я должна немедленно сообщить, если появятся сильные боли в животе и диарея. Тогда кишечнику будет необходим отдых, придется лечь в больницу и питаться через капельницу. А вот если препарат прожжет кишечник, тогда уже ничего не сделать, остается только стома. У меня по-прежнему проблемы с центральным катетером, вводимым по периферии, он никак не хочет устанавливаться как надо, потому что у меня двойная аорта. И сейчас он стоит недостаточно хорошо, чтобы им можно было пользоваться до конца терапии. Теперь его придется установить как следует, говорит доктор Эрика. Для таких цитостатиков вход через вену на руке – не вариант.

Можно просто сжечь сосуд. Со схемой FEC еще можно было так делать, но с «Доцетакселом» и «Перьетой» уже нельзя. Такие препараты должны сразу попадать в большое количество крови. В конце концов катетер удалось установить правильно – через руку, аорту и прямо в кровь. Каждый раз после установки такого катетера мне делают рентген легких, чтобы посмотреть, удалось ли попасть в артерию. Один раз при мне зашла делегация из Норвегии, они приехали смотреть рентген-аппараты. Медбрату показалось, что я копаюсь, и он решил помочь мне снять бюстгальтер. Засунул руки под свитер. Черт возьми, я не хочу, чтобы мне помогали с лифчиком – будь то в присутствии норвежской делегации или при каких-то иных обстоятельствах. Я ужасно разозлилась, сказала, что прекрасно справлюсь сама, а еще мне стало страшно. Это было ощущение абсолютной беспомощности.

Движение «Me too» тогда еще не набрало популярность, но самое ужасное в сексуальных домогательствах всегда то, что нападающий умело выбирает момент, когда у жертвы нет честного шанса защититься. Может быть, он просто хотел меня поторопить. Волновался перед делегацией, пытался показать, что работает четко и эффективно. Но ни одна медсестра ни разу не позволила себе хвататься за мой бюстгальтер. Ни на одном из многочисленных осмотров, когда мне приходилось его снимать и надевать.

Еще я получаю уколы «Герцептина» в бедро. Это они могут вызвать аллергическую реакцию? Сказаться на сердце? Да, точно – именно эти инъекции могут стать причиной сердечной недостаточности. Поэтому раз в три месяца надо делать УЗИ сердца. Чтобы вовремя заметить симптомы, прежде чем они дадут о себе знать. Но сначала Ева из дневного онкологического стационара выдает мне пакеты с ядом, в комнате с картиной, изображающей цветущее маковое поле. В одном из процедурных кабинетов на полке стоит трилогия о Май. Какая-то пациентка оставила книги, чтобы другие могли почитать и развеяться. Или потому, что не хотела держать иху себя дома. Я листаю журналы. Жду, когда химический яд проникнет в кровь. Торопиться нельзя. Иначе капельница начнет пищать. Я не запомнила никаких особенных симптомов от нового препарата. Покалывание в носу и глазах? Жар, холод? Кофе или чай из бумажного стаканчика, сухарик. Не забыть пакеты со льдом. Матс вышел купить сэндвичи к обеду. Я разговариваю с медсестрой Евой, она из Сундсвалля, обожает пешие прогулки. Остальных сестер я тоже узнаю, они время от времени подходят поправить капельницу. Жалуются, что новая дорогая аппаратура часто сбоит. На самом деле система должна подавать звуковой сигнал, лишь когда пакеты с препаратом оказываются пустыми. Понятное дело, любое лекарство ядовито. Но то, что сейчас проникает в мою кровь, – яд в принципе. Матс говорит, мне совсем не обязательно все время быть милой и вежливой с персоналом, я могу просить о помощи. Не надо постоянно шутить, высмеивая собственный страх и тревогу, помогать – это их работа, можно позволить себе быть слабой.

Так или иначе, тис – мощное средство. «Доцетаксел». «Перьета». «Герцептин». Уже на третий день после терапии я засыпаю средь бела дня, несмотря на высокие дозы кортизона в организме.

Вскоре я начинаю замечать, что изменения вкусовых ощущений становятся более явственными и неприятными. Все кажется безвкусным, но голод не утихает, наоборот, подогревается кортизоном. Язвочки во рту выходят на новый уровень. Идет снег. Снег с дождем. В начале ноября. Украинские строители трудятся над крышей, я варю кофе, выставляю на улицу термос и булочки. Упорно хожу на прогулки, сражаюсь за каждый шаг. Думаю только о шагах, а не о том, что у меня полностью отсутствует иммунная защита. Пробираюсь по тяжелому мокрому снегу. Потому что если я лягу, то так и останусь лежать. Не смогу подняться. Не смогу идти. Гортань как будто изранена – я не могу ни открывать рот, ни глотать. Температура 38,4. При 38,5 следует обратиться к врачу. Повышенная температура может быть побочным эффектом от приема цитостатиков в первые дни. Я лежу в постели, стараюсь не сглатывать слюну, ведь каждое глотательное движение вызывает дикую боль. Принимаю «Альведон». Наверное, придется позвонить дежурному врачу. Половина десятого вечера. 38,4, но ведь Эстрид и Матс тоже немного простужены. Мне отвечает женщина-онколог. Она изучает мою карточку, выслушивает симптомы. Вы должны приехать в отделение неотложной помощи больницы Святого Йорана, говорит она. Прямо сейчас. Что-то может пойти не так… с легкими. Когда у человека отсутствуют лейкоциты, процесс может быть очень скоротечным. Инфекции крайне опасны.

Темной ноябрьской ночью Матс и Эстрид отвозят меня в больницу. Эльса остается дома. Она не хочет никуда ехать. Предпочитает остаться дома, почитать, посмотреть ролики на YouTube, поиграть в Sims. Мы с ней переписываемся, созваниваемся. Понятное дело, сидеть ночью в приемном покое совсем не весело. Но я переживаю, как она дома одна. Боюсь ли я, что приехала зря? Что они вздохнут и отправят меня обратно? Этот вечный страх кого-то побеспокоить. Однако в приемном отделении все совсем по-другому. Они изучают мои выписки, говорят, что я буду ждать отдельно от остальных пациентов, чтобы ничем не заразиться. У меня появляется удивительное ощущение собственной хрупкости. Как только врачи заглядывают в мою карточку, их отношение становится особенно бережным и внимательным. Хотя ждать осмотра мне приходится не меньше, чем другим пациентам.

Кровь берет милая сестричка, она разговаривает с Эстрид. Потом мы ждем врача. Найти место, откуда можно взять кровь, непросто, ведь в последние месяцы я очень часто сдавала анализы. Потом мазки из горла и из носа. Хуже всего – кажется, из горла? Рвотный рефлекс. Медсестра шутит, я тоже. Хотя мне очень плохо. В то же время нельзя не испытать облегчение – я здесь, в больнице, теперь от меня ничего не зависит и я никак не могу улучшить или усугубить свое состояние. Только бы вытерпеть боль в горле. Смотрю на пациентов рядом, на родственников. Они отходят налить воды или кофе. Общаются с персоналом.

Меня обследует приятный молодой доктор. Он в курсе всех моих показателей крови, я уже сделала первую инъекцию искусственного костного мозга в живот, но быстро уровень лейкоцитов все равно не поднимется. В дни химиотерапии они катастрофически падают. Доктор – бородатый хипстер из района Сёдермальм, наверняка выбравший профессию из альтруистических соображений. Так и вижу его работающим в организации «Врачи без границ». Я благодарна медикам на всех уровнях. Он чрезвычайно любезен, здоровается с нами троими за руку, заглядывает мне в горло, говорит, что мне, должно быть, ужасно больно. Я киваю. «Вы сейчас полностью лишены иммунной защиты, нам придется положить вас в больницу и проколоть антибиотики широкого спектра действия. Назначим вам парентеральное питание. Мы пока не знаем, это вирус или бактерия».

Делайте со мной что хотите. Если меня атаковали вирусы или бактерии, значит, я приехала по адресу. Меня помещают в отдельный бокс, Матс и Эстрид сначала не хотят уезжать, хотя я их уговариваю. Они сидят на жестких стульях под лампами дневного света. Мы теперь точно знаем, что я остаюсь на ночь, а Эстрид совсем устала. Наконец они едут домой, а в начале четвертого меня переводят в стационар и выделяют там долгожданную кровать. Нет, кажется, было все-таки четыре, даже ближе к пяти утра. Меня везут по коридорам, подземным ходам, поднимают на лифте. Ночь тиха, но больница не спит. Мне вспоминается «Королевство» Ларса фон Триера. Мерцающие лампы. Звуки. Добрая ночная сестра приносит чай и подсолнечное масло для смягчения слизистых во рту. Чай сушит, объясняет она. Я погружаюсь в сон, а просыпаюсь оттого, что в кровь закачиваются новые антибиотики.

* * *

«Рак груди – это как косметическая операция», – говорит кто-то Вильде в романе Беате Гримсруд.

* * *

День за днем. Ночь за ночью. Двое суток в больнице наполнены все тем же соцреализмом с налетом здорового юмора. Утром медсестра приносит гору лекарств – хорошо, что я уже успела проснуться и теперь начеку. Они приготовили коктейль из всех медикаментов, которые мне назначили на период химиотерапии, из всего, что значится в моей карточке: от тошноты, кортизон, «Омепразол» от изжоги, различные обезболивающие, средство от грибка во рту и все остальное. Прямо комедия. Приходится доказывать, что я не принимаю эти таблетки на постоянной основе и уж точно не пью их в таких дозах. «Омепразол», болеутоляющее и снотворное принимаются по необходимости. А еще меня просят заполнить специальный бланк, где я должна указать, чего хочу на завтрак. Этот бланк вручает молодой парень. Когда потом он возвращается с подносом, то говорит: «Как прекрасно, что у вас хороший аппетит!» Я страшно голодна. Толком не могла есть из-за ранок во рту. Нёбо и глотка по-прежнему болят – невозможно засунуть ложку в рот, но холодный йогурт… кисломолочный напиток с фруктовым соком… мягкий бутерброд… На второй день ему, похоже, начинает казаться, что я слишком много ем. Я ведь лежачая. Столько энергии мне ни к чему. Но порции у них совсем небольшие. Мы много шутим. Этому парню, должно быть, едва исполнилось восемнадцать. Такой юный, веселый и старательный. Мой парик сползает набок. Чистка зубов превращается в сущий кошмар из-за всех этих ранок во рту. Зато у меня отдельная палата с телевизором. Обход. Онколог поднимается к нам из дневного стационара. Слушая ее, я понимаю, что всякие инфекции и воспаления при отсутствии иммунной защиты – вещь серьезная. Она говорит, что следующий курс лучше провести со сниженной дозой, чтобы совсем не выбивать меня из колеи. Тут еще очень важен показатель уровня лейкоцитов – важно, поднимается он от «Нивестима» или надо сразу делать дополнительные инъекции костного мозга. Да, так и есть – делают уколы в живот и смотрят, начал ли организм сам производить лейкоциты. Нельзя бесконечно вкалывать «искусственные». Я разговариваю с медсестрой. Она рассказывает, сколько уколов должно приходиться на каждый курс. Насколько я помню, обычно восемь. Возможно, десять.

По-моему, врач-мужчина, который меня выписывал, сказал, что мне не стоит пить кисломолочный напиток с соком. Там слишком много сахара, даже в тех бутылочках, где написано «не содержит сахара». Сахар подпитывает злокачественные опухоли? Это действительно опасно? Тот доктор работает в инфекционном отделении, а не в онкологии. Я просто хочу спасти свой кишечник. Что же делать с ежедневной диареей…

Антибиотики и правда губят пищеварительную систему. Но лейкоциты возвращаются. Проведя две ночи в больнице, я возвращаюсь домой. Я по-прежнему с трудом глотаю, но зато больше не нуждаюсь в больничном уходе.

* * *

Матс будет петь соло на выступлении хора в декабре, «Dance me to the end of love» Леонарда Коэна – сначала несколько строк совсем один, а потом в составе небольшой группы, где в припеве у него отдельный голос. Он репетирует. Леонард Коэн недавно умер. Я подарила Матсу его последний альбом – на Рождество или на день рождения? Я все еще нахожусь в царстве примитива. Точнее, в царстве примитивного внутри нас. И сейчас, когда я это пишу, меня непреодолимо тянет туда. Если я пишу. Если избегаю писать. Магическое мышление, представление о том, что силой мысли можно контролировать ситуацию. Воспрепятствовать, изменить, направить. Например, за все время лечения я ни разу не слушала Дасти Спрингфилд и Эву Кэссиди, моих любимых исполнительниц. Потому что обе умерли от рака груди. Эва – совсем юной, Дасти – не такой молодой, но все же слишком рано. Ей было чуть за шестьдесят? Я не могу погружаться в голоса умерших женщин. Ведь сами эти голоса такие живые и прекрасные. А Барбро Хёрберг! Самое восхитительное – «Глазами, чуткими к зеленому»[36]36
  “Med ogon kansliga for gront” (швед.).


[Закрыть]. Главное – не включить сейчас эту запись. Иначе что? Не знаю… вдруг они позовут меня за собой, на тот свет… Лучше уж Коэн. А еще некрологи – сама газета становится источником опасности. Ведь там встречаются некрологи, и некоторые умершие родились в 70-е и 80-е. Нет никакой гарантии. Я бесконечно размышляю о том, что нам дается и чего мы лишаемся. Кажется, именно на этой стадии лечения я начинаю всерьез осознавать, что смерти не избежать. Звучит ужасно. Как будто до этого думала, что именно я вдруг окажусь бессмертной. Сколько знакомых постоянно бросают между делом: «Мы все умрем!» Раньше я не понимала всей глубины этих слов. Я говорила о смерти, писала о смерти. Умерли мои бабушки и дедушки, дядя, тетя, отец. Наш с Гретой друг погиб, упав с балкона, мне тогда было шестнадцать, ему восемнадцать. На моих глазах происходили попытки суицида. Но сейчас все по-другому. Смерть притаилась внутри моего тела. Я не говорю об этом даже Матсу, вообще никому, но меня несколько утешает мысль о том, что если я умру, то присоединюсь ко всем, кто ушел до меня, кто справился со смертью. Ведь все мы, люди, животные и растения, должны суметь пройти через это. И мы проходим, как-то справляемся. Каждый из нас должен преодолеть смерть. Жизнь изначально предполагает наличие смерти. Но между небрежным «все мы умрем» и реальной смертельной болезнью, разрушающей тело, чертовски огромная разница. Особенно когда слышишь от врача: «Вы оказались лицом к лицу со смертельной угрозой, и рано или поздно вам все равно придется пережить этот кризис». Схематичное «все мы умрем» – всего лишь слова, которые произносишь невзначай, наливая бокал вина в пятницу вечером, принимая как должное, что впереди долгие годы. Даже у ипохондриков случаются паузы, когда можно перевести дух. Наверное, каждый второй человек средних лет торопится успеть кое-что сделать, понимая, что «все мы умрем». Но это скорее заигрывания со страхом смерти. Настоящий животный страх смерти – нечто совсем иное.

* * *

В ноябре и декабре я мучаюсь от диареи. Ежедневно пью кисломолочные напитки, пытаюсь есть квашеную капусту. Вот только цитостатики и квашеная капуста… Йогурт, пробиотики в таблетках. И все равно каждый раз после еды живот раздирают жуткие спазмы, приходится бежать в туалет. А наш туалет не работает. Сломался как раз той осенью. Когда же еще. Ничего не смывается. Мы живем в старом доме с автономным водопроводом и собственной канализацией. На втором этаже слабый напор воды. У нас маленькая ванная. Я приспособилась ставить под кран ведро, пока сижу на унитазе. Набирается оно медленно, но поскольку у меня проблемы с животом, сидеть приходится подолгу, так что в ведро наливается достаточно воды, чтобы смыть.

Я звоню дежурному врачу – точнее, медсестре, и уже она переключает меня на врача. Тот говорит, что жидкий стул семь раз в день не является причиной для госпитализации или перехода на парентеральное питание, но можно попробовать диету.

Белый хлеб, белая рыба, рисовая каша. Никаких грубых волокон. Йогурт.

Мастер-класс по макияжу в конце ноября я пропустила. На самом деле собиралась пойти, но пришлось ездить по больницам. Если не получается сдать кровь в больнице Святого Йорана, приходится ехать в «Далене», а катетер раз в неделю прочищает участковая медсестра Хелена в больнице «Ханденс». Это очень кропотливое дело! Мне нравится в кабинете у Хелены, мы с ней обсуждаем все на свете. Она считает, что я выгляжу вполне свежо, учитывая, какое лечение прохожу. Да, в парике и с килограммом косметики на лице выглядишь посвежее. Только вот приклеить накладные ресницы мне никак не удается, поэтому я и надеялась на мастер-класс по макияжу. Мне же его предоставили, причем бесплатно! То есть я немножко заплатила, зато получила компенсацию за парик и ресницы. Но в тот ноябрьский день, когда в больнице Святого Йорана проходил мастер-класс, поднялась вьюга. На многих направлениях отменили общественный транспорт. Ехать на автобусе, рискуя заразиться гриппом, в метель, только для того, чтобы наклеить ресницы и получить набор косметики… Ну уж нет. Я позвонила и сказала, что не приду.

Физиотерапевт Карин – тоже скала. Если бы не она, я бы наверняка не стала выходить на прогулку каждый день. Она велит мне идти в лес, шагать по корням, по камешкам, вверх по склонам – так лучше всего. Мы созданы для этого. Спина прямая, работаем руками!

Я обожаю лес. Национальный парк Тюреста. Огромные деревья. Корни. В ноябре там ходить тяжелее. Ноги болят. Но я двигаюсь, не сдаюсь.

На самом деле идея была в том, чтобы описывать день за днем. Но по прошествии времени легко забыть, что и в какой последовательности происходило. Милосердие – в забвении. Я, например, забыла про пакеты со льдом на пальцах рук и на ногах во время химиотерапии, начиная с середины лечения. Во Франции часто кладут лед на голову, чтобы волосы не выпали. Но большинство онкологов утверждают, что никаких пакетов со льдом быть не должно, а то раковые клетки могут притаиться там, на кончиках пальцев рук и ног. Делайте со мной, что хотите. От новых цитостатиков могут отходить ногти, поэтому на них и кладут лед. Так появляется хотя бы шанс, что они не отвалятся полностью. В любом случае ногти приходят в ужасное состояние. Ломаются. Да, именно тогда все и началось, один ноготь на ноге почти отошел. Постоянно кровоточит. Другой потемнел. Несколько треснули посередине. Стопы болят, пальцы опухают, горят, особенно во время ходьбы. А ходить надо. Каждый день. Но пока ногти хоть как-то держатся, я считаю, что легко отделалась. Ноябрь, декабрь и январь посвящены лечению пальцев. Дезинфекция, стерильные компрессы, хирургический скотч. После каждой прогулки носок пропитан кровью. А еще мышцы ног.

Они болят как после усиленной тренировки. Как будто сжимается каждый мускул. Голова кружится. Перед глазами туман. Трудно подбирать слова. Они просто забываются, когда я хочу что-то сказать. Я так боюсь утратить возможность мыслить. Интеллект. Память.

И все же в октябре, когда я еще могу читать, я соглашаюсь написать статью о Нине Бурауи[37]37
  Нина Бурауи (р. 1967) – французская писательница.


[Закрыть], одной из моих любимых писательниц. О счастье. О девочке-подростке Н., которая переезжает в Цюрих, влюбляется. Тетя Н., еще совсем молодая женщина, тяжело болеет и в итоге умирает от рака. Нестерпимая мука – читать о тете Н., о ее постепенном угасании. У нее остаются маленькие дети. Сначала меня слегка задевает, что юная Н., или писательница, использует эту смерть, чтобы придать законченности и драматизму страсти между Д. и Н. Хотя я знаю, подростки такие и есть. Им необходима драма, близость смерти на фоне продолжающейся жизни. Это как раз то, что я хочу выразить, – читать о смерти, когда ты здоров, тоже тяжело. Это может пробудить страх. Но когда в твоем теле растут опухоли, все иначе. Ты уже не можешь прибегнуть к спасительной мысли: «Меня это не коснется. Обойдет стороной. Это случается с другими, с теми, кто слишком много ест и пьет, кто курит, страдает от лишнего веса, у кого много случаев онкологии в роду».

Я знаю, что и вы так думаете, потому что так думает большинство из нас. Пока не придет беда. Пока мысль о еще не случившейся катастрофе щекочет нервы, пугает, но не заползает глубоко под кожу.

* * *

Весь период терапии я живу сегодняшним днем. Мне хочется переместиться вперед, но я не уверена, что будущее существует. А все, что я успела накопить, кажется тяжелой ношей. Папа не думал, что умрет, однако это случилось. Посреди суеты, спешки и жизни. Всю осень меня не отпускают мысли о том, что я столько собирала, копила, складывала. И это и есть то личное, что, по идее, не должно иметь права на существование после моей смерти. Что делать с дневниками – выбросить, сжечь? Старые письма, тексты. Материалы с различных курсов. Вырезки из газет, рецензии. Журналы. Столько всего оставлено на потом — когда будет время!

У Матса не меньше бумаг, книг, дисков, фильмов, одежды. А у детей и того больше. И сколько мы сохранили вещей из их детства. Практически все рисунки, пазлы, игрушки, наряды. Все это валяется в подвале. А еще горы вещей, которые хранят у нас родственники и знакомые. У нас ведь свой дом с темным сырым подвалом, неужели там не найдется места и для их хлама?

А теперь еще и Молиден в Онгерманланде, целый хутор с многочисленными хозяйственными постройками, стоит и ждет, когда мы им займемся. Но пока не закончилось лечение, я не могу думать о Молидене. И говорю себе – займемся этим позже.

Я пытаюсь следить за тем, чтобы дома все было как обычно, насколько это возможно. Еда, вечера перед телевизором, уборка и стирка. По выходным – прогулки в лесу, по корням, среди сосен и валунов. Но отец Матса совсем плох, а я тяжело больна. Всю осень на Матса злится его сестра, он безумно переживает. Она не звонит, не отвечает на его сообщения. Он покупает подарки, посылает их в декабре. Я говорю – ведь это, наверное, ей следовало бы поинтересоваться, как дела у нас и у наших детей? Поздравить девочек, когда они отмечают день рождения? Разве сейчас, в данный момент, не наша семья переживает кризис? Впоследствии Матс говорил, что просто все навалилось. Рукопись отклонили, другой работы не было, состояние отца резко ухудшилось, а еще появился страх, что я умру. И пришло воспоминание о том, как его друг умер от инфекции во время химиотерапии, когда им было лет по двадцать. Пока я проходила лечение, он этого не рассказывал… А тут боязнь потерять еще и сестру.

* * *

Иногда днем, оставшись в одиночестве, я сжимаюсь в комочек на кровати. Слушая джаз, пытаюсь укачивать саму себя. Перестаю бороться со сном. Я гуляю, двигаюсь, правильно питаюсь. Но мои силы не бесконечны.

* * *

Когда в октябре 2019 года Оса узнала, что у нее подозрение на пять метастазов в костях грудной клетки, а потом, после онкологической конференции, ей сообщили, что риск метастазов составляет пятьдесят процентов, а другие пятьдесят процентов – шанс, что это никакие не метастазы, а доброкачественные сосудистые образования – гемангиомы, я поступила неправильно. Оса тут ни при чем, я виновата сама. Мне так хочется снять с нее гнет страха, но я понимаю, что это невозможно. Внезапно я оказываюсь в привилегированном положении, человеком, у которого есть перспективы на будущее. И пока Оса проходит обследование и ждет результатов, я замечаю, как легко поддаться страху. Сделать что-то не так. Сказать что-то, что лишь ухудшит ее положение.

То, что помогло мне, необязательно поможет ей. Для меня пережить кризис – это принять ситуацию такой, какая она есть, насколько это возможно. Когда я ждала результатов, меня совсем не утешало, если знакомые говорили: «Может быть, это вовсе и не опухоли!» Утешало другое: «Я понимаю, как тебе страшно». И рассказы о людях, прошедших весь ад терапии и вылечившихся. У меня не было иллюзий – я знала, что лечение предстоит очень тяжелое, но меня утешала мысль о том, что из этого тоннеля обязательно будет выход. При этом слушать истории об умерших от рака было просто невыносимо. А вот воспринимать жалобы на кризисы иного рода, не грозящие гибелью, не было никаких сил.

Возможно, я ждала от окружающих примерно такого сигнала: «Если захочешь поговорить, обсудить свою тревогу, я побуду рядом и смогу выслушать». И на этот раз тебе необязательно выслушивать меня на равных основаниях, я понимаю, что у тебя сейчас нет на это сил, ты переживаешь кризис. Ты боишься умереть и оставить детей без матери, ты ведь еще не знаешь, распространилась ли опухоль и насколько вообще опасна твоя болезнь.

Дилемма заключается в том, что желание донести до людей серьезность положения часто наталкивается на их попытки тут же найти решение неразрешимой ситуации. То же чувство я испытываю сейчас по отношению к Осе – я искренне хочу избавить ее от страха смерти. Но обстоятельства таковы, что мы ничего не можем знать наверняка. Как и врачи, как и сама Оса. Она вынуждена погрузиться в эту неопределенность, выдержать эту ношу. Не сломаться.

Самое сложное в советах окружающих то, что они слишком явно демонстрируют желание избавиться от собственного страха. Я понимаю, как чертовски трудно человеку принять чужую тревогу. Этому приходится долго учиться, для этого существуют психологи и психотерапевты. Чтобы можно было просто выслушать и принять – не искать решений, не пытаться действовать.

Когда я рассказываю о том, что боюсь, как бы во второй груди тоже не образовалась опухоль, некоторые считают, что лучше сразу отрезать все полностью. Хотя онкологи и хирурги полагают, что все не так просто, подобное вмешательство обосновано лишь тогда, когда у женщины присутствует определенный ген, ведь реконструированная силиконовая грудь лишена чувствительности, это просто комок чужеродной материи в твоем теле. Нельзя сказать, что искусственная грудь – это сплошные преимущества. Кто-то скажет: зачем вообще нужна грудь, не лучше ли убрать ее? В то же время многие женщины чрезвычайно озабочены собственной грудью и тем, насколько она красива и привлекательна. Они ни за что не согласились бы добровольно расстаться со своим сокровищем. Есть и те, кто думает, что можно нарастить огромную силиконовую грудь на тонкой коже – там, где была собственная небольшая. Но увы, это невозможно. В их словах даже сквозит зависть, или мне кажется? – какая роскошь, красивая силиконовая грудь совершенно бесплатно, и не надо идти к пластическому хирургу. Хирурги в больнице Святого Йорана сразу же заверили, что это совсем не похоже на обычную пластическую операцию, когда силикон добавляют к имеющейся груди. Мне даже не пришлось спрашивать. Они показали фотографии других пациенток с реконструкцией, да, некое подобие груди у них есть. Но сравнить ее с обычной, «нормальной», грудью можно лишь с большой натяжкой. Остается лишь тонкая кожа. Ни дополнительной кожи, ни жира – приходится работать с тем «мешочком», что есть. Почему я вообще должна приводить какие-то аргументы… защищаться. Честное слово, это не подарок судьбы, не роскошь, какой бы «красивой» ни получилась искусственная грудь, она никогда не будет похожа на вторую, настоящую. Она напрочь лишена чувствительности. Там, где раньше были молочные железы и жировая ткань, кожа постепенно обвисает. Мой английский друг Бретт прислал мне ссылку на серию статей в «Нью-Йорк Таймс», где женщины защищают свое право вообще не реконструировать грудь. Они демонстрируют целиком или наполовину плоскую грудную клетку. Эти фотографии и рассказы вселяют в меня чувство солидарности и силы. Осенью я начинаю склоняться к тому, что хочу просто удалить грудь, тем более еще в августе самый первый хирург предупредил, что сразу ставить силиконовый имплант нельзя. И мама оставила себе плоскую грудь. Проверенные протезы в специальных бюстгальтерах. Все нормально. Все должно получиться. Хотя, когда маме отрезали грудь, она была более чем на пятнадцать лет старше, чем я сейчас.

Когда самый пронзительный страх смерти сменился зарождающейся надеждой, когда организм хорошо отозвался на химиотерапию, вот тогда я и начала думать о том, чтобы удалить всю грудь. Я много размышляла о том, как буду по ней горевать и можно ли вообще подготовиться к такому. Провести церемонию прощания. Мое отношение к ней оказалось неоднозначным. Грудь, наполненная опухолями. Но есть и другие воспоминания. Сексуальность. Кормление. Лактостаз. Да, я вспоминаю все комплименты и комплексы. Насколько много значит грудь в нашей культуре. Удивительно, что в моей юности, в восьмидесятые, а затем и в девяностые, когда актрисы и супермодели увеличивали грудь с помощью силикона, идеал женской груди соответствовал только что родившей, кормящей женщине. То есть с биологической точки зрения носительницей идеальной груди является женщина, которая в данный период не может забеременеть и которой явно не до секса, с грудным малышом на руках. Хочешь не хочешь, а в голову закрадывается мысль о примитивной зависти, лежащей в основе целой культуры – эти налитые груди, черт возьми, должны в первую очередь удовлетворять меня! Они созданы не для орущих голодных младенцев. И уж точно не для самой женщины.

Сколько комментариев относительно груди я выслушала за время лечения. По поводу размера. У меня возникла теория, что женщины, всю жизнь пользующиеся своей «большой грудью» или «красивой грудью» считают, что девушек с маленькой грудью остается только пожалеть. Им не говорят комплиментов, они не привлекают мужчин… и женщин тоже. Так или иначе – меня изумляет, насколько свободно медицинский персонал позволяет себе комментировать мою грудь. Как «хвалить», так и «критиковать». Такие реплики можно оправдать только непосредственно в контексте реконструкции.

И, разумеется, рекламная кампания в автобусах Стокгольма – фотографии женщины со шрамами на груди и едва отросшими волосами, вьющимися после химиотерапии. Сбор денег на реабилитацию пациенток с раком груди, у которых после лечения остались шрамы. Мы должны ужаснуться шрамам и пожалеть бедняжек. Есть в этом что-то отвратительное и пошлое. Я поняла. Нельзя ли оставить мою грудь в покое? Разве это не мое личное дело? Обещаю никого ею не беспокоить.

Я звоню подруге Анне. По образованию она тоже психотерапевт и психолог. Конец ноября 2016 года. После четырех или пяти курсов цитостатиков я ощущаю явные когнитивные изменения. Я устала. У меня кружится голова. Хожу по глинистым дорожкам, ноги болят. Пальцы на ногах продолжают кровоточить. Я спрашиваю подругу, стоит ли устраивать какую-нибудь церемонию прощания с грудью, как мне оплакивать ее, как пережить потерю? Все чувства как будто выключены – да, скоро я лишусь части тела. Разве я не должна испытывать более сильные эмоции? Выслушав меня, она осторожно предполагает, что оплакивать заранее невозможно, это придет потом – сначала потеря, потом горе. Ты не можешь преодолеть кризис, пока находишься в его эпицентре. Сейчас остается только покориться судьбе.