Текст книги "Одинокое место"

Оса рассказывает по телефону, что они с Йоргеном безуспешно пытаются найти оптимальный способ пережить свое нынешнее положение. Я слушаю, и все, что она говорит, кажется разумным: питание, сон, избавиться от ненужных связей, сосредоточиться на том, что в жизни действительно ценно… И вот тут-то я и произношу эту фразу – что самое ужасное в кризисах то, что остается только покориться судьбе. Кризис невозможно преодолеть, пока он в самом разгаре. Из него нельзя выбраться. Но надо постараться сделать все, чтобы смягчить его действие, заботиться о себе, а прежде всего просто вытерпеть, выстоять.

Мы живем в эпоху, когда люди настроены исключительно на поиск решений. В эпоху, когда каждый думает, что можно убрать все, что причиняет боль. Но потери, какими бы они ни были, часто вызывают боль, и очень сильную. Мы с Осой приходим к выводу, что главная потеря, связанная с раком груди, – утрата доверия к собственному телу.

Когда в декабре 2016 года, после успешной химиотерапии, я пришла к хирургу Анне на первую консультацию, то по-прежнему не знала, хочу ли делать реконструкцию груди. Она сказала, что первая реакция пациентки, получившей диагноз «рак груди», это желание удалить все. «Отрежьте уж и ногу, раз все равно оперируете», – шутит она. Сейчас дело обстоит так, что, поскольку мое тело прекрасно откликнулось на химиотерапию, вполне возможно, удастся сохранить сосок и даже не понадобится курс лучевой терапии. Но со стопроцентной вероятностью ничего утверждать нельзя. На данный момент вообще никаких опухолей не видно, но необходимо исследовать ткань. Если там еще что-то осталось, то после операции придется снова пройти химиотерапию. «Мы всегда учитываем медицинские риски», – добавляет она. Медицинский аспект для нас главный. И только потом даем рекомендации по поводу того, какой тип хирургии предпочтительнее. Ориентируясь на здоровье пациентки. На качество ее жизни.

Сердце екает. Радость – возможно, удастся избежать облучения, беспокойство – неужели снова цитостатики? В период лечения все настолько конкретно.

Восемнадцать недель химиотерапии. Шесть курсов, с интервалом в три недели. В середине терапии смена препарата. Инъекции антител – так я их называю, они невероятно важны для лечения опухолей моего типа – каждые три недели в течение года. Операция, период заживления, реабилитация. Начало приема «Тамоксифена», эндокринное лечение. Сначала речь идет о пяти годах, но вскоре рекомендации меняются: лечение антиэстрогенами в течение десяти лет. Все постепенно. Да, я радуюсь каждому положительному сдвигу, но запрещаю себе мысленно праздновать победу. Моя стратегия – делать все, что рекомендуют врачи, помогать себе, насколько это возможно. Движение – включаю музыку и хожу. Я знаю, что это вызовет ужас и тревогу у некоторых пациентов с онкологией, которые не могут, не выдерживают, не находят в себе сил. Все индивидуально, у каждого свои предпосылки и возможности. Болезнь настигает нас на разных этапах жизни. Я прохожу не меньше десяти тысяч шагов и тренируюсь на велотренажере даже в самые суровые дни. Хотя все внутри меня кричит – отдохни, поспи, полежи. Потому что это источник эндорфинов. Мне кажется, благодаря повышенному газообмену, когда я, пыхтя, преодолеваю бугристые холмы в лесу, препарат проникает максимально глубоко. Откуда мне знать. Но, возможно, без магического мышления со смертельной опасностью просто не справиться.

Я изучила вопрос. Существует одномоментная имплантация с помощью силикона. Грудь реконструируют прямо в ходе операции по мастэктомии. А еще есть последующее протезирование – когда после операции по удалению груди ждут год, а потом грудь реконструируют за счет жира и мышц спины пациента. Так она получается мягче и больше похожа на настоящую. Искусственный сосок наносится на кожу, взятую с других частей тела. Но хирург Петра, которая будет меня оперировать, говорит, что в таком случае надо сначала как следует отъесться, потому что на сегодняшний день жира у меня явно недостаточно. Петра прекрасна. Она дает мне столько полезной информации обо всех имеющихся возможностях! Тщательно измеряет мою грудь, пока та еще цела. Как там было – расстояние от ключиц до сосков. Она удивляется, как хорошо я выгляжу, даже хочет меня сфотографировать, чтобы показывать другим пациенткам: лечение – это не так страшно. Но я ведь подкрашиваюсь, возражаю я. «Знаешь, я повидала столько женщин с раком груди и знаю, о чем говорю…» С каким отчаянием я хватаюсь за эту соломинку – несмотря ни на что, я все еще могу быть красивой. Как хорошо, что врачи теперь не предъявляют к пациенткам странных требований: ходить с лысой головой, без бровей и ресниц. Можно немножко поколдовать и схитрить. Когда ты в обществе. Дома я хожу без парика и ненакрашенная. Хотя чаще всего надеваю шапочку. Неужели у нас дома так холодно? «Ваша грудь идеально расположена», – говорит Петра. Расстояние до сосков одинаковое с обеих сторон, это и называется «идеально». Или как там она объяснила? Если расстояние вписывается в определенный интервал… Надо все тщательно замерить, чтобы правильно разместить имплант. Необходимо сделать фото, чтобы потом можно было сравнить. Честно говоря, сейчас, когда понятно, что одну грудь скоро удалят, это слабое утешение. Это я тоже вычеркну. И все же меня интересует тривиальность – то, чем обычно наполнена наша жизнь. Когда тебе собираются отрезать грудь, есть какая-то мрачная радость в том, что всегда можно будет думать: «А когда-то моя грудь была “идеальной”».

Физиотерапевт Карин считает, что одномоментную имплантацию делать не стоит – или как там она сказала… Это связано с подвижностью руки и риском проблем с лимфоузлами. Хотя нет – дело еще и в лучевой терапии. От облучения кожа становится еще более тонкой. Та самая кожа, которой предстоит удерживать искусственную грудь. Потому что какая женщина без груди?! Разумеется, я так не считаю. Но мне приходится пропустить через себя все представления о груди, присущие нашей культуре, и попробовать защититься, отделить зерна от плевел. А потом реконструкция открывается с другой стороны… проще будет на пляже. Возможно, это облегчит жизнь. Вероятно, так будет красивее – и без постоянного напоминания о раке. Матс говорит, что принять решение все равно предстоит мне, но предлагает сначала изучить связанные с силиконом риски и выяснить, не усложнит ли имплант выявление опухолей в будущем. Он просит узнать у врачей, имеет ли смысл удалить и вторую грудь. Мы знаем, что такой вариант практикуется, если у женщины имеется определенный набор генов, в разы повышающий риск заболеть раком груди. А я так устала. Почему никто не может сказать, как будет лучше?

Я много думаю о неоспоримых преимуществах сохранения здоровой груди, ведь под прицелом и так оказываются слишком многие аспекты сексуальности. Да, можно сформулировать это и подобным образом. Идет атака на эрогенные зоны тела. Удивительно, ведь пока все работает, мы воспринимаем их как должное. Никто из врачей не считает, что с медицинской точки зрения можно оправдать удаление второй груди просто для профилактики. Физиотерапевт Карин также против того, чтобы копаться в мышцах спины, чтобы сделать из них новую грудь. Потом могут возникнуть серьезные проблемы со спиной. А я не хочу стать слабой. Я хочу быть сильной!

* * *

Близится к концу октябрь 2019 года. Оса узнает результаты обследования во вторник, в шестнадцать часов. На выходных мы встречались семьями, она держится, как и я держалась, но в субботу утром умудрилась врезаться в стеклянную стену в тренажерном зале. «У меня так кружится голова, – говорит она, – возможно, небольшое сотрясение мозга». Говорим об ожидании диагноза или с облегчением переводим разговор на другую тему. После обеда мы с Осой идем прогуляться, обсуждаем страх и тревогу – а главное, как все это вынести. Невыносимое. Всю жизнь мы с ней держались, иногда даже чересчур стойко. И теперь единственное, что им с Йоргеном остается с помощью успокоительных таблеток, – это держаться.

Разговор неоднократно заходит о питании. У Осы основательный подход, она старается придерживаться противовоспалительной диеты, особенно сейчас, пока ждет результатов. В основном это веганская пища. Никакого сахара. Но и поесть Оса тоже любит. Наслаждается вкусными обедами, праздничным столом – обожает приглашать гостей, готовить десерты.

О эти сахар, масло, молоко и мука! Все, из чего состояли мои бабушки. Обе дожили до девяноста. У маминой мамы после восьмидесяти пяти развился диабет – но она вела сидячий образ жизни, много ела и пила в принципе.

Индустрия здоровья – она и есть индустрия… персональные тренеры, диетологи, лекторы, писатели. И снова доктор Эрика опускает меня с небес на землю. Можно есть даже красное мясо, примерно полкило в неделю. Доктор не считает, что съеденные изредка пирожные вызывают рак груди, но хорошо бы поддерживать вес на одном уровне или немного похудеть из-за эстрогенов, которые производятся в жировой ткани после климакса. Когда я спрашиваю, правда ли сахар «подкармливает» злокачественные клетки, она раздраженно отвечает: «Моя коллега, у которой был и рак груди, и рак матки (или яичников?), проводит исследования на клеточном уровне, и оказывается, все, что мы едим, в конечном итоге в клетках превращается в сахар». Она просто диву дается, сколько чепухи пишут в Интернете. Однако если пища содержит слишком много сахара, человек либо набирает вес, либо рискует остаться без других питательных веществ, поэтому сахар следует ограничить. Выбирать цельнозерновые продукты, съедать не меньше полукилограмма фруктов и овощей в день.

«За долгие годы работы о каких только чудесных исцелениях я не слышала. Теперь вот противовоспалительный рацион и конопляное масло. Еще вчера советовали совсем другие вещества. Почему люди не боятся в огромных количествах поглощать определенные продукты, эффект которых не изучен и не подтвержден клиническими испытаниями, а хорошо изученный “Тамоксифен” принимать боятся?» Я, в свою очередь, готова пообещать доктору Эрике, что не пропущу ни одного приема «Тамоксифена». И если придется принимать его десять лет вместо пяти – что ж, так тому и быть. Я очень хочу жить.

Я не могу отказаться от всего вкусного – сейчас мне с этим просто не справиться. Обожаю хлеб на закваске, стараюсь выбирать цельнозерновой. Снижаю количество насыщенных жиров. Ем помидоры, лук и морковь. Брокколи, шпинат и стручковую фасоль. Бобовые, рыбу. Иногда позволяю себе сливки. Пасту. Сливочное масло. Домашние булочки. Одно печенье, или два, или горстку. В тот день можно побольше погулять или позаниматься на велотренажере… Когда так любишь поесть, еда приносит радость, наслаждение.

В наше время популярность вегетарианской и веганской диеты обусловлена, прежде всего, соображениями климата – а не только здоровья. Мы перестали употреблять мясные деликатесы и красное мясо. Да и вообще стараемся есть меньше мяса. Разве что изредка органическую птицу. Яйца. Отказаться от яиц у меня никак не получается. Стараюсь уменьшить их количество в рационе. Меньше молока. Заменяю овсяным. Обожаю овес! Наверное, так проявляется моя лошадиная натура. Овсяная каша, хлеб из овсяной муки, овсяное печенье. Овсяное молоко и сливки!

Во вторник утром я отправляю Осе сообщение. Не могу просто написать: «Как ты себя чувствуешь?» Разве не понятно, что перед подобным визитом к врачу чувствуешь себя паршивее некуда. В результате я пытаюсь дать понять, что я рядом и выслушаю, если ей захочется поговорить. Спрашиваю, прошла ли шишка на голове. Она не отвечает, я ругаю себя за малодушие – почему было не спросить, как она чувствует себя перед встречей с врачом?! Потом думаю, что ей и без меня хватает забот: Йорген, дети.

Однако неприятное ощущение не покидает меня все утро, у Матса тоже все мысли о Йоргене и Осе. Что мы будем делать, если они не позвонят после визита к врачу?..

Оса звонит в половине второго. С ней только что связалась ее доктор Элин, по телефону, потому что доктор сидит дома с больным ребенком. Четыре из пяти пятнышек на скелете оказались гематомами. Только за пятым надо внимательно наблюдать, чтобы исключить опухолевую ткань, но риск, что это метастаз, – всего десять процентов. Контрольная явка в декабре.

Оса все утро чувствовала головокружение, которое не отпускало даже в положении лежа. Только это не из-за сотрясения мозга, как мы думали, это позиционное головокружение. Как на карусели! Все кружится, кружится… В голове у меня проносится тысяча мыслей. Как мог ортопед? Он вообще понимает, через что пришлось пройти Осе и Йоргену? Все показатели крови в норме. Гемоглобин, СОЭ. Доктор Элин предлагает Осе выдохнуть, ведь так?

Мне не дает покоя десятипроцентный риск. Он никуда не делся. Но в целом новости очень хорошие.

После всего этого я чувствую себя уставшей. Засыпаю. Матс тоже взбудоражен, пишет сообщения Йоргену, тот зол на ортопеда, мы с ним полностью согласны. В то же время Оса все сделала правильно. У нее ужасно болела спина, она обратилась к ортопеду. И все закрутилось. В Южной больнице сделали все, что могли. Со всем этим нам приходится жить – никогда нельзя знать заранее, что стоит проверить, а что нет. Хотя ортопед, конечно, не должен был ставить ей диагноз по телефону. Для начала ему надо было проконсультироваться с ее онкологами. Человек многое может выдержать и пережить, но никакое мужество не бесконечно.

На следующий день у меня назначен анализ на ВПЧ, скрининг. Я сообщаю акушерке, что у меня рак груди, что я принимаю «Тамоксифен», там есть графа «дата последних месячных». Октябрь или ноябрь 2016 года. Гинекологический осмотр – это всегда неприятно. Я возьму побольше геля, говорит врач, а потом, когда она приступает к осмотру, я испытываю резкую боль. «Слизистая у вас воспаленная, красная, повсюду». Нет сил передавать весь наш разговор… «Обычно рекомендуют мазь с эстрогенами местно, но вам нельзя», – добавляет она… А потом начинает разглагольствовать о том, что секс – это нечто гораздо большее, чем совокупление. Согласна, но секс предполагает желание, а желание невозможно без эстрогенов. «Тамоксифен» означает боль при половом акте и отсутствие спонтанного желания… потому что хотеть, чтобы было больно… я не мазохистка. «К сожалению», хочется добавить. Хотя боль бывает разная. Наслаждение, смешанное с болью, – или боль от раны. От повреждений на коже. Боль от интенсивной тренировки или ноющая боль в суставах. Я замечаю, что пытаюсь отшучиваться. Но после взятия мазков – неприятной, но необходимой процедуры – мне становится невыносимо грустно. Из больницы я иду пешком. Дороги, круговые перекрестки, бензоколонки, магазины. Интенсивное движение. Осенние сумерки, серость. Мне грустно оттого, что я больше не могу думать: «Наверное, все пройдет. Желание вернется, слизистые заживут».

Половой акт теперь причиняет жуткую боль. Просто невозможно. Но ведь живут и без этого. Действительно. Но воспаленное влагалище… совсем не эротично. Убивает всякое желание. Я знаю, что настоящая сексуальность – вещь вовсе не очевидная. Женщине может быть больно. Или ее могут мучить выделения. Или отсутствует партнер. Но меня все эти напасти обычно обходили стороной. У меня было все как обычно: нехватка времени, стресс, маленькие дети. Но полностью сексуальность никогда не пропадала. Даже когда не было мужчины, она всегда была со мной. Как добрый друг! Надежный. Радующий. И теперь я грущу оттого, что сексуальность превратится еще в одну задачу, с которой необходимо справляться. Это будет не радость и не игра, а тяжелая работа, сопряженная с усилиями и вспомогательными средствами.

Друзья пытаются меня утешать. Говорят, что желание вернется. Хотя в одном исследовании я читала, что сексуальное желание снижается у семидесяти процентов пациенток, получающих антиэстрогены. Я злорадно думаю, что остальные тридцать процентов – это, по всей видимости, те, у кого желание пропало еще до начала лечения от рака, в силу возраста. Кто-то рассказывает мне о знакомой, которая после тяжелой болезни встретила нового партнера и теперь наслаждается фантастическим сексом. Разница здесь лишь в том, что у этой знакомой болезнь никак не повлияла на уровень эстрогенов и овуляции, и вообще это был не рак, а что-то другое. Ее не лечили цитостатиками. Другая подруга, уже пережившая вполне естественный и своевременный климакс, рассказывает, что ей очень больно заниматься сексом. Для нее мазь с эстрогенами стала настоящим спасением. Но мне-то нельзя использовать такую мазь! Подруги, которым и в фертильном возрасте не доводилось испытывать наслаждение от секса, считают – невелика потеря, ведь у них и вовсе никогда не возникало желания.

Но для меня это потеря, еще какая. И мне грустно. Грустно оттого, что оргазмов теперь приходится добиваться терпением и упорством – и при этом они столь бессмысленны. По сравнению с тем, что было. Просто пшик. Быстро проходят, не оставляя и следа. Нет никакого стимула работать над желанием. Никакой награды. И это ни в коем случае не связано с Матсом – все происходит только внутри моего тела. Чистая биология. Доктор Эрика права – можно себя отлично чувствовать при низком гормональном фоне, лишь бы он был стабильным – а поскольку я рано вступила в период полового созревания, то теперь по уровню гормонов я скорее восьмилетняя девочка. В латентности тоже есть доля сексуальности. Фантазии. После пройденного лечения ко мне медленно возвращается энергия, желание играть – заниматься садом, печь хлеб, читать, работать, думать и писать. Примерно так, как это делал бы любознательный восьми-девятилетний ребенок, еще не интересующийся сексуальным желанием. Ребенок, которому нравится играть в одиночестве – и которому это одиночество необходимо в больших дозах, чтобы потом выдерживать интенсивное общение с другими.

Дайте мне догореватъ. Раны постепенно заживут. Но если вы хотите подчеркнуть, что мне следует благодарить судьбу, ведь с раком груди так или иначе сталкиваются все, позвольте возразить: у вас тоже есть свои привилегии, вам есть чему радоваться и что ценить. Если подумать. Своевременный климакс, тело, которое и дальше продолжает производить эстроген в жировой ткани. И может принять антидепрессанты, когда наступят тяжелые времена. А если пьешь «Тамоксифен», выбор невелик: антидепрессанты ослабляют действие «Тамоксифена», поэтому от них приходится отказаться. Вместо этого я хожу пешком – просто обязана ходить, для настроения, для выработки эндорфинов. Я тоже просыпаюсь в подавленном состоянии, хочется просто остаться лежать в постели. Сопротивление, усталость. Но я постоянно тружусь, чтобы вернуть желание и энергию.

Теперь я знаю. Невыносимо трудно слышать от окружающих: «Ну что, теперь ты вылечилась, теперь ты здорова? Смотришь на жизнь с оптимизмом?» У меня тысяча поводов для тоски и грусти, но я все равно должна чувствовать благодарность за то, что вышла из химиотерапевтического тоннеля?

Никто не хочет слушать о страданиях других, при этом большинство мечтает поведать о своих.

На самом деле совсем не обязательно говорить об этом, но тем не менее я не согласна с формулой «у меня все хорошо», если окружающие не признают, что их собственные трудности тоже укладываются в категорию «у меня все хорошо».

Весной, после окончания лечения, когда, как мне кажется, жизнь должна наладиться, все катится под откос.

В декабре 2016 года Матс репетирует соло Коэна и другие песни к концерту. Он переживает кризис. Глубокий. Моя болезнь, неудача с рукописью, ухудшающееся состояние отца. Его мучает тоска. Но я не могу разделить ее с ним, по крайней мере сейчас. Я прекрасно понимаю: Матс в отчаянии, его терзают мысли о том, что, если со мной что-то случится, он должен суметь обеспечить девочкам стабильную жизнь. Позднее он будет утверждать, будто я говорила, что в случае моей смерти он обязательно должен найти другую. Что он должен продолжать жить, любить ради девочек и ради себя. Не застревать в горе и депрессиях. Я знаю, что так думала, но неужели все же произносила вслух?

Параллельно друг другу мы планируем, что будет при худшем раскладе. Пытаемся каждый по-своему найти выход из кризиса. Каждый плывет в своем направлении. Не то чтобы мы совсем уплывали друг от друга, но постепенно утрачиваем контакт. Матс все больше замыкается в себе. Мне хочется требовать: «Будь сильным. Поддержи девочек. Позаботься обо мне». Мне так неуютно в моем одиноком месте.

Матс очень переживает по поводу рукописи. И хотя я все понимаю, мне тяжело его поддерживать. Истинная катастрофа для меня сейчас – только тяжелая болезнь и смерть. Кого-то из нас, наших близких. Разумеется, детей в том числе. То, что сейчас с нами происходит, и то, что мы не можем контролировать, – моя болезнь. Все остальное поправимо. Финансовые трудности, работа, карьера. Но Матс впадает в депрессию. А мне нельзя ослабить хватку – я должна держаться за свет, за жизнь. За елочные игрушки, гиацинты, амариллис. За бабушкины праздничные скатерти, за чистоту и порядок в доме. Эльса приготовит свои фирменные рождественские сладости из миндаля, нуги и шоколада, а Эстрид соберет деревянный домик Санты, который мне подарили, когда мне было шесть, и который девочки так любят выставлять на обложенном ватой подносе накануне Рождества. Каждый день в ноябре и декабре я планирую: Рождество будет таким, как всегда. Может быть, стоит подробно записать наши традиционные рождественские рецепты, на случай… Мое печенье с белым шоколадом собственного изобретения, обязательно добавить капельку коньяка, девочкам очень нравится. Надо их научить, передать знания следующим поколениям, рассказать, какие кулинарные книги лучше брать за основу, как удачно объединить рецепты Яна Хеда[38]38
  Ян Хед (р. 1949) – шведский кондитер и шоколатье.


[Закрыть] и Анны Бергенстрём[39]39
  Анна Бергенстрём (р. 1940) – знаменитый шведский кулинар, автор многочисленных поваренных книг.


[Закрыть], объяснить, что итальянский масляный крем от Хелен Юханссон[40]40
  Хелен Юханссон – владелица пекарни в центре Стокгольма, автор популярных рецептов хлеба.


[Закрыть] не растекается, поэтому лучше выбирать его… Двоякое чувство. С одной стороны, это такое счастье, что цитостатики действуют, ведут внутри меня свою работу и есть надежда на успех. А с другой стороны, я чувствую себя все хуже. В общем и целом. Парадокс, связанный с раком груди: когда ты серьезно больна, то можешь чувствовать себя великолепно, зато по мере лечения и исцеления превращаешься в развалину и начинаешь выглядеть полумертвой. Теперь, успев поймать ритм побочных эффектов, я знаю, что смогу подготовить все к Рождеству в хорошие дни. Возможно, в первый Адвент моей семье придется идти на рождественский базар без меня, но я испеку шафранные булочки и сделаю пряничный домик вместе с девочками. Я пекла, когда мне было девять, десять, одиннадцать, и до сих пор ничего не могу с собой поделать. В детстве пекла к своему дню рождения в декабре. К школьным ярмаркам. Помогала бабушкам. В этом суть Рождества. Печь, слушать радио, зажигать свечи, может быть, ставить красивые рождественские мелодии. Завтракать и устраивать перекусы. Праздничный стол тоже важен, но тонкая лепешка и черный дрожжевой хлеб важнее. Бабушкин хлеб на кефире и овсяное печенье. Я не могу просто сидеть сложа руки, с гноящимися глазами и ужасной от кортизона кожей – я должна показать девочкам, что Рождество наступит, все будет прекрасно, и дни, которые мы так любим, обязательно придут. А не съеживаться под одеялом, предоставив им справляться самостоятельно. Боль в мышцах, головокружение, заторможенное мышление. Усталость выбивает из колеи, влагалище гноится и кровит. Боли в животе, все слизистые воспалены. Надо сосредоточиться на хорошем. На воплощении надежд. На лучшем. Еще один курс. Потом операция. А потом волосы, брови и ресницы! Но сначала – Рождество с семьей. Прогулки под снегом, живые свечи и вкусная выпечка. Последний сеанс химиотерапии 28 декабря. А значит, в рождественские дни я буду чувствовать себя лучше всего. Возможно, даже вкусовые ощущения на время вернутся. Не совсем, но хотя бы отчасти. А вот в Новый год мне будет плохо. Зато уберут центральный катетер! Последний курс. Я справлюсь. Я смогу. Я молодец!

Подарки – когда их закупать? В начале декабря, после пятого курса, я чувствую себя не особенно хорошо – и, поскольку анализ крови плохой, врачи принимают решение о переливании крови. Это чудесно. Кровь, перелитая в середине декабря, спасает Рождество. У меня появляются новые силы! Да, я засыпаю по несколько раз в день, и неприятных симптомов хватает, но все же… благодаря планированию у меня получается проживать будни. Лечение. Поездки в больницу. К нам приезжает мама, гладит праздничные скатерти, наводит порядок на кухне, расчищает подоконники, говорит, что берет обратно свои слова насчет преувеличенного драматизма из-за рака. Теперь она видит, через что мне приходится пройти и как мужественно я держусь. «В мое время химиотерапия не входила в стандарты лечения, а сейчас входит. Ты и представить себе не можешь, что было бы со мной, если бы я лишилась волос…»

Эстрид и Эльса выступают в мюзиклах. Я смотрю их спектакли в театре у площади Уденплан. Не хочу пропустить ни одного представления, ни одного важного экзамена, ни одного мелкого или значительного события в их жизни. Кажется, это худшие дни для иммунитета? Думаю, да. Сижу в толпе зрителей, вокруг кашляют дети и взрослые… боюсь заразиться. У меня теперь постоянно течет из носа и из глаз. Все время сморкаюсь, кожа вокруг носа покраснела, сопли смешаны с кровью. В носоглотке все время щиплет. Читать не могу, ни на бумаге, ни с экрана. Взгляд не фокусируется. Голова кружится, даже когда лежу. Сегодня я вся отекаю от кортизона, а завтра уже сбрасываю четыре кило. Без косметики выгляжу совершенно больной. Желтая кожа, язвочки на лице, в уголках рта, глаза гноятся. Бледно-серый череп. Обломанные ногти.

Концерты Матса 16 и 17 декабря – на один из них я, кажется, даже сходила. Насколько я помню, сначала мама с Эстрид пошли слушать его без меня. А Эльса? Она почти все время проводит у Саванны, у Миранды. Я не могу заставлять ее сидеть дома. Они с Матсом вместе организуют переход в другую школу. Я за, но и немножко против. Как она осилит это сейчас? Поменять школу в шестом классе, посреди года – это серьезное испытание. Перейти из вальдорфской в обычную муниципальную школу. Ей кажется, что она почти ничему не учится. Получает обрывочные, бессистемные знания. Боится, что ее школа не следует учебным планам, к тому же в последнее время заведение находится под пристальным вниманием Школьной инспекции. До сих пор Эльсе в школе нравилось, но пора развиваться и идти дальше. Младшая сестра уже поменяла школу, потому что ее класс развалился, еще когда она была во втором. Эльса хочет участвовать в выборе своего образования, своего будущего. Ей двенадцать лет. Мне кажется, она повзрослела поневоле, ведь ее детство окончилось, вот так внезапно, с моей болезнью. Эльсе важно почувствовать, что ее будущее – в ее руках. Она боится, что после вальдорфской школы не сможет попасть в хорошую гимназию. Мне хочется крепко обнять ее, чтобы она снова ощутила себя маленькой. И в то же время я узнаю в ней себя. Все устроить и уладить. Спокойствие приходит, когда знаешь, на что способен. Нельзя прививать детям выученную беспомощность, нельзя давать понять, что они бессильны перед лицом судьбы. Лишь иногда мы бываем бессильны. Беззащитны. Я думаю – время выплескивать горе для Эльсы еще не пришло. Я говорю, что в больнице предлагают психологическую консультацию, можно прийти вместе, а можно по отдельности, но Эльса отказывается наотрез. «Если я захочу с кем-нибудь поговорить, то поговорю с подругами или с тобой», – заявляет она. Как психолог я хорошо знаю, какую злость порой испытываешь к больному – как к «предателю». Сумбурные чувства пугают, на меня ведь не так уж легко разозлиться. Поэтому я испытываю облегчение, когда она выкрикивает мне в лицо, что прекрасно понимает: я еле держусь. Но я знаю, что Эльса чувствует себя как дома у Саванны и Миранды и их прекрасных родителей. Какое банальное слово, «прекрасные», но лучше не подобрать. Точнее, слово-то изначально хорошее, но сегодня воспринимается слишком слащавым и размытым. Скажем так – мне спокойно оттого, что Эльса может побыть у них, когда ей захочется. Мы общаемся с тех пор, когда дети еще не ходили в школу. Я хочу, чтобы девочки при необходимости могли установить близкий контакт с другими взрослыми. Я вижу опасность в случаях, когда родитель пытается стать единственным важным в жизни ребенка человеком, внушает, что только он может понять, утешить и поддержать. Конечно, мне хотелось бы, чтобы Эльса больше времени проводила дома, но, кажется, ей невыносимо тяжело видеть меня такой слабой.

Генеральная репетиция, последние приготовления. Девочки в разных группах, и у каждой по два выступления. И еще концерт Матса. Он говорит, что мне совсем не обязательно приходить, но друзья из хора всегда передают мне привет и интересуются, как я себя чувствую. Это ведь и «мой» хор тоже. Я так любила пятничные репетиции! Большинство участников – пенсионеры, но есть и люди помоложе – те, кто занят в сфере культуры, фрилансеры, те, кто работает сменами. Нас объединили с хором, репетирующим по средам, там средний возраст поменьше. Концерты у нас совместные. Меня всегда поражает, как наш дирижер умудряется собрать воедино такую пеструю толпу. Выступления неизменно получаются яркими и интересными. Матс начал петь в хоре, когда дети были совсем маленькими. Он тогда работал в библиотеке Дома солидарности, где хор выступал на рождественской ярмарке, и так получилось, что Матс вел концерт в качестве конферансье. Пока дети были маленькими, я не понимала, как можно тратить половину пятницы на хоровое пение, когда у нас и так едва остается время на то, чтобы писать. Но Матс приходил оттуда такой воодушевленный – а я вовсю строчила трилогию, строго придерживаясь графика. После первого же концерта я сдалась. «Сквозь воздух вверх» – так он назывался. Воздушная гимнастка, пение, стихи. Костюмы хористов, простые, но действенные сценические эффекты. Разумеется, мне тоже захотелось участвовать. Я выросла в Сундсвалле Челля Лённо[41]41
  Челль Лённо (1936–2022) – шведский композитор, ведущий и хоровой дирижер.


[Закрыть], меня с детства окружали талантливые певцы, но я всегда думала, что это не для меня. Считала, что ничего не получится, недостаточно способностей. Надо было пройти творческие испытания, плюс ко всему над этим витал какой-то диссидентский дух. А вот петь в любительском хоре – почему бы и нет? Постепенно, после нескольких репетиций, я начала ощущать, насколько прекрасно нахождение в коллективе по сравнению с вечным одиночеством, на которое год за годом обречен писатель. Мне долгое время приходилось все значительные решения принимать самой. Что написать, что сказать на встрече с читателями в библиотеке или доме культуры. Не проходило чувство, что меня оценивают. Даже на домашней странице Центра писателей организаторы ставят оценки нам, авторам, выступающим в библиотеках и на других площадках… а в хоре каждый человек – инструмент из многих, голос, вливающийся в общую мелодию. Этой осенью на репетиции я не ходила – они почти всегда совпадали с какой-нибудь процедурой или обследованием, да и сил не было. Я боялась, что, лишенная иммунитета, подцеплю простуду или вирус. Моральных сил общаться тоже не было. Натягивать парик и приподнятым тоном заявлять, что у меня все хорошо! Ведь единственное, что окружающие хотят от меня услышать, – что у меня все хорошо! Теперь, сидя в зрительном зале на их альтернативном рождественском концерте и слушая песни Боуи, Принца и Коэна, я понимаю, как много для меня значило быть одной из множества, чувствовать общность, когда мы звучим вместе и слушаем друг друга. Да, наш хор любительский, при этом исполнение наполнено драматизмом, а сценическая выразительность не менее важна, чем сама песня. Как весело было с друзьями по хору даже несмотря на то, что почти все принадлежат к более старшему поколению. Разговоры в перерывах. Мне всегда казалось, что конкуренция за внимание и солирование по средам чуть выше – скорее всего, это универсальное явление. Когда большую группу делят на две поменьше, возникают фантазии и домыслы о той, другой, части. Той, к которой ты не принадлежишь. На концертах часто становится очевидно: существуют укоренившиеся представления, будто пятничный хор пенсионеров хуже поет и хуже двигается на сцене… но это не так. У каждого из хоров есть сильные и слабые стороны. И вся прелесть сводного хора – в его неидеальности. В том, что у каждого есть возможность проявить себя. Этот хор действительно классный. Такая энергетика. К весне обе группы будут делить и перемешивать, нам предстоит сдавать партии, и я понимаю, жизнь – это движение, ничто не вечно. Для того чтобы хор развивался как единое целое, надо выводить его на новый уровень – и это связано скорее с музыкальными способностями, чем с возрастом. Хор, занимающийся по средам, будет более профессиональным, и наши совместные выступления закончатся.