Текст книги "Политический миф. Теоретическое исследование"

Исследовательские подходы

Мюррей Эдельман предлагает объяснение, основанное на множестве работ по лингвистике и социальной психологии и несущее на себе отпечаток теории психоанализа. Если Сорель, Кассирер, Жирарде и их современный последователь Джон Герлинг в работе «Мифы и политика в западных обществах» (1993) стояли на том, что поведение людей, верящих в мифы, иррационально в высокой степени, то версия Эдельмана предполагает меньшую долю иррациональности, хотя полностью иррациональный элемент не исключается. Вот краткое изложение представленных им аргументов.

Большинство людей, не относящихся к политикам, общественным деятелям, журналистам и прочим социальным группам, тесно связанным с политическими процессами, плохо представляет себе, что на самом деле происходит в мире политики: «Что касается политики, то нам очень трудно узнать, какие причины привели к тем или иным последствиям, чьи корпоративные интересы выиграли последнее сражение – не говоря уже о последней войне» (1967: 217). Большинству недостает информации, времени и желания, чтобы хотя бы попытаться выяснить подробности протекающих процессов. Люди не желают брать на себя труды обществоведов, которые «знают, к каким результатам приведет неимоверно сложный, в основном не по предварительным планам выстроенный, запутанный лабиринт фактических и ценностных допущений, возникающих на всех уровнях многоэтажных общественных организаций» (223). Тем не менее людям обычно известно, что существуют важные проблемы, которые необходимо решить, и первостепенного значения вопросы, на которые необходимо ответить. Неоднозначность, сложность происходящих процессов порождает недоумение и беспокойство, которые Эдельман рассматривает как постоянное подводное течение в политической жизни. Отсюда потребность в мифах, в речевых инструментах, которые успокаивают людей, порождают у них иллюзию простоты и логичности. В политическом языке утверждаются ключевые метафоры, такие как «война с бедностью», и ключевые мифы – по большей части мифы о заговорах, о безупречных и героических вождях, о бескорыстной борьбе и самопожертвовании, – которые «обостряют восприятие одних аспектов политической жизни и укрывают другие от общественного внимания» (218). Благодаря постоянному повторению эти метафоры и мифы приобретают характер общеизвестных истин, способных вызвать мощный и энергичный отклик, что, в свою очередь, побуждает публичных политиков еще интенсивнее внедрять мифы в обиход.

Мифы часто вызывают сильный эмоциональный отклик, порой настолько сильный, что он кажется совершенно непропорциональным трезвому стороннему наблюдателю. Это, конечно, помогает нам понять, почему мифы настолько вездесущи. Если несколько классических сюжетов служат надежнейшим инструментом для возбуждения больших масс людей, нетрудно предсказать, что политические вожди будут трактовать события именно в данном ключе, и аудитория будет охотно помогать им строить жизнь по их проектам (223).

Когда миф утверждается в восприятии в качестве достоверного описания действительности, здание политических представлений начинает строить само себя. Эдельман близок к концепции когнитивной схемы (хотя этого термина он не употребляет), которая широко используется при объяснении, каким образом тексты и символические действа влияют на представления масс (напр., Кертцер 1988; Фаулер 1991; в теоретической социальной психологии Сабини 1992). Когнитивная схема направляет мышление, накапливает информацию, формирует память. Она организует процедуру получения новой информации, фильтрует ее, преображает комбинации изображений и звуков в образы физических объектов и в сложные системы представлений социальных ситуаций. Примерно так же видит проблему Эдельман.

Так как миф является лекарством от острой социальной напряженности, общество лелеет его и защищает; он становится лекалом, по которому организуются представления о политическом процессе. Оформившись, миф приобретает способность к самовоспроизводству. Поскольку его ключевыми составляющими являются такие нематериальные объекты, как мотивы, намерения, особенности и причинно-следственные связи, прямое наблюдение не способно его опровергнуть; оно может лишь снабдить наблюдателя материалом, который, в свою очередь, может быть истолкован как подтверждение истинности мифа (225–226).

Вот так объясняет Эдельман, почему миф пользуется широкой поддержкой и почему от него трудно отказаться. Аргументация Эдельмана была развита Лэнсом Беннетом, который представил свое видение политического мифа как силы, способной подчинить себе политическую жизнь. В своем исследовании Беннет касается только Соединенных Штатов, но его выводы вполне могут быть отнесены и к другим либеральным демократиям, а также – в определенной степени – и к недемократическим системам. Беннет убежден в том, что формирование политической линии, ее преподнесение обществу, а также интерпретацию его результатов следует понимать как процесс взаимного общения политической элиты и масс. В Америке нет строгой политической идеологии, и тем не менее мифы и ритуалы направляют процессы формирования политики и общественного мнения.

Беннет не утверждает, что всякая социальная группа мыслит одними и теми же мифами или что конкретный миф воспринимается одинаково всеми членами группы, в которой он имеет хождение. Напротив, «разница в жизненном опыте и политической социализации людей приводит к тому, что разные мифы в разной степени важны в глазах разных людей и общественных групп (1980: 171). Мифы передаются человеку и внедряются в его сознание на протяжении всей его жизни, с детства. Они становятся частью субкультуры социальной группы и поддерживают коллективное политическое сознание; они предлагают интерпретацию исторической роли таких значительных слоев населения, как пуритане, отцы-основатели, рабы, первопоселенцы, европейские иммигранты, и таких заметных деятелей, как Вашингтон, Линкольн, Джон Кеннеди или Мартин Лютер Кинг. Как и Мюррей Эдельман, Беннет видит в этих мифах способ познания, равно как и основу системы представлений.

Политические мифы трудно анализировать, поскольку они служат фундаментом повседневного восприятия событий. Они подобны линзам очков в том смысле, что человек, глядя на мир, их самих не видит, но они обеспечивают видение. Миф заведомо считается правдой об обществе. Эти культурные основания переплетены с ежедневно воспринимаемыми политическими высказываниями разного рода – от реплик за обеденным столом до анализа телекомментаторов и серьезных прений в Конгрессе (167).

Мифы постоянно распространяются и получают неиссякающую энергетическую подпитку, так как люди ссылаются на них бессчетное число раз. Таким образом, мифы формируют представления людей о политике, устанавливают рамки политических дебатов и обусловливают политические конфликты. Политика формируется людьми, в сознание которых эти мифы также внедрены и которые сами являются частью среды, где мифы циркулируют. Они находятся в диалоге с массами, культурно готовыми видеть предмет рассмотрения в мифологическом свете. Массы являются подходящим адресатом для мифологических формулировок политиков и других публичных деятелей. Если Эдельман и Жирарде ограничились лишь несколькими намеками на связь мифов с психической напряженностью (см.: Эдельман 1967: 224–225; Жирарде 1986: 183–186), то Беннет усматривает определяющую роль мифа в формировании коллективных бессознательных представлений через «ассоциативные механизмы, связывающие индивидуальный опыт человека, окружающую действительность в ее развитии и официальную историю в мощную интерпретирующую машину» (169). Беннет скрыто апеллирует к созданной Фрейдом «динамической» модели психики. Он постулирует: миф тесно связан с первичными (противопоставленными вторичным) мыслительными процессами. По Фрейду, первичным мыслительным процессом управляет принцип удовольствия (получать удовольствие, устранять неудовольствие). Первичный мыслительный процесс представляет собой канал, где возникают инстинктивные психические образы, сообщающие мыслительному аппарату его динамическую энергию. Первичный процесс не ограничен рамками логической непротиворечивости, хронологической достоверности и причинно-следственных связей. По мнению Беннета, «первичный процесс мышления характеризуется планами, фантазией, несловесными образами, высокой эмоциональностью, легкой сочетаемостью не связанных друг с другом идей, скрытостью лежащих в основе процесса допущений, возникновением множества уровней смысла» (169). Вторичный процесс мышления, напротив, проходит по принципу реальности, который «предполагает, что поиск путей исполнения желаний идет в соответствии с условиями, диктуемыми внешним миром» (Арчард 1984: 25). Как считает Беннет, миф действует на основе «первичного процесса формирования верований и мнений» (169). Этот процесс Беннет определяет следующим образом:

а. Ясность, вытекающая из логических связей между политическими верованиями, ценностями и политическим осознанием этих предметов, отсутствует.

б. Присутствует неявная психологическая поддержка стандартных политических формул, порожденная способностью знакомых политических символов вызвать у людей невыраженные мифологические интерпретации.

в. Отдельные люди могут верить в разные, иногда даже противоречащие друг другу мифы в практически равной степени; этот факт порождает терпимость к различным возможным результатам, но устанавливает строгие рамки дебатов и приемлемые направления политики (169).

Беннет говорит, что мифы внедряются в сознание не в процессе сознательного обучения, а путем накопления. Они питают не столько сознание, сколько глубинные структуры, которые и наполняют сознание содержанием. Более того, они не всегда излагаются в полном виде. Они могут принимать форму фрагментов, отражаться в намеках, призывах, лозунгах, визуальных символах, литературных произведениях, фильмах, песнях, публичных церемониях, проявляться в других формах в повседневных ситуациях. Часто в таких случаях мифы предстают перед нами в концентрированном виде и несут сильный эмоциональный заряд. Тот факт, что миф может быть внедрен через идеологически насыщенные символы, также свидетельствует о невозможности отказаться от мифа за счет рациональных рассуждений, поскольку рациональные аргументы обращены лишь к участкам поверхностного слоя мифа, не затрагивая глубины сознания, на которые воздействует миф.

Таким образом, Эдельман и Беннет идут дальше, чем Сорель, Кассирер и Жирарде. Сорель объяснял веру в миф только жаждой веры, рвущейся наружу под давлением извне. Кассирер и Жирарде сосредоточили внимание на вере в миф как общественной реакции на кризис или катастрофу. Эдельман и Беннет видят в мифе одну из граней каждодневной политической жизни. Кроме того, их внимание к внедрению мифов как когнитивных шаблонов предлагает нам возможный ответ на вопрос, почему люди неохотно расстаются со своими верованиями перед лицом доводов или свидетельств. Исследователи также отмечают, что миф не должен непременно представать in extenso [25]25
  ln extenso – полностью (лат.).


[Закрыть], чтобы входить в состав политического повествования. Мифы могут быть явлены в виде клише («арийский миф»), призывов и лозунгов («Пролетарии всех стран, соединяйтесь!»), метонимических сочетаний («вьетнамский синдром»), цитат («Я не могу лгать») и в других формах, как словесных, так и несловесных, включая изображения и ритуалы. Даже отдельные слова, например, «свобода», «свободное предпринимательство» или «коммунизм» могут нести в себе целый ряд широко распространенных ассоциаций с идеологически окрашенными историческими повествованиями.

Когнитивная модель этого рода, модель процесса переработки информации не представляется неопровержимой в рамках сферы социальной психологии. Представляется, что в некоторых случаях она может излишне жестко изобразить компоненты процесса мышления. Так, Майкл Биллиг, защищая риторическую модель мышления как последовательного выдвижения аргументов, писал: «Подходить к социальной психологии с когнитивных позиций – это нечто худшее, нежели приравнять мышление к бездумному следованию правилам. Это означает признать, что мышление – это по большей части утверждение в предрассудках» (1991: 41). «Было бы излишне пессимистично утверждать, что мы все непременно являемся пленниками собственных установок или препарированной информации, что мы не в состоянии критически пересматривать наши установки» (42). Конечно же, Биллиг преувеличивает жесткость разбираемой модели. Тем не менее его критика поднимает важные вопросы, которых Эдельман касается очень бегло, а Беннет не затрагивает вовсе. Если политическая коммуникация – это, в сущности, диалог, в организации которого и в формировании мнений всех его участников мифам принадлежит значительная роль, каким образом люди меняют свои позиции, как меняется их восприятие? Как возникают и получают поддержку мифы-соперники?

Эдельман в статье, опубликованной в 1967 г., обращается к этим вопросам вне прямой связи с мифами, но можно предположить, что он мог бы распространить на них все сказанное в отношении ключевых метафор. Ответ Эдельмана прост: из-за жесткости политических восприятий изменение долгосрочных политических тенденций обычно происходит после того, как некое драматическое событие – массовые беспорядки, вторжение врага, экономический кризис, некий единовременный порыв – взломает общественное сознание, и «возникновение нового источника угрозы или нового видения перспектив рождает новую метафору [или миф], меняет характер образов и эмоций, создавая таким образом новую платформу для политического руководства и новую ортодоксию «(221). Эдельман смотрит на проблему скорее под квазиреволюционным, чем под эволюционным углом зрения, сближаясь в этом с Жирарде, который связывал мифотворчество почти исключительно с кризисными ситуациями. Этой точке зрения оппонирует Дэвид Кертцер, предлагающий более гибкую концепцию когнитивной схемы.

Потенциал когнитивных сдвигов зависит от двух факторов. Во-первых, как правило, в распоряжении человека имеется более одной схемы интерпретации событий; следовательно, у него есть выбор. Происходит борьба за политическую поддержку, а значит, за утверждение единственной схемы интерпретации. Во-вторых, коль скоро перед человеком предстают новые возможные схемы, то старые могут быть пересмотрены, а то и отброшены. Такие перемены особенно вероятны тогда, когда наше восприятие действительности резко расходится с категориями, предлагаемыми принятой схемой. К переменам также может привести ситуация, когда наши действия, продиктованные нашей интерпретацией действительности, приводят к непредвиденным и нежелательным последствиям. В подобном случае мы можем счесть, что наши действия были неуместны, и подвергнуть принятую схему сомнению. Сам механизм таких изменений еще мало изучен (1988: 81–82).

Кертцер указывает и на другие влияющие факторы. Основное внимание он уделяет политическому ритуалу, но его выводы с неменьшим основанием могут быть отнесены и к мифу. Следует принимать во внимание, в какой степени доступна та или иная схема; это зависит оттого, насколько часто она применялась в прошлом, насколько она фундаментальна, ясна и впечатляюща. Также нужно помнить о том, что человек обычно склонен более охотно воспринимать живое, яркое, личностно окрашенное, чем абстрактное, безличное, серое. Играет роль характер взаимодействия разума и эмоций. Повышение эмоционального накала влечет за собой обострение суждений, и спектр когнитивных категорий, предлагаемых для интерпретации события или явления, сужается. Так происходит во многих политических мифах, сводящих восприятие мира к двухполюсным оппозициям «плохое – хорошее», «мы – они», «с нами – против нас». Имеет значение очередность возникновения схем: прежние представления человека о данном явлении служат фундаментом для обобщений, классификаций, прогнозов, которые нелегко пересматривать, и пересматривать адекватно, в свете позднейших соображений. Как замечает Кертцер, эта теория позволяет объяснить не только важность для нас представлений детства, но и «огромное влияние первых полученных нами сообщений о предмете» (83). Эдельман указывает, что важное преимущество имеет правящая элита, в руках которой контроль над средствами массовой информации или, по крайней мере, влияние на характер освещения событий в СМИ (1967: 220–221). Классический пример использования этого преимущества – очернение отдельных лиц или общественных групп. Эффект первичного изображения их в СМИ сохраняет влияние на общественное мнение даже тогда, когда первые сообщения уже дезавуированы.

Давление социума и другие факторы в определенном контексте нередко заставляют людей пересматривать свои воззрения и ослаблять таким образом диссонанс схемы и реальной ситуации. Однако верно и то, что человек вполне способен принимать разные, порой взаимоисключающие, схемы интерпретации одних и тех же объектов. Использование разных схем позволяет нам адаптироваться к разным социальным условиям. Конечно, у нас всегда есть возможность сознательно вводить окружающих в заблуждение относительно наших истинных взглядов, чтобы легче вписаться в данные социальные условия, но применение альтернативных схем ясно указывает на возможность смотреть на предметы с разных точек зрения – в зависимости от обстоятельств.

Подводя итоги, скажем: если когнитивная схема является не жесткой конструкцией, если она динамична, находится в развитии, то можно сделать следующее предположение. При том, что человеку присущ природный консерватизм в выборе схем, их организации и истолковании информации, у него всегда есть возможность адаптироваться к обстоятельствам постепенно. Поэтому не стоит удивляться, что мы можем менять наши интерпретации мифов, считать истиной взаимно противоречащие мифы, принимать новые в большей или меньшей степени, а также отбрасывать толкования, которые некогда представлялись нам самоочевидными.

Рациональная вера?

Все рассмотренные до сих пор концепции строились на предположении о том, что вера людей в мифы – это продукт иррационального поведения тех, кто верит. По Сорелю, мифы рождаются из потребности людей в вере и ярких воображаемых образах, необходимых для того, чтобы подвигнуть людей на служение высшим коллективным целям и, вероятно, на самопожертвование. По Кассиреру, источник мифологического мышления – возврат к архаическим структурам мышления. По Жирарде, мифы – это прежде всего образы, подобные образам из сновидений, проекции патологических состояний коллективного разума, связанных с ощущением отчужденности в периоды социальных кризисов. Для Эдельмана упрощенное видение мира, которое несет с собой миф, выполняет функцию успокоительного средства перед лицом ситуаций, которые без такого успокоительного могут оказаться непереносимо тревожными. Согласно Беннету, миф, укоренившись в сознании, образует в нем глубинную структуру, которая играет роль посредника между первичными и вторичными процессами мышления, иными словами, между бессознательным и сознательным.

Как мы видим, во всех этих моделях делается сильный упор на иррациональную сторону. Беспокоит то, с какой уверенностью Джон Герлинг (1993) заявляет о возможности отделить рациональное от иррационального в коллективных верованиях, которым он приписывает бытование в больших социальных группах на протяжении огромных периодов времени. Некоторые коррективы допущенных преувеличений в ходе дискуссии о природе идеологической веры внес Раймон Будон, методологический индивидуалист, сторонник тезиса Макса Вебера [26]26
  Макс Вебер (1864–1920) – немецкий социолог, историк, экономист и юрист.


[Закрыть] о том, что при поиске объяснений социального явления аналитик должен связывать его с поведением той социальной группы, которая это явление породила. А поведение группы следует рассматривать прежде всего как рациональное, и «только в том случае, если полученное объяснение будет неудовлетворительным, в описание поведения действующих лиц можно внести иррациональные элементы» (1993). Будон принимает широкую трактовку понятия рациональности, не сводимую к модели утилитарной рациональности (рациональность как своекорыстие) и телеологической рациональности (рациональность как достижение заранее предопределенных целей). Он начинает со следующей посылки: «Объяснение элементов поведения (восприятия, веры и т. д.) действующих лиц включает выявление веских оснований для такого поведения… признание того, что эти основания могут иметь утилитарный, телеологический или иной характер» (13).

Будона интересует, почему для социальных групп с определенной историей и культурой в определенной ситуации разумно придерживаться тех или иных верований. Разъясняя, почему люди находят веские основания доверять даже искажающим и фальсифицирующим теориям, Будон вводит категории ситуационных эффектов, коммуникационных эффектов и эпистемологических [27]27
  Эпистемология – теория познания.


[Закрыть] эффектов (Э-эффектов). Он подчеркивает, что все эти эффекты нормальны для обычной общественной жизни, но в сочетании они могут привести к ложным, неадекватным идеям.

Здесь невозможно проследить за всеми хитросплетениями аргументации Будона или соотнести все ее элементы с проблемой политического мифа. Но общие категории Будона позволяют предположительно ответить на вопрос, почему люди часто находят веские основания для веры в политические мифы. Очевидно, что политическое повествование имеет больше шансов вызвать доверие, если его идеологические посылки и ценности близки аудитории. Но одной лишь идеологической совместимости недостаточно, чтобы разобраться, почему конкретное повествование признается истинным. Так же и идеологическая чуждость еще не объясняет, почему данное повествование отвергается.

Мы уже встречались с Э-эффектами в предыдущей главе, когда говорили про критику Дейвисом мифа о рэнтерах и проделанный Олив Андерсон анализ мифа, связанного с Актом об отмене обязательных церковных пошлин 1868 г. Рассуждение Будона об Э-эффектах связано с эпистемологическим фундаментом теорий в общественных науках. Будон рассматривает, какими именно путями парадигмы – такие, как утилитаризм или марксизм, – и теории приходят к тому, чтобы стать основаниями идеологий, обрести статус неоспоримой и универсальной истины, применимой к любым проявлениям социальной жизни, то есть чем-то большим, нежели философский инструмент, неизбежно имеющий временный, частный характер и не обладающий свойством универсальной применимости. Этот вопрос явно имеет отношение к мифотворчеству, то есть процессу, при котором информация о политических событиях преподносится таким образом, чтобы удовлетворить требования идеологически маркированных теоретических посылок, руководящих ее носителем, и при этом учесть природу стоящих за ней процессов. Когда теорию применяют с непоколебимой уверенностью, она может отвлечь внимание аудитории от деталей, которые плохо в нее вписываются, и внести тем самым вклад в рождение мифа. Равным образом теория в состоянии отвести строгий критический анализ тех деталей, которые ее подтверждают.

Такие исторические повествования – например, марксистская оценка исторического значения рэнтеров – и лежащие в их основе теории, проходят они систематические испытания специалистами в соответствующих сферах общественной жизни или нет, сочетание коммуникационных и ситуационных эффектов может привести к признанию их истинности широкими массами. Последние находят данные тексты важными и интересными для себя; но нужды масс не проходят экспертизу в тех областях, где находятся истоки самих повествований. В контексте политического мифа коммуникационные и ситуационные эффекты соответствуют разным сторонам рассматриваемого процесса доведения политической информации до аудитории, которая принимает или отторгает ее. Коммуникационные эффекты, наиболее важные здесь, относятся к статусу носителей мифа в глазах «потребителей». Чтобы быть убедительным, распространителю мифа необходимо выглядеть искренним и имеющим возможность дать точный отсчет о событиях. Чтобы манипулировать вниманием аудитории, он также должен обладать определенным статусом в ее глазах. Это обстоятельство позволяет нам говорить об авторитете политического мифа.

Брюс Линкольн считает, что в определение мифа, наряду с требованием видимой достоверности, должно быть включено требование авторитетности. Для того чтобы миф мог подводить социальные группы к определенному видению событий, он должен быть представлен как модель и идеальное изображение реальности, нечто вроде эскиза, шаблона, светокопии, а то и лозунга (1989: 24–25). Линкольн не задается вопросом, как именно миф приобретает авторитет в современном обществе, которое в изобилии располагает журналистскими репортажами, документальными кадрами, публичными заявлениями политиков, лоббистов, пресс-атташе, академическими исследованиями и т. п. А ответ здесь должен быть таким. За исключением некоторых слухов, которые циркулируют внутри общественной группы, уже характеризуемой коллективной тревогой (см. Кампьон-Венсан и Ренар, 1990; анализ классического примера Лефебвр 1973), для обретения авторитета миф должен удовлетворять следующим требованиям: он должен быть донесен подходящим повествователем в подходящей форме, обращаться к подходящей аудитории и в таких условиях, которые благоприятствовали бы восприимчивости аудитории, ее уважению и доверию к доносимой до нее информации. Ясно, что если информация – полностью или частично – подтверждается источниками, которые аудитория уже считает заслуживающими доверия, вероятность положительного отношения к информации, равно как и дальнейшего ее распространения, возрастает. Продолжительность бытования той или иной истории также добавляет ей авторитета. Но и в этих случаях люди должны быть извещены солидными информаторами (другими людьми, организациями, прессой) о том, что данная история является истинной и значительной. Повествование завоевывает авторитет не только благодаря себе самому.

Говоря словами Пьера Бурдье, повествователю-мифотворцу нужна значительная символическая способность – «способность создавать данности, заставлять людей видеть и верить» (1991:170), дабы его слова могли должным образом влиять на аудиторию. Символическая сила приписывается мифотворцу его аудиторией и потому реально существует. Бурдье говорит, что «символическая сила создается теми, кто перед ней склоняется, поскольку они приписывают ее некоему лицу, дают ему кредит доверия, fides, auctoritas [28]28
  Fides, auctoritas – вера, влияние (лат.).


[Закрыть]. Это сила, которая существует благодаря тем, кто верит в ее существование» (192). Если вы хотите оказать влияние политического характера на социальную группу, обращаясь к ней со словами, вас должны воспринимать как человека, как бы избранного для этой миссии. Так, в определенных ситуациях с доверием может быть воспринято выступление известного журналиста или аналитика, но не профессионального политика.

Очень часто повествование воспринимается с доверием из-за того, что у его аудитории нет достаточной информации, возможности и желания самостоятельно докапываться до истины, и потому она предпочитает полагаться на свои источники. А это означает, что отчет о событиях, представленный авторитетным как будто источником, но не подтвержденный полностью экспертами в тех кругах, которым эти события известны непосредственно, может получить признание и популярность в других общественных кругах. Такое весьма вероятно в тех случаях, когда отчет о событиях укрепляет людей, получивших его из вторых рук, в их прежних взглядах и отвечает их интересам. Так, в исследовательской среде принято использовать труды коллег и предшественников, в особенности наиболее выдающихся, но работающих в смежных областях. Выводы, представленные в таких трудах, обычно принимаются на веру, если исследователю кажется, что авторитет предшественника прибавляет веса его собственным аргументам. Точно так же политические обозреватели и корреспонденты (не говоря уже о политиках) цитируют материалы правительственных брифингов, мнения аналитиков, академических коллективов, пресс-групп, свидетельства наблюдателей или участников событий, не интересуясь, как оценивают эти источники специалисты, работающие в данной области. Материалы и репортажи, созданные с привлечением непроверенных источников, в свою очередь, могут быть приняты на веру. Так обеспечивается более и более широкое распространение информации.

Однако отсюда не следует, что одной идеологической приемлемости достаточно для того, чтобы адресат счел полученную информацию безоговорочно достоверной. Адресат может придерживаться сходной идеологии и при этом ставить под сомнение все главные факты, приводимые в данном сообщении. Он также может поверить в главные факты, но счесть неверной их интерпретацию. Могут возникнуть такие Э-эффекты, что адресат не согласится с предлагаемой теоретической моделью или с тем, как она применяется в данном конкретном случае. Тогда он не примет рассматриваемое сообщение как данность, хотя в целом ему близка идеологическая направленность сообщения. Сочетания некоторых факторов могут также сообщить адресату уверенность в том, что он лучше информирован или более квалифицирован как интерпретатор, нежели тот, кто к нему обращается. Может случиться и так, что адресат считает носителя информации лично не заслуживающим доверия, поэтому и к его повествованию отнесется с заведомым скепсисом – вне зависимости от его предмета. Наконец, адресат может думать, что его взгляды профанируются публичными деятелями, представляющими соответствующую идеологию. Например, так часто случается, когда оперативная идеология, представленная партийными деятелями, существенно расходится с фундаментальной идеологией, представленной в трудах ее классиков.

И наоборот, мы знаем много примеров того, как идеологические противоречия между предлагаемой информацией и ее адресатами не становятся причиной полного отторжения информации. Так, иногда политические деятели и комментаторы обладают столь большим авторитетом даже в глазах противников их политической позиции, что их предполагаемые личные качества преодолевают идеологические разногласия. Иными словами, идеологическая совместимость взглядов аудитории и политической окрашенности повествования не всегда превалирует над прочими факторами, определяющими восприятие политической информации и отношение к ней. Более того, вера в политический миф не всегда менее рациональна, чем недоверие. Веские основания, выражаясь языком Будона, для веры, скепсиса, частичного доверия или затруднений в оценках определяются комбинациями множества факторов.