Текст книги "Труды и дни мистера Норриса. Прощай, Берлин"

Прямо напротив меня в большом кресле расположился Артур с худой темноволосой девицей на коленях. Вид у девицы был надутый. Пальто и пиджак он снял и выглядел в высшей степени по-домашнему. На нем были веселенькие полосатые подтяжки. Рукава рубашки подхвачены эластическими манжетками. Если не считать легкой поросли у самого основания черепа, он был совершенно лыс.

– Куда вы, черт возьми, его подевали? – воскликнул я. – Вы же простудитесь.

– Я это не сам придумал, Уильям. Но идея довольно изящная, вы не находите? Дань, так сказать, уважения Железному Канцлеру.

Настроение у него было куда более радужным, чем в начале вечера, и, самое странное, он был трезв как стеклышко. Голова у него была крепкая просто на диво. Я глянул вверх и увидел парик, ухарски надетый Бисмарку на шлем. Канцлеру он явно был великоват.

Обернувшись, я обнаружил бок о бок с собой на диване барона.

– Привет, Куно, – сказал я. – А вы как тут оказались?

Вместо ответа он подарил меня лучезарно-несгибаемой улыбкой и отчаянным усилием задрал вверх бровь. Казалось, еще минута – и его не станет. И только после этого выпадет монокль.

Граммофон взревел. Большая часть присутствовавших кинулась танцевать. Была едва ли не сплошь одна молодежь: юноши в рубашках и девицы в расстегнутых платьях. В воздухе висел тяжкий запах пыли, пота и грошовых духов. Сквозь толпу протиснулась невероятных габаритов женщина, в каждой руке – по стакану красного вина. На ней были розовая шелковая блузка и очень короткая белая гофрированная юбка; ноги втиснуты в до смешного миниатюрные туфельки на высоком каблуке, поверх которых пучились наплывы обильной, затянутой в чулки плоти. Восковые розовые щеки и волосы, выкрашенные в цвет фальшивого золота, в тон полудюжине браслетов на голых напудренных руках. Вид у нее был зловещий и странный, как у огромной, в человеческий рост, куклы. И, как у куклы, у нее были совершенно круглые голубые глаза, в которых не было ни капли смеха, несмотря на то что губы она растянула в широкой, сияющей золотыми зубами улыбке.

– Это Ольга, наша хозяйка, – пояснил Артур.

– Привет, Малыш! – Ольга вручила мне стакан. И тут же ущипнула Артура за щеку. – А у тебя, голубчик, как дела?

Жест был настолько безразличный, что мне пришел на ум ветеринар, осматривающий лошадь. Артур хихикнул:

– Не самый уместный эпитет, а, как вам кажется? Голубчик. Что ты на это скажешь, Анни? – обратился он к сидевшей у него на коленях брюнетке. – Какая-то ты сегодня неразговорчивая. Не настроена блистать. Или тебе мешает сосредоточиться присутствие этого крайне привлекательного молодого человека? Уильям, вас, кажется, можно поздравить с победой. Я серьезно.

Анни улыбнулась холодной улыбочкой шлюхи. Потом почесала бедро и зевнула. На ней была прекрасного кроя маленькая черная жакетка и черная юбка. На ногах – высокие черные сапоги, зашнурованные под самое колено, с любопытной золотой окантовкой по верху голенища. Из-за них весь ее костюм приобретал смутное сходство с мундиром.

– Что, понравились Аннины сапожки? – довольным голосом сказал Артур. – Вы еще не видели другой пары. Алая кожа под черный каблук. Я их сам для нее проектировал. На улицу она в них не ходит; говорит, слишком бросаются в глаза. Но иногда, когда она чувствует себя особенно энергичной, она их надевает для меня.

Тем временем несколько ближайших к нам пар перестали танцевать. Они сгрудились вокруг нас, переплетясь руками, и с наивным, дикарским интересом принялись смотреть Артуру в рот, как будто ждали, что оттуда вот-вот примутся выскакивать разноцветные слова. Один из молодых людей начал смеяться:

– Я говори ваш англиски, нет?

Рука Артура пустилась в меланхолическое путешествие по бедру Анни. Барышня тут же вскинулась и резким движением с безличной злостью норовистой кошки по ней ударила.

– Ах, лапочка моя, какая ты у нас сегодня жестокая! Я понимаю, что за такое поведение непременно должен быть наказан. Анни у нас девушка весьма суровая. – Артур едва не прыснул со смеху и продолжил по-английски самым что ни на есть светским тоном: – Вам не кажется, что личико у нее изысканно красивое? В своем роде – совершенство. Как Рафаэлева Мадонна. Недавно мне пришел в голову маленький такой каламбур. Я сказал, что красота Анни – это красота грехо-римской богини. Надеюсь, хотя бы в этом я был оригинален? Правда? Не слышу вашего смеха.

– Нет-нет, мне действительно понравилось.

– Грехо-римская богиня. Рад, что вы оценили. Моя первая мысль была: надо сказать Уильяму. Вы меня положительно вдохновляете. Вы заставляете мой талант блистать ярче. Я всегда говорил: хочу иметь в качестве друзей только три типа людей – тех, кто очень богат, тех, кто очень умен, и тех, кто очень красив. Вы, мой дорогой Уильям, проходите по второй категории.

Я легко догадался, по какой категории проходит барон фон Прегниц, и оглянулся, чтобы проверить, не слышал ли он последней Артуровой фразы. Но барон был занят совершенно другими материями. Он возлежал на дальнем от меня конце дивана в объятиях какого-то могучего, облаченного в боксерский свитер юноши, который методично вливал ему в глотку полную кружку пива. Барон, с головы до ног улитый пивом, слабо протестовал.

Внезапно до меня дошло, что одной рукой я обнимаю девушку. Она уютно устроилась у меня на плече, в то время как с другой стороны некий юноша вполне любительски пытался залезть ко мне в карман. Я открыл было рот, чтобы заявить протест, но потом передумал. Зачем устраивать сцену под занавес такой чудесной ночи? Пускай его угощается моими деньгами. В лучшем случае там осталось марки три. Так или иначе, барон за все заплатит. В этот момент я увидел его лицо с почти микроскопической отчетливостью. Он, как я только что заметил, принимал искусственные солнечные ванны. Вокруг носа у него начала шелушиться кожа. До чего же славный человек барон! Я поднял в его честь стакан. Он блеснул рыбьим глазом у боксера из-под руки и сделал слабое ответное движение головой. Говорить он явно был не в состоянии. Когда я повернулся обратно, Артура и Анни на месте не оказалось.

Со смутным намерением пойти их поискать я нетвердо встал на ноги только для того, чтоб оказаться вовлеченным в разразившуюся тем временем с новой силой танцевальную горячку. Меня обнимали за талию и за шею, меня целовали, тискали, щекотали, меня раздели наполовину; я танцевал с девушками, с юношами, с двумя или тремя партнерами одновременно. До двери в противоположном конце комнаты я добрался минут через пять-десять, не раньше. За дверью оказался темный, хоть глаз коли, коридор, и в дальнем его конце – едва заметная искра света. Он был настолько плотно заставлен мебелью, что идти можно было только протискиваясь вдоль стен. Я успел, как мог, ощупью, добраться до середины, когда спереди, из освещенной комнаты, донесся отчаянный крик:

– Nein, nein! Не надо! О господи! Hilfe! Hilfe![7]7
  Нет, нет!.. Помогите! Помогите! (нем.)


[Закрыть]

Голос не узнать было невозможно. Они затащили туда Артура и теперь грабили его и били. Мне давно следовало догадаться. Мы с самого начала сваляли дурака, что вообще забрели в местечко вроде этого. Винить тут некого, кроме самих себя. Преисполнившись пьяной храбрости, я бросился в конец коридора и распахнул дверь.

Первой, кого я увидел, была Анни. Она стояла в самой середине комнаты. Артур в подобострастной позе скорчился у ее ног. Он успел расстаться еще с несколькими предметами туалета и теперь был одет легко, но вполне добропорядочно, в комплект розово-голубого шелкового нижнего белья, резиновый бандажный пояс и пару носков. В одной руке у него была щетка, а в другой – желтая ветошка для полировки обуви. Над ним нависла Ольга, угрожающе размахивая тяжелым кожаным хлыстом.

– И ты, свинья, называешь это чисткой! – жутким голосом возопила она. – А ну-ка заново, сию же минуту! И если найду хоть пятнышко грязи, так тебя отделаю, что неделю сидеть не сможешь.

И она подкрепила свои слова, крепко вытянув Артура хлыстом по ягодицам. Он взвизгнул от боли и наслаждения и с лихорадочной быстротой принялся надраивать Анни сапоги.

– Простите меня! Простите! – Голос у Артура был пронзительный и радостный, как у играющего ребенка. – Перестаньте! Вы же меня убьете!

– Убить тебя мало, – тут же нашлась Ольга, стеганув его еще раз. – Я шкуру с тебя спущу!

– Ой! Ой! Не надо! Сжальтесь надо мной! Ой!

Шума от них было столько, что они даже не слышали, как я к ним вломился. Но теперь они меня заметили. Мое присутствие ни одного из них нимало не смутило. Более того, к Артуровым играм оно, кажется, добавило лишнюю толику пикантности.

– О боже! Уильям, спасите меня! Не желаете? Вы такой же зверь, как и все они. Анни, любовь моя! Ольга! Вы только посмотрите, что она со мной делает. Бог знает, чего они только надо мной сейчас не сотворят!

– Заходи-заходи, малыш, – с игривостью тигрицы воскликнула Ольга. – Погоди у меня! И до тебя дойдет очередь. Вот тогда ты у меня запоешь!

И она играючи вытянула меня хлыстом, после чего я пулей вылетел в коридор, а вослед мне неслись страдальчески-радостные выкрики Артура.

Несколько часов спустя я проснулся, калачиком свернувшись на полу и уткнувшись лицом в диванную ножку. Вместо головы у меня был паровозный котел – и жуткая ломота во всем теле. Праздник кончился. В разгромленной комнате в самых разных, но равно неудобных позах лежало с полдюжины человек. Сквозь жалюзи светило утро.

Убедившись, что ни барона, ни Артура среди павших нет, я выбрался меж безжизненных тел вон из квартиры, а затем вниз по лестнице, через внутренний двор и на улицу. Дом, казалось, был сплошь населен беспробудными пьяницами. Я не встретил ни единой живой души.

Вышел я в один из закоулков возле канала, неподалеку от станции Мёкленбрюке, примерно в получасе ходьбы от дома. На электричку денег не было. К тому же прогулка должна была пойти мне на пользу. И я неверным шагом двинулся домой по мрачным улицам, где с подоконников и волглых веток деревьев свисали спутанные ленты серпантина. Как только я переступил порог, домохозяйка встретила меня новостью, что Артур звонил уже трижды, интересовался, где я и как себя чувствую.

– Я всегда говорила: такой приличный господин. И такой деликатный.

Я согласно кивнул головой и отправился спать.

Глава четвертая

Фройляйн Шрёдер, моя домохозяйка, была от Артура положительно без ума. В телефонных разговорах она неизменно обращалась к нему Herr Doktor, что в ее устах представляло собой наивысший возможный знак уважения.

– Ах, это вы, Herr Doktor? Ну конечно же я вас узнала; я ваш голос узнаю из миллиона. Только какой-то он у вас нынче утром усталый. Опять вчера вернулись домой за полночь? Na, na,[8]8
  Здесь: ладно, ладно (нем.).


[Закрыть] уж меня-то, старуху, вам никак не обмануть; я знаю, что бывает с джентльменами, которые отправятся под вечер покутить… Что вы такое сказали? Как вам не стыдно! Ах вы льстец! Что ж, все вы мужчины одним миром мазаны; от семнадцати и до семидесяти… Pfui! Я вам удивляюсь… Да нет, конечно, ничего подобного я делать не стану! Ха-ха! Хотите поговорить с герром Брэдшоу? Да, конечно, а я совсем забыла. Одну минуту, я его сейчас позову.

Когда Артур заходил ко мне на чай, фройляйн Шрёдер надевала черное бархатное платье с низким вырезом и нитку вулвортских[9]9
  То есть купленных в «Вулворте» – сети дешевых английских универмагов.


[Закрыть] жемчужин. Она выходила открыть ему дверь, с нарумяненными щеками и подведенными глазами, этакой карикатурой на Марию Шотландскую. Как-то раз я обратил внимание Артура на это сходство, и он пришел в восторг:

– Право, Уильям, какой вы недобрый. Вам пальца в рот не клади. Я начинаю всерьез опасаться вашего язычка, нет, в самом деле.

После этого случая он, говоря о фройляйн Шрёдер, почти неизменно упоминал о ней как о «Ее Величестве». Другим излюбленным эпитетом была La Divine[10]10
  Божественная (фр.).


[Закрыть] Шрёдер.

Как бы он ни спешил, у него всегда находилось время, чтобы пару минут пофлиртовать с ней; он покупал ей цветы, сигареты и сладости, он сопереживал малейшим недомоганиям ее чахлого кенаря Ханса. Когда в конце концов Ханс умер и фройляйн Шрёдер лила по нему слезы, мне показалось, что и Артур тоже вот-вот расплачется. Он был самым искренним образом расстроен. «Боже, боже мой, – повторял он. – Какая жестокая штука природа».

Остальным моим друзьям Артур понравился гораздо меньше. Я представил его Хелен Пратт, но знакомство как-то сразу не заладилось. В те времена Хелен состояла берлинской корреспонденткой одного из лондонских политических еженедельников и подрабатывала переводами и уроками английского языка. Иногда мы с ней передавали друг другу учеников. Миловидная и хрупкая на вид блондинка, а по сути настоящий кремень, она была выпускницей Лондонского университета и относилась к сексу всерьез. Как дни, так и ночи она привыкла проводить в сугубо мужском обществе, и общество дамское было, с ее точки зрения, ненужным излишеством. Она могла перепить на спор едва ли не любого из английских журналистов и время от времени так и делала, но скорее из принципа, нежели удовольствия для. При первом же знакомстве она с ходу начинала звать тебя по имени и сообщала о том, что ее родители торгуют в Шепердз-Буш табаком и сладостями. Это у нее называлось «проверкой», и от результатов оной, то есть от вашей непосредственной реакции, зависело ее дальнейшее к вам отношение: вы либо оказывались в числе ее друзей, либо же сразу могли катиться ко всем чертям. И прежде прочего Хелен терпеть не могла, когда ей напоминали о том, что она женщина: постель не в счет.

Я слишком поздно сообразил, что Артур совершенно не приспособлен к общению с такого рода женщинами. Она буквально с первой минуты откровеннейшим образом его напугала. Одним мановением руки она смела все те маленькие, отполированные до блеска формы вежливости, благодаря которым ему удавалось уберечь от синяков и ссадин свою нежную душу.

– А, привет, ребята, – сказала она, небрежно протянув нам руку поверх газеты. (Мы договорились встретиться в маленьком ресторанчике, сразу за Мемориальной церковью.)

Артур осторожно взял протянутую руку. И замешкался у стола в ожидании привычного ритуала. Ничего не произошло. Он прочистил горло, кашлянул:

– Вы не разрешите присесть?

Хелен, которая как раз собралась зачесть нам что-то вслух, глянула на него так, словно уже успела забыть о его существовании, а теперь вдруг с удивлением обнаружила, что он все еще здесь.

– А в чем, собственно, дело? – спросила она. – Что, стульев не хватает?

Каким-то образом разговор зашел о берлинской ночной жизни. Артур захихикал и сделался игрив. Хелен, мыслившая в категориях статистики и психоанализа, взирала на него с этаким гадливым недоумением. Наконец Артур отпустил нечто лукавое относительно «особого ассортимента „Западного Кауфхауса“».

– А, так вы об этих шлюхах из дома на углу, – сказала Хелен бодрым и прозаическим тоном классной наставницы, дающей урок биологии, – которые рядятся в сапоги со шпорами, чтобы возбудить фетишистов?

– Хм, да уж, право, ха-ха, я вам доложу, – Артур хихикнул, кашлянул и быстрым движением дотронулся до парика, – нечасто мне приходилось встречать столь, если вы мне позволите так выразиться, столь, э-э – продвинутую, или, я бы даже сказал, э-э – столь современную юную леди…

– Бо-оже! – Хелен запрокинула голову и неприятнейшим образом расхохоталась. – Меня никто не называл юной леди с тех самых пор, как я по воскресеньям после обеда помогала матушке по магазину.

– А давно вы – э-э – в этом городе? – быстро спросил ее Артур. Смутно отдавая себе отчет в том, что совершил какой-то промах, он решил, что должен поменять тему. Я заметил взгляд, которым подарила его Хелен, и понял, что все кончено.

– Хочешь совет? – спросила меня Хелен Пратт в следующий раз, как мы с ней увиделись. – Я бы на твоем месте не доверяла этому типу ни вот настолько.

– А я и не доверяю, – ответил я.

– Ну да, а то я тебя не знаю. Ты же как все мужики, существо мягкотелое. Придумываешь себе о людях невесть что, вместо того чтобы принимать их такими, какие они есть. Ты на рот его хоть раз обращал внимание?

– Неоднократно.

– Бр-р, гадость какая. Меня просто с души воротило каждый раз, как гляну. Гадкий такой и вялый, как у жабы.

– Ну, – рассмеялся я, – может быть, у меня к жабам слабость.

Неудача меня не слишком обескуражила, и я решил испробовать Артура на Фрице Венделе. Фриц был германо-американец, этакий молодой повеса, проводивший все свободное время в дансингах и за бриджем. У него была необычайная страсть к обществу художников и писателей, и он приобрел в их глазах некоторый вес благодаря тому, что стал работать на модного торговца живописью. Галерейщик ничего ему не платил, но Фриц, будучи человеком богатым, вполне мог позволить себе такое хобби. Его любовь к сплетням могла сравниться только с его же собственным умением разыскивать для них материал, и при других обстоятельствах из него вышел бы первоклассный частный сыщик.

Фриц пригласил нас обоих к себе домой на чашку чая. Они с Артуром поговорили о Нью-Йорке, о живописи импрессионистов и о неопубликованных текстах людей, близких к Уайльду. Артур блистал остроумием и оказался человеком необычайно информированным. Черный глаз Фрица блестел всякий раз, как он отмечал для себя очередную эпиграмму – глядишь, пригодится, – а я не мог сдержать улыбки, довольной и гордой, ибо чувствовал личную ответственность за успех этой встречи. Мне по-детски хотелось, чтобы Артур понравился, произвел впечатление; может быть, оттого, что и сам я, в свою очередь, нуждался в каких-то окончательных для себя доказательствах.

Мы распрощались, пообещав друг другу непременно свидеться в самом ближайшем будущем. Через пару дней я случайно встретил Фрица на улице и по той радости, с которой он бросился мне навстречу, сразу понял, что он припас для меня какую-нибудь редкостную гадость. С четверть часа он весело трепался о бридже, о ночных клубах и о своем наиновейшем предмете страсти – известной в городе скульпторше; и при каждом воспоминании о том пикантном блюде, которое он оставил напоследок, его ехидная улыбка делалась все шире и шире. Наконец, он разродился:

– Кстати, ты давно видел своего приятеля, Норриса?

– Да не так чтобы очень, – ответил я. – А что?

– Да нет, ничего, – подчеркнуто медленно произнес Фриц, нахально глядя мне прямо в глаза. – Просто я бы на твоем месте был поосторожнее.

– Что ты хочешь этим сказать?

– Мне тут про него рассказывали довольно странные вещи.

– Да неужели?

– Конечно, очень может быть, что и наврали. Ты же знаешь, как верить людям.

– И знаю, как ты людей слушаешь, Фриц.

Он ухмыльнулся, я ничуть его не задел:

– В общем, поговаривают, что этот твой Норрис – не более чем дешевый мелкий жулик.

– Ну, знаешь, я бы не сказал, что «дешевый» – это самый подходящий для него эпитет.

Фриц улыбнулся, этак терпеливо и свысока:

– Ты, наверное, будешь очень удивлен, если узнаешь, что он уже успел побывать в тюрьме?

– То есть ты хочешь сказать: я должен удивиться тому обстоятельству, что твои друзья говорят, что он сидел в тюрьме. Да ничуть. Твои друзья еще и не такого могут наговорить.

Фриц не ответил. Он просто стоял и улыбался.

– И за что же, интересно знать, его, с их точки зрения, посадили? – спросил я.

– Не знаю, – все так же медленно процедил Фриц. – Но кажется, могу себе представить.

– А я не могу.

– Послушай, Билл. – Тон у него вдруг сделался совершенно серьезным. Он положил мне руку на плечо. – В общем, я хочу сказать, что дело в следующем. Оно, конечно, если речь идет о нас с тобой, нам на все это плевать, какого, в самом деле, черта? Но есть же вокруг и другие люди, о которых тоже приходится думать, разве не так? Вот представь, что будет, если Норрис зацепит какого-нибудь парня и вытрясет из него все на свете, до последнего цента?

– Это будет ужасно.

Фриц сдался. Его последний залп звучал так:

– Ну что ж, не говори потом, что я тебя не предупреждал.

– Нет, Фриц, что ты. Ни за что.

Расстались мы друзьями.

Возможно, Хелен Пратт была насчет меня не так уж и не права. Понемногу, шаг за шагом, я выстроил для Артура романтические декорации и ревниво следил за тем, чтобы никто их ненароком не опрокинул. По большому счету мне даже нравилось рядить его – про себя – в костюм опасного преступника; впрочем, всерьез я ни на минуту в эту бредовую идею так и не поверил. Все мое поколение – поколение снобов, вот только вместо аристократа мы воздвигли на пьедестал криминальную личность. А еще я привязался к Артуру из чистого упрямства. Если моим друзьям не нравится его рот или его прошлое, тем хуже для них; меня же грела мысль, что сам я, несомненно, глубже, человечней, чем они, и куда лучше разбираюсь в тонкостях людской природы. И если иногда, в письмах в Англию, я отзывался о нем как о «прелюбопытнейшем старом жулике», это свидетельствовало только лишь о желании как-то его приукрасить; сделать из него человека дерзкого и уверенного в себе, расчетливого, но способного при этом на самые безудержные порывы. Каковыми качествами он в действительности очевиднейшим и мучительнейшим образом не обладал.

Бедный Артур! Редко мне доводилось встречать на своем веку человека с такими слабыми нервами. По временам мне даже начинало казаться, что он страдает какой-то слабой формой мании преследования. Я и сейчас отчетливо вижу перед собой его фигуру: он ждет меня в укромном уголке своего любимого ресторана, усталый, отрешенный, неспокойный; руки заученно-небрежным движением легли на колени, голова склонилась набок, неловко, под этаким странным углом, как будто он к чему-то прислушивается, как будто в любой момент готов вздрогнуть от близкого звука удара. Я слышу его голос: он говорит по телефону, осторожно подбирая слова, прижав трубку как можно ближе к губам и – едва ли не шепотом.

– Алло. Да, это я. Так значит, вы видели эту партию? Прекрасно. Так – когда мы с вами сможем встретиться? Давайте в обычное время, в доме заинтересованного лица. И пожалуйста, попросите того, другого господина тоже туда прийти. Нет-нет. Герра Д. Это чрезвычайно важно. Всего доброго.

Я рассмеялся:

– Вас послушать: ни дать ни взять – заправский конспиратор.

– Да-да, вот только брать меня не стоит, – хихикнул Артур. – Да нет, уверяю вас, дорогой мой Уильям, противоправное деяние, о котором только что шла речь, заключается всего лишь в акте продажи кое-какой старой мебели, в каковой сделке я по чистой случайности оказался – э – материально заинтересован.

– Тогда чего, спрашивается, ради такой режим секретности?

– Ну, никогда не знаешь, кто может тебя подслушать.

– Да кто бы вас ни подслушал, неужели вы думаете, что это кому-то может быть интересно?

– В наши дни лишние меры предосторожности еще никому не вредили, – туманно резюмировал Артур.

К этому времени я уже успел взять у него и прочесть практически все его «занятные» книги. Дрянь по большей части была еще та. Повествование велось в неожиданно ханжеском, снобистски-жеманном, будто нарочно рассчитанном на мелких лавочников тоне, и в самых ключевых местах авторы, несмотря на искренние потуги на непристойность, впадали в совершеннейшую расплывчатость, что раздражало страшно. Кроме прочего, у Артура был полный комплект «Моей жизни и моих любовей», надписанный автором. Я спросил его, был ли он знаком с Фрэнком Харрисом.[11]11
  Фрэнк Харрис (1856–1933) – английский журналист и издатель. Издавал газеты «Фортнайтли ревью» (1886–1894) и «Сатердей ревью» (1894–1898), превратив последнюю в самый продаваемый в Великобритании еженедельник благодаря переориентации на «новое» искусство и привлечению к сотрудничеству таких авторов, как Джордж Бернард Шоу, Герберт Уэллс и Макс Бирбом. Четырехтомная книга скандальных мемуаров «Моя жизнь и мои любови» (1922–1927) лишь укрепила его репутацию безудержного хвастуна, вруна и сплетника.


[Закрыть]

– Да, отчасти. Мы с ним не виделись несколько лет. Когда я узнал, что он умер, – это был такой шок… Он был гений в своем, конечно, роде. Бездна остроумия. Помню, однажды в Лувре он мне сказал: «Ах, мой дорогой Норрис, мы с вами – последние оставшиеся в живых из великого племени джентльменов и авантюристов». Знаете, язык у него был – как бритва. Если он кого-то припечатал, то человек помнил потом об этом до самой смерти.

– Что приводит на память, – раздумчиво продолжил Артур, – вопрос, который однажды задал мне последний лорд Дизли. «Мистер Норрис, – спросил он меня, – вы авантюрист?»

– Н-да, вопрос весьма нестандартный. Честно говоря, остроумия я здесь не вижу. По-моему, это откровенная грубость.

– Я ответил: «Мы все авантюристы. А разве сама по себе жизнь – не авантюра?» Весьма искусно, не находите?

– Иного ответа он и не заслуживал.

Артур скромно потупился, принялся разглядывать ногти:

– Мои лучшие афоризмы всегда рождались на судебной скамье.

– Вы хотите сказать, что вас судили?

– Не меня судили, Уильям. Я судился. С «Ивнинг пост», за оскорбление чести и достоинства.

– А что они такого про вас наговорили?

– Были там такие, знаете ли, грязные измышления относительно того, как осуществляется управление одним фондом – доверенное, к слову сказать, мне.

– И вы, конечно, выиграли процесс?

Артур бережно погладил пальцами подбородок.

– Они оказались не в состоянии привести достаточно веских оснований для выдвинутых обвинений. Мне присудили пятьсот фунтов в качестве возмещения морального ущерба.

– И часто вам приходилось судиться за клевету?

– Пять раз, – скромно признался Артур. – А еще в трех случаях дело до суда не доходило.

– И вы неизменно получали возмещение?

– Так, кое-что. Пустяки, говорить не стоит. Но душу греет.

– Должно быть, неплохой источник дохода.

Артур возвел очи горе:

– Избави меня боже. Да и суммы не так чтобы очень.

Тут мне показалось, что настал момент задать самый главный вопрос:

– Скажите, Артур, а вам приходилось сидеть в тюрьме?

Он медленно потер подбородок. В его прозрачных голубых глазах поселилось довольно странное, как мне показалось, выражение. Облегчение? А может быть, и вовсе – нечто вроде удовлетворенного тщеславия?

– Так значит, вы слышали об этом деле?

– Да, – соврал я.

– В свое время столько было шума по этому поводу. – Артур скромно сложил ладошки на рукояти зонта. – А не приходилось вам по случайности читать полного отчета о свидетельских показаниях?

– Нет. К сожалению, нет.

– Да, жаль, жаль. Я бы с удовольствием одолжил вам на некоторое время подборку газетных вырезок, но сами понимаете, разъездной образ жизни; короче говоря, они безвозвратно утрачены. А я бы с такой радостью выслушал ваше непредвзятое мнение… Мне кажется, присяжные были с самого начала откровеннейшим образом настроены против меня. Будь у меня опыт, которым я обладаю сейчас, меня бы непременно оправдали. И адвокат – он мне давал совершенно неправильные советы. Я должен был настаивать на своей полной невиновности, но он убедил меня в том, что собрать необходимые доказательства будет совершенно невозможно. И судья, конечно, обходился со мной совершенно не должным образом. Он до того дошел, что обвинил меня в соучастии в чем-то вроде шантажа.

– Да что вы говорите! Это, пожалуй, и в самом деле было слишком, не так ли?

– Именно так. – Артур печально покачал головой. – Английское правосудие отличается полным отсутствием элементарной чуткости. Оно не в состоянии отличить друг от друга сколь-нибудь тонкие нюансы человеческого поведения.

– И сколько… сколько вам дали?

– Восемнадцать месяцев общего режима. В Вормвуд-Скраббз.

– Надеюсь, с вами там обращались подобающим образом?

– Со мной обращались согласно правилам. Пожаловаться не могу… Тем не менее с момента выхода из тюрьмы я почувствовал живейший интерес к тюремной реформе. Взял себе за правило подписываться за разного рода общества, которые организуются для этой цели…

Повисла пауза: судя по всему, Артур погрузился в не самые приятные воспоминания.

– Думается, – наконец продолжил он, – что я могу с уверенностью сказать одно: за всю мою жизнь я крайне редко делал что-либо выходящее за рамки закона, если вообще… С другой стороны, я придерживаюсь и всегда буду придерживаться убеждения, что одной из привилегий, присущих обеспеченным, но не столь щедро одаренным – умственно одаренным – членам общества, является поддержка таких людей, как я. Надеюсь, здесь вы со мной заодно?

– Поскольку не имею чести быть одним из обеспеченных членов общества, – ответил я, – то несомненно.

– Страшно рад. Знаете, Уильям, у меня такое чувство, что со временем наши с вами взгляды на самые разные предметы станут более чем близкими… Просто невероятно, какое количество денег буквально валяется у нас под ногами, и нужно только нагнуться и взять их. Да-да, всего лишь нагнуться и подобрать. Даже в наши дни. Нужно только уметь смотреть. И капитал. Некоторая начальная сумма есть вещь совершенно необходимая. Как-нибудь я непременно должен рассказать вам о том, как я работал с одним американцем, который считал себя прямым потомком Петра Великого. Весьма поучительная история.

Иногда Артур говорил о своем детстве. Он был болезненным ребенком и никогда не ходил в школу. Единственный сын, он жил вдвоем с вдовой-матерью, в которой души не чаял. Вместе с ней они изучали литературу и искусство; вместе ездили в Париж, Баден-Баден, Рим, вращались только в самом лучшем обществе, перебираясь из Schloss[12]12
  Замок (нем.).


[Закрыть] в château,[13]13
  Замок, шато (фр.).


[Закрыть] из château во дворец, нежные, очаровательные, умеющие быть благодарными, в состоянии непрерывной нежной заботы друг о друге. Болели они тоже вдвоем и, лежа в комнатах со смежной дверью, просили, чтобы их кровати придвинули к разделяющей комнаты стенке, так, чтобы они могли говорить не напрягая голоса. Рассказывать истории, отпускать забавные, им одним понятные шуточки, – и тем занимать друг друга на всем протяжении утомительных бессонных ночей. Потом, когда дело начинало идти на поправку, их бок о бок катали в креслах по паркам Люцерна.

Эта инвалидная идиллия по самой своей природе не могла длиться долго. Артур непременно должен был вырасти; отправиться в Оксфорд. А мама непременно должна была умереть. До самой последней минуты оберегая его душевный покой, она запрещала слугам слать ему телеграммы: до тех пор, пока она в сознании. Когда наконец они нарушили ее запрет, было уже слишком поздно. Ее хрупкий сын был избавлен – как она того и хотела – от тягостной сцены прощания с умирающей.

После ее смерти здоровье у него резко пошло на поправку, поскольку теперь он мог рассчитывать только на себя самого. Это новое и довольно мучительное положение вещей было существенно облегчено за счет унаследованного им небольшого состояния. Денег у него должно было хватить лет на десять – сообразно стандартам лондонской светской жизни девяностых годов. Истратил он их, однако, меньше чем за два года. «Именно тогда, – сказал Артур, – я впервые постиг значение слова «роскошь». С тех пор, как это ни прискорбно звучит, я был вынужден добавить в свой словарь и другие слова; и слова эти порой звучали весьма неприятно». «Хотел бы я, – сказал он в другой раз самым естественным образом, – чтобы у меня сейчас были деньги. Теперь-то я знаю, что с ними делать». Тогда ему было всего двадцать два, и что с ними делать, он не знал. Они исчезли с поистине волшебной скоростью, канули в лошадиные пасти и в чулочки балерин. Железной хваткой смыкались над ними маслянистые ладони слуг. Они превращались в роскошные костюмы, которые он, разочарованный, через неделю-другую дарил лакею; в восточные безделушки, которые каким-то неведомым образом – когда он приносил их домой – трансформировались в ржавые железные горшки; в пейзажи новоявленного гения-импрессиониста, которые при свете дня на следующее утро оказывались детской мазней. Холеный и остроумный, сорящий деньгами направо и налево, он должен был казаться в своем, достаточно обширном кругу одним из самых перспективных с точки зрения выгодного брака молодых холостяков; но в конечном счете вовсе не девушки, а добрые дедушки, ссужавшие деньги под процент, уловили его в свои сети.